Попытка реставрации балаганных гуляний в нэповской России (к социологии культурных форм)
С оциолог, наблюдающий наше социальное и культурное движение в 60—80-е годы XX в., обязан уделить особое внимание понятиям «память» и «памятник». К концу названного двадцатилетия они, с одной стороны, вошли в число наиболее употребительных, а с другой — изрядно изменили свое содержание. «Память» как слово-название, например, перешло от «диссидентского», изданного за границей сборника к широко известному движению, переместившись, таким образом, от инициаторов леволиберального направления к эпигонам правоконсервативного толка. Прошлое, которое оживляла та и эта «память», радикально несхожи, одно воюет с другим. Не менее существенной оказалась трансформация культурного смысла «памятника». От пренебрежительного отношения абсолютного большинства обывателей ко «всякому старью» мы перешли к чуть ли не всеобщему благоговению перед чуть ли не любым объектом, коль скоро он отмечен какой-то связью с прошлым. Широкие слои общественности склонны сейчас придавать статус памятника самым разным объектам. Ниже мы обсудим, как определяет памятник (культуры) закон, пока же коснемся этого вопроса с точки зрения социологии. ’Опубликовано в альманахе «Одиссей». М., 1991. Социологическое представление об этой проблеме связывает понятия «память» и «памятник» с процессом взаимодействия различных групп в обществе. Выходящая на общественную арену социальная группа или сила, как правило, приносит с собой собственную трактовку общего прошлого. Иными словами, она предписывает запоминание чего-то одного и забвение чего-то другого, касающегося всего общества в целом и данной группы в частности. В зависимости от того, каков будет успех данной группы на общественной арене, ее трактовка прошлого (ее «память») окажется господствующей или нет. Господство же определенной версии, ее вольное или невольное признание всем обществом в целом закрепляется и символизируется памятником. Памятник, в частности памятник культуры, с этой точки зрения есть любой объект, предназначенный для фиксации всеобщего (т.е. охватывающего все значимые группы, части общества) согласия с определенной, т.е. заявленной той или иной группой, ценностной трактовкой всеобщего прошлого. (Прошлое не обязательно должно быть реальным, объект не обязательно должен быть материальным.) Стало быть, если «памяти» или версии прошлого борются, то памятника быть не может. Он ставится только после победы одной из версий. Таковы монументы, мемориалы, памятные знаки и доски, таковы же и сами объекты — памятники истории и культуры83. В начале 1920-х годов «Общество изучения, популяризации и художественной охраны Старого Петербурга» развернуло деятельность по «реконструкции народных гуляний и развлечений». Гулянья были заметным явлением отечественной культуры XVIII—XIX вв., их пытались возродить в 20-е годы, теперь они снова вызывают интерес у широкой общественности и среди различных специалистов в области истории, культуры и искусства. Множатся усилия по воссозданию разными средствами картины былых гуляний: выходят книги и альбомы, статьи и исследования, делаются музейные экспозиции на эту тему84. Рассмотрение гуляний как памятника культуры наталкивает на ряд методических вопросов. С одной стороны, гулянья были объектом деятельности Общества, занимавшегося именно охраной памятников культуры, и Общество предприняло обычные шаги по изучению, популяризации и реставрации этого объекта, как и иных памятников. Это дает основания рассматривать гулянья в ряду памятников культуры. С другой стороны, гулянья, конечно, далеко не классический объект деятельности по охране памятников. Однако именно такая ситуация «неклассичности» данного объекта заставляет поставить некоторые вопросы о понятии «памятник». Подходят ли гулянья под определение «памятник культуры»? Рассмотрим имеющиеся нормативные определения памятников культуры. Некоторые из них построены путем перечисления объектов или классов, входящих в понятие «памятник». Например: «здания, старые вещи, документы», «памятники революционного движения, крепостные сооружения, дворцы, дома...»\ «памятники архитектуры, памятники искусства, памятники археологии, памятники исторические»85. Объекты, подобные гуляньям, в таких перечнях не встречаются. Другие определения в отличие от перечислительных являются ценностными. Они определяют памятники как «сокровища искусства и старины», «предметы, имеющие большое научное, историческое или художественное значение»86, «предметы, которые имеют большое значение для культурного наследия»87, «культурное наследие»88. В этих определениях ничто не противоречит трактовке гуляний как памятника. Как можно видеть, перечислительные определения памятников отличаются жесткостью. Ввиду их нормативного характера, характера буквы закона каждое новое расширение ряда перечисляемых объектов затруднительно. Ценностные же определения, напротив, имеют очень общий характер. При этом они внутренне тавтологичны: «памятник культуры» определяется через синоним «культурное наследие». Они «мягки», т.е. ценность объекта определяется критериями, которые в определении не фиксируются, а предполагаются либо самоочевидными, либо устанавливаемыми кем-то еще. Следует учесть, что понятие «памятник культуры» как общее появляется в нормативных документах только с 1948 г «Памятники культуры» наряду с «памятниками революции и искусства» упоминаются в 19321: До этого в документах фигурируют «па- , мятники старины и искусства», «исторические памятники» и др. Однако специалистами эти термины объединяются как •синонимические8. Логически продолжая эту линию, мы включаем объекты «художественной охраны» «Общества изучения... Старого Петербурга» в число памятников культуры, хотя этот термин в документах общества не встречается. Гулянья — уникальный культурно-исторический феномен, специфичный для крупных российских городов XVIII— XIX вв. Но как возможный объект реставрации, охраны и проч. он стоит в ряду с иными явлениями культуры. Они образуют особый класс по своей, так сказать, материальной природе. Это не «вещи», не тексты, не здания, не ландшафты и даже не события (однократные). Это повторяющиеся, упорядоченные комплексы человеческих действий и присущих им смыслов. Последние, собственно, и представляют культурную ценность для потомков. В классе таких объектов можно назвать спектакль, обряд. Работникам культуры — режиссерам, постановщикам в театре или клубе — порой приходится иметь дело с восстановлением и того и другого, даже если к этим объектам не применяется название «памятник». Но они отвечают этому понятию, коль скоро в них усматривается культурная ценность как основание для их восстановления, возобновления, сохранения. На первый взгляд, ценность прошлого наиболее высока в традиционных обществах и наименее — в модернизирующихся. Однако практика показывает, что в тех системах, где воспроизводство социокультурных структур гарантируется традицией, не возникают институты, подобные охране памятников истории, старины, культуры. Почитаемые и охраняемые 8 Охрана памятников истории и культуры // Сб. документов. М., 1973. объекты, пусть даже они считаются восходящими к временам предков, сохраняются там как актуально действующие. Традиция и состоит в том, что ничто бывшее не уходит; в этом смысле прошлого нет, его не надо специально сохранять, надо лишь поддерживать весь вечный миропорядок и его элементы. Напротив, в модернизирующемся обществе, обществе, порывающем с таким типом воспроизводства, начинающем опираться на иные типы регуляции, традиция из нормы превращается в ценность. Теперь как ценность она становится инструментом в руках отдельных групп, институтов, организаций для обоснования их претензий на статус в обществе. Недаром идеи охраны памятников, как указано в Большой советской энциклопедии, возникли в период Возрождения, а служба их охраны сложилась после Великой французской революции. В нашей стране действовала та же закономерность. Первые шаги были предприняты в реформаторско- модернизаторскую эпоху Петра и с тех пор сопутствовали каждому историческому сдвигу и реакции на него. Наиболее широко деятельность по охране памятников развернулась, как известно, сразу после самого крупного общественного перелома — Октябрьской революции. Хорошо известен текст воззвания, с которым Петроградский совет обратился в первые недели после революции: «Граждане, старые хозяева ушли, после них осталось огромное наследство...» Отделяясь от прочих «граждан» местоимением «ваше», авторы воззвания заявляют себя как специализированную инстанцию, назначающую новые смыслы утратившим их вещам: «Это ваша история, ваша гордость. Помните, что все это почва, на которой вырастает ваше народное искусство»9. Складывающиеся после радикальных социальных метаморфоз условия характеризуются, среди прочего, появлением сил, выступающих за консервацию и реставрацию тех или иных символических структур прошлого. Эти силы никак нельзя смешивать с политическими консерваторами или сторонниками политической реставрации. Напротив, они своими действиями только подтверждают и символически обозначают происшедшие изменения, предлагая восстановить или сохранить опустевшие культурные формы, лишившиеся своего прежнего социального содержания. (Именно такой смысл, как мы увидим, приобрели действия общества «Старый Петербург», о которых пойдет речь.) Случаи, когда действия по отысканию объекта реставрации или охраны производятся какой-либо государственной организацией, полномочной далее признать его памятником, как и случаи законодательно-автоматизированного перевода объектов в памятники, мы рассматривать не будем. Нас будет интересовать только такая (более сложная) система, когда есть отдельный социальный субъект, выдвигающий нечто на признание памятником, и есть инстанция, оказывающая ему поддержку. Таким субъектом является, например, современное Общество охраны памятников, усилиями подобного же общества совершалась попытки реставрации гуляний. В качестве поддерживающей инстанции в обоих случаях выступает общественность. Здесь мы сталкиваемся с действием достаточно сложных социальных механизмов, важнейшей частью которых является институт «общественности». Он существует далеко не во всех обществах, не во всякую эпоху. В России он складывался на протяжении XIX в., имея разные названия, включая такие, как «свет», «публика», «общество», иногда — «народ». Признаками этого института являются наличие собственного авторитета, голоса (независимого от государственной власти), а также средств выражения, например прессы (кроме официоза), наконец, взятие этим институтом на себя полномочий говорить от имени общества (страны, народа, нации и т.п.) в целом. Достаточно многочисленны случаи, когда имеющие на то полномочия органы признавали памятником объект, предложенный именно «общественностью». Но по устройству этого института общественность не может сама проявлять никакой инициативы, она лишь обеспечивает поддержку. Необходимы инициаторы, взывающие к ней с помощью особых культурных средств (аргументов). Тогда с некоторой вероятностью этот институт отзовется, предложенная тема (здесь — сохранение памятника) попадет в «рупоры общественного мнения». Вслед за тем с некоторой вероятностью последует признание объекта памятником, охраняемым государством. О критериях отбора на обеих отмеченных ступенях мы здесь говорить не будем, хотя это чрезвычайно важно для изучения каждого конкретного периода в деятельности по охране памятников. Мы остановимся на тех аргументах, которые должен использовать выступающий с инициативой субъект, когда он обращается к общественности за поддержкой в признании памятника. Эти аргументы непременно должны иметь тот же масштаб, что и масштаб претензий общественности, т.е. общества в целом. Иными словами, указывая на какой-либо объект и связывая его с ценностями исторического прошлого, инициатор должен указать на значимость сохранения этого объекта для культуры всего данного общества. На это мы обратим внимание при анализе реставрации гуляний. Аргументы, обращенные к общественности, не должны быть специальными, например узкопрофессиональными, узконаучными, т.е. такими, которые часто являются наиболее существенными для экспертов. В силу относительной ограниченности языка, на котором институт общественности воспринимает и выражает мнения, эти аргументы должны сводиться к ценностям нации, народа, общества, страны, земли, ее истории, славы, достояния. В интересующем нас случае, как увидим, аргументация по поводу гуляний была связана с ценностью «народности». Нам представляется важным выделить тему народности, которая тесно связывается с гуляньями на протяжении их истории как живого явления и далее как исторического феномена, в частности — памятника культуры. К слову «гулянья» часто прибавляли определение «народные», иногда еще «русские». Никаких альтернатив (не народные, а..., не русские, а...) при этом мы не знаем. Пафос утверждения этой социальной или национальной специфики требует объяснения. Кроме того, при ближайшем рассмотрении «народность» оказывается означающей в одном случае «простонародность», в другом — «всенародность», в третьем — «доступность народу», в четвертом — предназначенность «для народа» и тд. Все эти аспекты понятия «народность», конечно, не специфичны для гуляний, и сама проблема народности, конечно, лишь проступила в этом, как и во всех иных явлениях жизни российского общества тех веков, гулянья, благодаря своим масштабам и специфике своего строения, особо резко проявили некоторые аспекты этой кардинальной для российского общества социальной и культурной темы. История показывает, что проблематику народности, по крайней мере в новое время, выдвигает класс буржуа при своем выходе на авансцену трансформирующегося феодального общества. Апеллируя к «народу» как символической сущности, этот класс, по словам Маркса, выдающий свой интерес за всеобщий, создает для себя эту универсальную референтную инстанцию — «народ». В России, как известно, трактовка социума как «народа», а с ней — проблематика народности были первоначально выдвинуты совсем иным, нежели буржуазия, классом, точнее — сословием. Тема народности стала темой дворянской культуры. На ее языке формулировались коллизии положения этого сословия в сословном обществе. Далее тема народа разошлась на две — народничество и казенную политику «народности». Буржуазный правовой эгалитаризм исходного понятия сменился в первом варианте общинным, во втором — государственным тоталитаризмом10. В той же степени, в которой российские города были порождены не капиталистическим развитием, а горожане не были буржуа, возникший здесь и возникающий в подобных условиях популизм отворачивается от исходных целей — власти «демоса» и «дела публики». В идеологии популизма «рори!ш» не субъект, а объект действий во имя его же блага. Дворянская и разночинная интеллигенция, исповедовавшая эту идеологию, и власть, развивавшая свою доктрину, в равной степени пользовались обсуждаемой референтной категорией, чтобы, как и ее создатель, обосновать претензии на господство (взыскуемое или имеющееся). Наличие в России влиятельных маргинальных меньшинств, да и сам маргинализм страны (по отношению к европейским центрам, на которые ориентировались господствующие слои) связали внутреннее противопоставление «мы» — «они» с противопоставлением внутреннего внешнему: «наше» — «не наше». У понятия «народный» появился смысл противопоставления чуженациональному. Эта, повторим, универсальная для российской городской жизни прошлых двух веков проблематика была широко представлена в социальной и художественной ткани гуляний, а также в том культурном инобытии гуляний, с которым как с источником мы, собственно, и имеем дело — в различных свидетельствах, описаниях тех времен. То, что московские или петербургские гулянья исходно были народными в смысле утех в первую очередь «простого» народа, в отличие от празднеств государственных или господских, кажется современным авторам самоочевидным. Эта самоочевидность сама по себе достойна интереса, поскольку исторически все было сложнее. Советские авторы, называя сегодня гулянья XVIII—XIX вв. народными, как кажется, акцентируют смысл «простонарод- 10 Хорос ВГ. Народническая идеология и марксизм (конец XIX в.). М., 1972. С. 176. ности» в противовес, скажем, аристократичности. По точнее было бы говорить о всенародности, а еще точнее — всесо- словности этих празднеств. О ней пойдет речь отдельно, а сейчас отметим, что простонародными в этом смысле скорее следует считать сельские гулянья. Деревенские, языческие по # происхождению ритуалы, перешедшие в деревенские гулянья, охватывали преимущественно крестьян. Участие господ, которые иногда тоже «любили круглые качели, подблюдны песни, хоровод» (Пушкин), было возможно, но это бар не обособляло и не интегрировало. Они просто включались в «народное» действо. Издревле существовавшие в сельской среде гулянья как элемент языческой аграрной обрядности балто-славяно- угорского ареала сильно трансформировались при переходе в город. В отношении петербургских гуляний нельзя говорить о прямой их преемственной связи с архаическим бытом окрестных деревень. В возникновении петербургских гуляний — а в какой-то мере и московских — очень большую роль сыграла государственная инициатива. Она сказалась по крайней мере в следующем: в устройстве общегородских, общестоличных, а тем самым как бы общеимперских увеселений, в приглашении туда иностранных специалистов — «штукмей- стеров» и «шпрынгмейстеров», комедиантов, карусельщиков, музыкантов и т.п., наконец, в участии императора и столичной знати в этих гуляньях. Как и многое другое в петровской политике, это действие было ориентировано на зрителя, которого оно само и создавало. Насколько можно судить, почин Петра, катавшегося на устроенных им гуляньях на качелях со своими офицерами, был подхвачен только Екатериной II. Она тоже каталась с гор, но горы, карусели и иные увеселительные катания при ней предназначались исключительно для двора. Затем туда допустили «чистую» публику, а лишь потом — за плату — всех, т.е. народ11. Городские празднества петровско- 11 Пыляев МИ Старое житье: Очерки и рассказы о бывших в отошедшее время обрядах. СПб., 1892. го и более поздних царствований делились на три категории. Одни были чисто дворянскими, хотя происходили иногда или частично на виду у всего народа (например, карусель 1766 г — «экзерциция, единственно благородным людям приличествующая»), другие были специально предназначены для простого народа («на сделанном на то театре представят народу разные игралища. Кто оное видеть пожелает, могут туда собираться... всякого звания люди» — торжество на коронации 1763 г.). Оба эти рода празднеств в столицах устраивались высшей властью и по специально разработанным программам. Первые из общегородских эволюционировали в дворцовые и усадебные, оставаясь сословно однородными. Вторые превратились в так называемые «казенные гулянья». О них будет речь отдельно. Третья разновидность — празднества с платными увеселениями — были частной антрепризой. Они и назывались гуляньями, или гуляньями «под качелями», «на балаганах», «на Царицыном лугу», «в Подновинском» «на Святой», «на Сырной неделе». Если в слове «народность» видеть смысл «фольклорность», как это делают в современной литературе, то данную разновидность городских празднеств следует признать наиболее народной, ибо здесь всего сильнее выразились преемственность по отношению к сельским календарным празднествам, наследование элементов соответствующих обрядов и т.п. При этом и на них были широко представлены иностранные исполнители, заморские чудеса, научные аттракционы, профессиональное искусство. Такие гулянья — главная по регулярности, массовости и впечатлению на современников линия развития народных увеселений в XVIII в., а особенно в XIX в. — и заслуживали того, чтобы называться всенародными (точнее, повторим, всесословными). Этот факт специально подчеркивается оставившими печатные свидетельства современниками, принадлежащими, разумеется, к «образованным сословиям». «Поутру лубочные посещаемы были высшим классом людей, и скажу признательно, что не без приятности мы заметили сие сближение состояний. То же замечено нынче и в Москве: поутру катались на горах и ходили по комедиям лучшее дворянство, знать и купечество, а после обеда наш простой доброй Русской народ»1-. Век спустя читаем то же самое: «Балаганы были, может быть, единственным местом старого Петербурга, где в одной общей толпе смешивались люди всех кругов и состояний... В балаганной толпе растворялись все касты... и, вероятно, именно эта ее демократичность, или, говоря русским словом, — народность, увлекала и бессознательно радовала людей в шинелях и людей в поддевках»15. Другая линия развития гуляний, также начатая правительством, но не перешедшая в частные руки и оставшаяся целиком его инициативой, была народной в том смысле, что это были зрелища, увеселения, специально учиняемые для народа. Таковы были «игралища» при Петре, шествие-маскарад «Торжествующая Минерва» при Екатерине, а также увеселения, устраиваемые по случаям государственных праздников. Казенные гулянья, помимо тех же развлечений, что и на обычных, имели важный компонент: бесплатная раздача вина и угощенья. От устраиваемых винных и пивных фонтанов, «прохлаждения» народа вином из пожарных насосов (потом из них же водой «охлаждаемого») за два века был пройден путь к Ходынке с ее бесплатными «буфетами». И хотя обернувшиеся трагедией гулянья были казенными, коронационными, оказались сразу же прибраны к рукам гулянья обычные — пас- хальные и масленичные. Они были переданы Попечительству о народной трезвости (!), возглавленному членом царствую- щей фамилии принцем Ольденбургским. Попавшие в руки попечительства гулянья к тому времени, как свидетельствуют современники, не имели уже былого размаха. Акция попечительства поэтому может быть расценена как первая попытка возрождения гуляний. Попечительство имело консервативную программу уваровского толка. Народ- 12 Свинъин П. Отечественные записки. 1822. Кн. 2. Ч. 10. С. 296. 13 Оболенский В. Очерки минувшего. Белград. 1931 С. 13—14. ность гуляний трактовалась теперь как верность ценностям самодержавной империи. Сословность «снималась» и здесь — за счет прямого, без опосредования барством контакта верховной власти и народа. Попечительство, выступившее за «трезвый досуг», как это тогда называлось, и за «благонадежные развлечения», стало перехватывать и другие формы массовой культурно-просветительной и развлекательной деятельности, появившиеся в конце XIX в. в России. Одной из таких форм были так называемые народные чтения, другой — народные дома. Гулянья стали присоединяться к народным домам. Помимо разновидностей самих гуляний как возможного объекта охраны и реставрации наше исследование по необходимости должно упомянуть другие — «несобственные» — формы существования гуляний. Гулянья как феномен культуры, конечно, должны рассматриваться не только в виде самих празднеств, но и с учетом их восприятия, их бытования в чувствах, памяти, впечатлениях современников. Строго говоря, сегодня мы только с этими закрепленными в «прижизненных» текстах и мемуарах формами существования феномена гуляний и можем иметь дело. Охрана текстов оказалась поставленной лучше, чем охрана такого памятника, как сами гулянья. Тексты, хранящие второе бытие гуляний, имеют разное происхождение и разный характер. Ряд форм культурного инобытия гуляний параллелен и современен их реальному существованию. Эти формы суть отражения гуляний в жизни того времени, скажем, в быте XIX в. Столичные гулянья были значительной по масштабам чертой быта, но быта, как теперь выражаются, «низового», т.е. недостойного фиксации на бумаге, в глазах тех, кто мог оставить нам свидетельства, т.е. прежде всего образованных людей. Те, кто для нас наиболее авторитетно представляет прошлое, —* крупные отечественные писатели «классики» — поминают гулянья или их реалии как маловажную (по значению) деталь жизни — тем и маловажную, что устойчива, всем известна. Так, звучит несколько упоминаний гуляний, «под качелями» у Пушкина. Таковы слова гоголевского Осипа в «Ревизоре» (второе действие, явл. 1): «Житье в Питере лучше всего... кеятры, собаки тебе танцуют» (имеются в виду «собачьи комедии», непременно бывавшие именно на гуляньях). Специально описывали гулянья лишь газетные хроникеры, «фельетонные» авторы. Занимающий место меж ними и «настоящими писателями» Ф.В. Булгарин ввел гулянья в свою прозу как фон и как аллегорию14. Все же «прижизненных» литературных художественных описаний гуляний очень мало. Что касается изобразительных источников-памятников о гуляньях, то изображать их зарисовками с натуры начали иностранцы, видимо, находившие в этих грандиозных и весьма ярких зрелищах характерную черту России. Специфика подчеркивалась введением транскрипции слова «качели» (ка- гсИеН) во французские или немецкие названия гравюр: «Русские горы и качели» и т.п. Судя по их обилию в наших архивах, такие изображения русской жизни вызывали интерес и в России. И именно этот взгляд извне закрепился в словосочетании «русские народные гулянья». Довольно часто изображались гулянья, их детали, реалии в «народных картинках», в лубке. «Лубочные», как называли и балаганы, и даваемое в них комедии, а также вообще балаганные гулянья дают много оснований рассматривать их вместе с «народными картинками» в рамках одной модели худо- жественно-фольклорной системы15. Гулянья представлены в лубке, но лубок и сам в качестве картинки панорамщика представлен на гуляньях. Лубочные изображения можно привлекать в качестве источника для изучения гуляний, меж тем как ы Булгарин Ф. Качели // Соч. 4. 7. 2-е изд. СПб., 1830. С. 4, 7. 14 Лотман ЮМ. Художественная природа русских народных картинок // Народная гравюра и фольклор в России. XVII—XIX вв. М., 1976. С. 247. ДА. Ровинский использовал собранные им многочисленные сведения по гуляньям для изучения лубка16. С развитием газетного дела, особенно с появлением иллюстрированных журналов, изображения гуляний стали часто печататься на их страницах, особенно в номерах, приуроченных к масленице. Часто реалии гуляний становились фоном или деталью комических рисунков. Встречаются и нейтральные: информационные зарисовки, позднее — фотографии или рисунки с них. В последние десятилетия XIX в. гулянья несколько раз попадали на полотна художников натуральной школы (К. Маковский), поскольку, вне сомнений, принадлежали народной жизни, изображаемой этими художниками. В конце века гулянья как самостоятельная форма, монопольно содержащая в себе практически все художественные и публично-развлекательные элементы городского празднества, уже перестали существовать. Развлечения разошлись во времени и пространстве по «увеселительным садам» — «Эрмитажам», «Тиволи» и т.п., появились шантаны, эстрады, возник кинематограф. Гулянья порой сокращались до размеров сада при Народном доме; их нельзя уже считать общегородскими, общенародными событиями. По составу посетителей, однако, они стали более однородными. Уходящее с авансцены общества дворянство перестало появляться на гуляньях. Казенные празднества, правда, продолжали от случая к случаю проводиться. Шествие «Весна-красна» к 300-летию царствующего дома было своего рода попыткой восстановления маскарада «Торжествующая Минерва», знаменовавшего не вполне гладкое восшествие на престол Екатерины II. Общество «Старый Петербург», предпринимая в начале 1920-х годов усилия по воскрешению гуляний, не дифференцировало их таким образом, как это сделали мы на предыдущих страницах. Предметом реставрации и «художественной ]6 Ровинский ДА. Русские народные картинки. СПб., 1881. Кн. 4. 8. Заказ № 2240. охраны» должны были стать гулянья вообще. Как сообщалось в журнале «Жизнь искусства», «до последнего времени Общество собирало всевозможные исторические материалы по этому вопросу, а теперь приступает к реальной попытке сначала популяризировать идею возрождения, а затем и к самому осуществлению этой идеи»17. Популяризация идеи возрождения балаганных гуляний проводилась несколькими путями. В журнале «Жизнь искусства» была опубликована серия статей-воспоминаний о петербургских гуляньях. Надо сказать, что между практическим исчезновением гуляний и появлением воспоминаний о них, те. * появлением гуляний в иной форме культурного бытования, прошло около полутора десятков лет На их протяжении мы регистрируем лишь косвенные признаки появляющегося интереса к феноменам подобного рода. В 1906 г. А. Блок написал пьесу «Балаганчик», персонаж которой с именем «автор» указывает: «Действие происходит зимой в Петербурге». И далее: «Я писал мою драму не для балагана... Уверяю вас...» Контекст же таков, что последнее опровержение автора оказывается бессильным, это должно быть ясно читателям. Они, в частности Вс.Эм. Мейерхольд, которому посвящена пьеса, должны — таким кажется замысел Блока — вспомнить петербургский масленичный балаган с Пьеро, Арлекином, Коломбиной, Паяцем, трюками балаганных арлекинад18. В блоковской пьесе, как и в «Петрушке» Стравинского и Бенуа, реалии гуляний восстанавливаются не с точностью «этнографического музея»19, а преображенными в соответствии с ценностями и нормами тех художественных систем, которым принадлежали эти произведения. Мы не можем входить в обсуждение поэтики и эстетики сравнительно узких подсистем культуры, какими были художественные течения тех лет. Для нас важен их более широкий культурный контекст. Слож- 17 Жизнь искусства. 1922. № 16. 18 Едок АЛ. Собр. соч. Л., 1932. Т. 6. С. 8. 19 Там же. ные и мощные процессы в духовной культуре этого периода, частью которой являлась субкультура российской интеллигенции, прежде всего столичной, по-своему поставили обсуждаемую тему народности. Интерес к «традиционному», «народному», «русскому», сперва понимавшемуся как непременно архаическое и деревенское, теперь постепенно стал распространяться и на городскую реальность. Вопрос, может ли считаться эстетическим объектом то, что отвечало вкусам городской толпы, долго не решался однозначно. «Петербургские балаганные прибаутки» (т.е. раешники зазывал, «карусельных дедов»), собранные В.И. Кельсиевым, заслужили статус этнографического объекта и были опубликованы в конце 1880-х годов89, но еще не были признаны объектом эстетическим. Правда, еще задолго до этого В.Г. Белинский писал, что ему приходилось приглядываться к «штукам паяцев»: «Я люблю иногда посмотреть на наш добрый народ в его веселые минуты, чтобы получить какие-нибудь данные насчет его эстетического направления... Посмотрите, вот паяц на своей сцене, т.е. на подмостках балагана; внизу перед балаганом тьма эстетического народа, ищущего своего изящного, своего искусства»90. Белинский подчеркнул, как видим, не абсолютную, а специфическую эстетическую ценность балаганного искусства. В его время, впрочем, и это утверждение было полемическим. Лишь с появлением новых сил в российской общественной жизни, новых групп интеллигенции приходит новое отношение к предмету уже исчезнувшему в реальности, — гуляньям. Они становятся объектом своеобразной поэтической реставрации, а затем и общей ценностной реабилитации. Во втором десятилетии XX века появляются воспоминания о гуляньях. Предмет, который ранее заслуживал лишь газетного фельетона, упоминания в очерке нравов, карикатуры или ре- портажного изображения в связи с масленицей, теперь признан достойным не только серьезных, но и элегически окрашенных воспоминаний. Можно предположить, что изменение общей установки относительно гуляний в образованном обществе было инициировано новыми, авангардными в тот момент, группами российской художественной интеллигенции. Воспоминания же принадлежат не им, а слегка изменившей свои взгляды части более старших и традиционных групп. П.П. Гнедич публикует первый раз свои «Старые балаганы» в журнале «Театр и искусство» в 1914 г.91 Л. Иванов помещает статью «Балаганы (Из воспоминаний)» в «журнале красивой жизни» «Столица и усадьба» в 1915 г.92 В феврале 1917 г. о старых балаганах пишет в газете А. Бенуа93. С проектом возобновления балаганов выступил Л.И. Жевержеев94. В отчете образованного после революции «Общества изучения, популяризации и художественной охраны Старого Петербурга и его окрестностей» за 1921—1922 гг указывается, что «Общество устроило как воспоминание о народных гуляньях на балаганах святочные увеселения со вступительной лекцией А.В. Лейферта» — наследника содержателя одного из самых крупных балаганных театров «Развлечение и польза», основанного в 1880 г.95 Лекция, как можно предполагать, совпадала по содержанию и пафосу с вышедшей тогда же его статьей в журнале «Жизнь искусства» и брошюрой «Балаганы», завершавшейся словами: «Возможно ли воскресить в полном объеме то, что было, — сомневаюсь, но думается мне, что если бы это было возможно, то, несмотря на то, что много воды за этот срок утекло, былое веселье воскресло бы, и народ повалил бы хоть на миг отдохнуть душой и оторваться от повседневных тягостей жизни»96. Предисловие к брошюре А.В. Лейферта принадлежит Александру Бенуа, который, как увидим, тоже вошел в Общество и занимался гуляньями. Предисловие представляет собой перепечатку его статьи, опубликованной в феврале 1917 г. Предваряя реакцию читателей, А. Бенуа писал; «Нашел же момент, когда вспоминать о былом веселье, о старинной, великолепной, отошедшей в вечность русской масленице»97. После революции возобновляется публикация воспоминаний. В 1922 г. П.П. Гнедич дает статью про горы и карусели в журнал «Жизнь искусства»98. Заметим, что само появление слов «балаган», «гулянья» в журналах со словом «искусство» на обложке было признанием их эстетическим явлением де-факто. Разбор этих явлений как художественных не проводился, в лучшем случае делалось эстетическое их признание де-юре. В 1922 г., услышав выступление «последнего балаганного дела, устроенное в собрании Музея гос. театров», очевидно, при участии Лейферта, Вл. Боцяновский пишет: «Как это мы... пропустили мимо такой важный художественный материал, как репертуар этих балаганных дедов! Ежегодно два раза в году у нас на Марсовом поле выступали такие оригинальные художники, как этот дед, и мы проходили мимо них, не записав их репертуара. Балаганный дед, раешник остался как-то в стороне»99. 28 апреля 1923 г. по постановлению Совета Общества была образована комиссия по реконструкции народных гуляний и развлечений «в составе председателя комиссии А.И. Лейферта, членов комиссии А.Н. Бенуа, С.Н. Жерновского и ИА. Фомина. Целым рядом заседаний комиссия установила программу народных развлечений и ту форму которую они должны принять в настоящее время»31. Имена Л.И. Жевержеева, П.П. Гнедича, А.Н. Бенуа, И А. Фомина, А.Ф. Кони и др. уже достаточно красноречиво говорят о том, что за группа выступила с инициативой превращения гуляний в памятник культуры. Эта группа представителей старой петербургской интеллигенции, оказавшись после революции в новой ситуации, нашла в лице гуляний фрагмент давно (и не в связи с революцией) ушедшего прошлого. Ожидаемая положительная оценка общественностью этого явления была подготовлена в предреволюционные годы. Тогда же возникла, а затем, возможно, обострилась эмоциональная связь и личных судеб инициаторов с этим пластом городской истории. На почве общих воспоминаний и общих дел по реставрации «былых балаганов» они объединились не только между собой, что естественно для людей одного круга, но и с А.В. Лейфертом. А.В. Лейферт, рекомендовавший себя сыном одного из немногих и наиболее крупных балаганщиков, содержателя театра «Развлечение и польза», наблюдал, в отличие от перечисленных людей, жизнь балаганов изнутри. Сравнение слога А.В. Лейферта и остальных показывает, что он не относился к этой группе высшей художественной интеллигенции. Но его опыт и связи, накопленные за десятилетия участия в антрепризе Лейферта-старшего, позволили ему стать председателем созданной в Обществе специальной Комиссии по реставрации народных гуляний. Впрочем, А.В. Лейферта с членами Комиссии (даже с А.Н. Бенуа, с которым он был объединен, так сказать, общей обложкой книги) разделял не только культурный ценз, но и различия в культурных ориентациях. ЛГАЛИ. Ф. 2862. Оп. 1. Д. 3. Л. 30. Для А.В. Лейферта, чей «родной» театр был в ведении Попечительства о народной трезвости и назывался «Развлечение и польза», сама собой разумелась та казенная разновидность народности, которую пропагандировал балаганный театр Лейферта-старшего. Для Бенуа же само название театра звучало нарушением законов эстетики балаганного зрелища. Как и Гнедич, образцом он считал более ранний тип балаганного спектакля, не обремененного назидательностью, не ориентированного на насаждавшийся властями под именем патриотизма шовинизм. Им обоим претила идея развлекать народ пантомимой типа «Рука Всевышнего Отечество спасла». Однако, как уже говорилось, Комиссия по восстановлению гуляний не выдвигала подобные критерии при отборе того, что подлежало «восстановлению», хотя отбор предполагался. Как вначале предлагал А.В. Лейферт, «ограничений могут касаться лишь тех видов и родов [развлечений. — АЛ], которые связаны с риском для здоровья и жизни посетителей, рассчитаны на низменные инстинкты толпы или затрагивают щепе- тильные вопросы». Далее говорилось, что «необходимо пре- 1 доставить самую широкую свободу личной инициативе и частной предприимчивости в осуществлении того или иного рода представлений, развлечений и увеселений», а затем было повторено, что необходима «самая широкая терпимость и полная свобода личной инициативы»32. В документах Общества эти формулировки далее претерпели некоторые изменении. В бумагах комиссии общество, которому она принадлежит, начинает именоваться сокращенно: «О-во “Старый Петербург”». Затем наименование меняется: «Общество “Старый Петербург — Новый Ленинград”»33. Такого рода символические новации и перемены сильно окрашивают, насколько можно судить по архивным свидетельствам, деятельность Обще- *2 Лейферт AB. Балаганы // Жизнь искусства. С. 4. м См. об этом: Конечный AM. Общество Старый Петербург — Новый Ленинград (По материалам РО ГПБ) // Музей. 19S7. № 7. ства, его Комиссии, а тем самым и судьбу такого памятника, как гулянья. Именно Комиссия под председательством Лейферта выражала настроения той группы, которая развернула борьбу за восстановление и искусственное сохранение гуляний. Выше приводились аргументы, использованные этой группой в ее борьбе, в ее апелляции к общественности. Аргу- # менты, как отметит читатель, двух родов. Они встречаются в различающихся по стилю текстах, в разных идеологических контекстах. Одни аргументы (они присутствуют в текстах, где чувствуется рука председателя) связаны с прошлым («былым») общенародным значением гуляний. Другие аргументы связаны с ценностями современности, и их находим в энергичном тексте, где в решение проблем вовлекаются государственные и общественные организации предельно высокого для данного случая уровня. Образованное для реставрации гуляний бюро «ставит своей целью не только научно-художественную разработку, но и проведение в жизнь наиболее соответственных как условиям жизни, так и изменившимся потребностям и вкусам народной массы различных видов гуляний и развлечений. Трудность разрешения такой задачи усугубляется необходимостью бороться с распространяющимися попытками в связи с новой экономической политикой насадить и привить народным массам вкус к развлечениям и увеселениям нездорового характера, рассчитанным на низменные инстинкты толпы и преследующим исключительно цели наживы; отсутствие регулирующего органа и случайный характер практикуемых способов устройства гуляний и развлечений в конце концов может повлечь за собой недоверие масс к рационально поставленному делу народного театра. Разрешение такой сложной задачи вызывает необходимость: а) отобрать из всего обширного материала прошлого все то, что сохранило свою ценность и значение до сего време- ни, отбросив то, что и раньше являлось сорным и уродливым явлением; б) самым тщательным и внимательным образом отобранное проверить путем производства непрерывных опытов; в) объединить в действенные коллективы работников всех видов искусства, направив их работу по надлежащему пути и приспособив их деятельность к осуществлению названной задачи»34. В документах общества рассказывается о попытке Комиссии, действуя через Союз работников искусств (Сорабис), с помощью Народного дома провести «реорганизацию народных увеселений». Дело ограничилось «рядом заседаний» с участием Комиссии и представителей правления государственных театров (А.Н. Сивкин, ВА. Теляковский) и выработкой «схемы реорганизации гуляний и развлечений при Народном доме». Однако «вследствие недостатка у управления гос. театров средств» реорганизация не была приведена в исполнение35. Этот этап реставрации гуляний, начатый в марте—апреле 1922 г, имел следующие реальные результаты: в здании бывшей городской думы была проведена серия «вечеров, посвященных воспоминаниям о былых петербургских балаганах». Кроме упоминавшихся докладов A.B. Лейферта (сделанных, очевидно, по его же инициативе), «в виде иллюстрации была поставлена инсценировка при участии целого ряда уцелевших балаганных номеров», а в другом случае «уцелевших подлинных артистов былых балаганов»36 — это слог Лейферта. Так, можно сказать, искусственно — в концертной форме — Обществом в первый раз были воспроизведены гулянья. Затем, весной 1923 г., была предпринята попытка «реорганизации летних увеселений в Народном думе в духе старинных ЛГАЛИ. Ф. 2862. Оп. 1. Д. 3. Л. 30. ^ Там же. 56 Там же. Д. 10. Л. Ъ,Лейферт AB. Балаганы // Жизнь искусства. 1922. № 16. балаганов». Но она, как было сказано, не удалась. В «Записке», составленной, видимо, сразу после этого, говорится: «За отсутствием средств до сих пор комиссии не удается приступать к научно-изыскательской деятельности по намеченной программе, но кадр работников имеется и при благоприятных условиях работа будет осуществлена»37. В октябре 1923 г. Комиссии удается сделать практический шаг: за 2 тыс. червонных рублей Общество приобретает «две карусели по шестнадцати деревянных лошадок», а также «одну перекидную качель» у гражданина С.И. Тимофеева, «жительствующего в Петрограде по Первой Роте Измайловского полка». А.В. Лейферт как старый балаганщик («специалист по народным гуляньям и развлечениям», в терминологии бумаг Общества) знал высокую цену каруселям на гуляньях, знал, что «перекидная качель» — непременный аксессуар гуляний. С таким реквизитом можно было пробовать перевести форму гуляний из «концертной» если не в естественную (на площади), то хотя бы в «театральную», т.е. под крышей. К этому времени относится уверенная фраза из отчета Комиссии: «В настоящее время Комиссией теоретически подготовлен и разработан весь необходимый материал по организации народных гуляний, практическое осуществление которых зависит от утверждения программы развлечений Губ- политпросветом и нахождения необходимого для сего помещения»38. Дело, как видим, вплотную подошло к реставрации такого памятника культуры, как гулянья. Позади все необходимые этапы: консолидация группы инициаторов, обращение через прессу к общественности, оформление инициативы как действия Общества по художественной охране, наконец, обращение в полномочные государственные инстанции, где, очевид- ^7 ЛГАЛИ. Ф. 2862. Оп. 1. Д. 10. Л. 3. Там же. Д. 3. Л. 3. но, получена поддержка. Остается, как кажется, лишь найти место. На бланке Общества было отправлено письмо на имя «Начальника кавалерийских курсов (б. Николаевского кавалерийского училища)». В письме говорилось: «О-во... состоящее в ведении Акцентра Наркомпроса, просит Вас дать разрешение на организацию в течение предстоящей масляной недели во вверенном Вам манеже, выходящем на Обводной канал, мас- ляничных народных гуляний балаганов [так! — АЛ.]»59. Как будет видно дальше, поддержка РККА была получена, но гулянья в Манеже не состоялись. В архивах имеется сделанный от руки другой проект «Программы концерта-гулянья». Отметим, во-первых, новизну термина и самого жанра, во-вторых, выход с этим концертом (хотя бы в проекте) пусть не на площадь, но на площадку в сад. Программа обещает «в саду: Балетный дивертисмент для детей, номера для детей при участии Влад. Дурова и его труппы зверей, а также другие цирковые номера». Объявлены: «Опера, драма, балет, оперетта Государственного экспериментального театра-студии, хор. декл. В.Н. Всеволодского (Стенька Разин, 12-ть Ал-дра Блока и др. номера)». Написано также: «Будет — кабаре и хор цыган. Два духовых оркестра с 12 дня до 12 ночи. Плата 25 руб.»40. Эта афиша готовилась к 27 сентября { 1923 (?) г. Нам неизвестно, состоялись ли эти концерты-гуля- | нья, но их подготовка явно стоит в связи с планировавшимся | гуляньем в Манеже. Следует сказать, что слово «гулянья» к изложенной про- ? грамме совсем не подходит. Перед нами более или менее обычная программа вечера в увеселительном саду. Такие сады открывались в крупных городах в начале века. Они в каком-то отношении заменяли исчезнувшие в то время гулянья. Но хотя некоторые номера перешли на эстрады садов именно из традиции гуляний, принципы тех и других были совершенно раз- Там же. Д. 28. л. 1. 40 Там же. Л. 4. личны. Жанр «концерта-гулянья», видимо, родился в усилиях Общества восстановить если не гулянья, то хоть что-нибудь родственное им, а имя «гулянья», очевидно, более отражает цель, к которой в конечном итоге стремились устроители, нежели результат, который они на этом этапе получили. Кроме этой рукописной афиши, в архивах сохранилась * другая, отпечатанная тысячным тиражом в типографии Коминтерна41. Судя по этой афише, перед нами следы самой крупной попытки восстановления гуляний, которая была сделана с момента их исчезновения в конце XIX века и до сих пор. Ряд элементов афиши поэтому стоит комментария. Будем двигаться по афише сверху вниз. Афиша обещает «грандиозные гулянья». Где? Под крышей, пусть даже Манежа. Те, кто видел настоящие «старые балаганы», видели действительно грандиозные гулянья. Каков же был их реальный масштаб? Каковы размеры и значение этого явления в культуре? Эти гулянья, как показывают источники и основанные на них подсчеты, были в жизни столиц самыми крупными регулярными праздничными действами и зрелищами — десятки тысяч посетителей ежедневно... По такому показателю, как практически одновременное — за несколько дней — предъявление почти всему социально активному населению каждой из столиц единого набора зрелищ, гулянья не с чем сравнить в современную им пору; ближайшее по масштабам явление в отечественной практике — только телевидение. Современный горожанин может по отдельности увидеть, посетить, ощутить почти все то, что встречалось на гуляньях (или подобное). Но в современной городской жизни нет сопоставимого явления, поскольку таких концентраций зрелищ и зрителей современность не знает. Либо зрелища рассеяны в пространстве и времени: отдельно цирк, отдельно зоопарк, 41 Гос. музей истории Ленинграда. Автор благодарит А.М. Конечного за весьма ценные замечания по поводу настоящей работы. отдельно театр и т.д., а зрители рассредоточены, либо зрители сосредоточены, как, например, на стадионе, приблизительно в тех же количествах, но заняты все одним зрелищем. За дни масленичной и пасхальной недель приходившие «на балаганы», «под качели» на Адмиралтейской площади, на Царицыном Лугу в Петербурге либо под Новинским в Москве могли испытать все то, что обещала, афиша Общества. Они могли посетить несколько огромных театров-балаганов, множество маленьких балаганов, покататься на качелях, каруселях, которые насчитывались десятками, с гор, которые стояли в самом центре, увидеть множество диковин в косморамах, послушать петрушек, комиков-зазывал, посмотреть представления на раусах-балконах. Даже торговля лакомствами также была развлечением для глаза и уха. Для большинства «простых» людей, горожан начала и середины XIX века, гулянья были единственным местом и случаем встречи как с профессиональным западным театральным искусством (итальянской пантомимой), так и с живой русской фольклорной театральной традицией, восходящей к языческой обрядовой игре (карусельные и бялжанныс «деды»). Гулянья, повторим, — единственное крупное публичное развлечение, которое было всесословным. Из всех мемуаров видно, что грандиозность этих событий городской жизни, массивность потока впечатлений от самих увеселений и от пребывания среди невероятного скопления людей оказывала на посетителей балаганных гуляний очень сильное действие. Отличия от обычного хода городской жизни, от обычного облика тех же площадей, от обычных городских зрелищ, от обычной меры людности, наконец, от обычного настроения были весьма велики. Возвращаясь к афише, отметим, что объявляемые ею события представляли реализацию ранее сформулированной задачи комиссии, которая предполагала отобрать из обширного материала прошлого все, что сохранило свою ценность. Мы, глядя из сегодняшнего дня, должны отметить, что устроители этих гуляний располагали тогда, в 1923 г., действительно обширным материалом прошлого. Все, что перечислено в верхних строках афиши, начиная со слова «балаганы», действительно принадлежало некогда цельной художественной структуре гуляний и затем в значительной части исчезло, в незначительной — рассеялось по другим жанровым структурам (ушло в цирк, на эстраду и т.д.). При этом часть перечисленных элементов гуляний была последними остатками живых традиций, а часть уже тогда стала продуктом реконструкции, стилизации. Так, скоморохи и их потехи в собственном смысле слова не сохранились даже до XVIII в.100 Гусляры были, так сказать, эстрадным номером в русском стиле. Рожечники же были остатком некогда весьма распространенной на гуляньях музыки. «Хор рожечников», духовой оркестр деревянных инструментов встречается в наиболее старых описаниях и на старых лубочных изображениях гуляний, часто вблизи именно качелей и каруселей. Эти «хоры» вообще были типичным музыкальным компонентом гуляний. Мы видим общность программ на обсуждавшейся рукописной и типографской афишах. Общим элементом, в частности, является выступление Государственного экспериментального театра под руководством В.Н. Всеволодского. Как нам представляется, обе эти афиши говорят об интересном для истории (и историков) советского театра моменте. Отметим лишь то, что касается проблематики памятников и гуляний. Уже в 1880-е годы в балаганах стала активнейшим образом эксплуатироваться «русская старина» как образная и как стилистическая форма, как источник семантики и поэтики, как ценностный гарант и санкция для разных зрелищ. В этом можно видеть следование и официальной уваровской линии, и тому настроению столичной публики, которому эта линия отвечала. Ведь кроме напряженных духовных поисков и забот о судьбах страны, выразившихся в деятельности и дискуссии западников и славянофилов, существовали так называемые «настроения»: увлечение публики вещами «в европейском вкусе», в «русском стиле». При этом второе направление в 1880-е годы стало преобладающим в широкой публике. Свидетель эпохи А. Бенуа писал об этом в упомянутой статье, ставшей предисловием к книге Лейферта. «С 1880-х годов окончательно водворились на балаганах губительные начала квасного национализма... стали строиться... дома с петушками, умные люди кляли гнилой Запад и прославляли без разбора все родное — очень к тому же плохо знакомое... И на балаганных театрах эта перемена сказалась очень явно. Исчезли легкие забавные пантомимы и арлекинады, зато воцарились тяжеловесные Гром обои, Бовы-королевичи... И во всем уже повеяло духом идеологии, попечительства о нравственности»43. Гулянья были, очевидно, самым нижним звеном в художественной и идеологической жизни столиц, собирая и накапливая наиболее массовые элементы этой жизни, сопрягая то, что в истоках порой принадлежало противным сторонам, официальной и неофициальной культуре. Наряду с инсце- лъЛейфертАВ. Балаганы. С. 13. Последние слова А. Бенуа, написанные, напомним, до свержения самодержавия, намекали на последовавший на его глазах бесславный переход 1уляний в руки Попечительства о народной трезвости, возглавленного членом царствующего дома. Все же в 1948 г. Евг. Кузнецов, подчиняясь духу времени, заявил, что «здесь Бенуа, по существу, перекликается с позицией реакционеров- обскурантистов николаевской эпохи». См.: Алексеев-Яковлев АЯ. Русские народные 1улянья (По рассказам А.Я. Алексеева-Яковлева в записи и обработке Евг. Кузнецова). М.; Л., 1948. С. 17. нировками Пушкина фигурировали темы прославления колониально-империалистической политики, например «Русские победы в Азии». Характерно, что у поздних балаганов появились названия: «Русское раздолье», театр «Развлечение и польза», «Скоморох». Что же касается арлекинад, то они исчезли не сразу: еще появлялось представление «Проказы Арлеки- *на на Масленице», а потом уже «Чудеса забытой арлекинады». Среди представлений по мотивам русских сказок, былин, сцен из русской истории дважды встречаются представления «Русская свадьба XVI века» (балаган А.Н. Федорова, пасхальные гулянья 1884 г.), «Русская свадьба XVI столетия» (театр В.М. Малафеева, масленичные гулянья 1895 г.). Затеянную В.Н. Все- володским (к тому времени уже известным этнографом и историком народного театра) реконструкцию и театрализованную демонстрацию свадебного русского обряда можно считать продолжением этой традиции и ее сильным изменением. Судя по длинному списку демонстрируемых элементов свадьбы, в представлении была претензия на этнографическую точность. Одновременно это — эстрадно-балаганное зрелище. В этом, видимо, и состоял «эксперимент» (быть может, вынужденный) Экспериментального театра: восстановить исчезнувший в городских условиях обряд, превратить его в памятник и воспользоваться для этого средствами (в том числе сугубо материальными) концерта-гулянья44. Как бы то ни было, «Государственный экспериментальный театр» — слова чужеродные стилистике «грандиозных рождественских гуляний». Их вторжение в программы, с одной стороны, говорит о недостатке имевшихся в распоряжении устроителей подходящих истинно балаганных компонентов, а с другой — очевидно, обнаруживает ту самую необходимость «объеди- и Сегодняшние фольклорные ансамбли, изображающие различные обряды на концертных сценах, движутся по этому пути. Но афиша говорила о затухании национальной темы, идущем в причудливых «академически балаганных» формах. Ныне это формы процесса, имеющего противоположное направление. нить в действенные коллективы работников всех видов искусств, направив их работу по надлежащему пути» (см. выше), стоявшую перед Обществом и членами его комиссий, если они хотели сохранить не только объекты, но и субъектов «художественной охраны». Продвигаясь по листу афиши сверху вниз, мы обнаруживаем строчки о «конфектах... горячем чае и пр.», которые «будут продаваться... в киосках». О работе одного из таких киосков нам рассказывает документ из архивов Общества «Старый Петербург». Читая его, не забудем, что гулянья, как гласит афиша, — рождественские, поэтому слова афиши «Манеж отапливается» в лютую зиму 1923/24 гг., наверное, много значили для зрителей. Итак: «В Общество “Старый Петербург” гражданки Ек.Ив. Рукомойкиной заявление. Прошу возвратить мне арендную плату за к’оск [так! ~Л.Л] в размере З1/, (три с пол.) червонца, т.к. не выполнение вашего условия, торговля продолжалась только 2 дня при ужасном холоде, а в данное время и совсем гуляния не производятся, 19 8/1 24 Рукомойкина»45. Далее в архивах находим протокол № 17 заседания Обще- ства от 17 июля 1924 г. Он подводит печальный итог истории с попыткой восстановить городские гулянья, сделать их памятником культуры, заключив, что «дефицит народных гуляний в Манеже» стал причиной «финансового краха Общества Старый Петербург»46. Столичные гулянья предреформенных и первых пореформенных десятилетий XIX в. в России были живым и активным явлением. Они служили сословно разделенному обществу средством регуляции его внутренних напряжений, противоречий между «народом» и «барами». Когда эти сословные различия отступили перед новыми противоречиями, захватившими городское (столичное) общество в конце XIX — начале XX в., гулянья стали стагнировать или распадаться. Ожидать их если импульс динамизма, изменения и сдвига столь сильно выражен, стоит задуматься над тем, что едва ли не такое же учащение употреблений произошло со словом «память». Понятие устойчивости и преемственности, выражаемое этим словом, кажется малоуместным в ситуации перестройки — широко распространившихся настроений переменить жизнь, уйти от прошлого и т.п. Впрочем, та же память подсказывает нам, что подобный парадокс в нашей истории встречается не впервые. У нее (нашей истории) вообще сложные отношения с историей же или, по-другому говоря, — с категорией прошлого. Идеи отбрасывания прошлого и, напротив, его присвоения и чередуются, и соседствуют в нашей истории. Декреты об охране памятников синхронны с уничтожением архивов, упразднением учебного предмета «история», а потом борьба с «историей ’Опубликовано в журнале «Декоративное искусство СССР». 1989. № 11 (384). царей» всего через какие-то двадцать лет сменяется в науке и искусстве культом исторических предков, вроде князя Юрия Долгорукого, царя Ивана, императора Петра I. А взять этап, который теперь (для контраста с нынешним) зовут периодом застоя. Для него это имя, быть может, даже не так подходит, как для утверждавшейся тогда властями картины прошлого. Это была воистину целая эпоха, на протяжении которой история оставалась неизменной. Тем, кто отвечал за картину прошлого, предъявляемую обществу государством, удалось добиться того, чтобы для целого поколения эта картина оставалась неподвижной. Если кому-то кажется, что историческая картина и должна по смыслу быть неизменной, такой, «как в действительности все было», то предложим ему вспомнить, что по крайней мере до того периода ни одной версии или картине исторического прошлого так долго сохраняться не удавалось. Давление на прошлое, характерное для обсуждаемой сейчас эпохи, вызвало, кроме протеста «из-под глыб», еще и поверхностные, «дозволенные» реакции. Одной из них явилась волна мемуаров. Эта «литература памяти» сначала питалась энергией несказанного или говоримого между строк, потом ее утратила, но приобрела инерцию жанра. Тогда оказалось, что иметь воспоминания — дело столь почетное, что и фигуре, отмеченной самым большим в государстве числом знаков почета, они не лишни. Что ж, мемуары политических деятелей, глав государств дело обычное там, где фигуры эти — не сакральные. У нас же, вспомним, Ленин оставил лишь хранимое в тайне «Завещание», Сталин — «Краткий курс истории...», Хрущев — устные и запрещенные воспоминания. Так что почин с тремя книжками, изданными от имени Брежнева, — дело для нас беспрецедентное. (Книжки, кстати сказать, были написаны теми, кто их писал, с явным стремлением принести как можно менее вреда. История в них не полемична, но анемична, пуста, не агрессивна. И на том спасибо.) А лет через 10, возможно, зайдет речь и о мемуарах простых людей — как элементе памятника-комплекса «Мемориал». Другой способ вытеснения прошлого (или его заклинания?) представляли юбилеи, пяти- и шестидесятилетия всего и вся. Совокупность густо расставленных во времени юбилеев была своего рода реализацией давнишнего плана * монументальной пропаганды, только выполненной во вкусе 1970-х — а потому на словах и в словах. Вместо временных гипсовых монументов и памятникбв 1920-х воздвигались гораздо более дорогостоящие и грандиозные, но совсем уж «монументальные» образно-символические конструкции из призывов и речей, торжеств, кумача. Юбилей как памятник, эфемерида монументальная, сам — памятник эпохи. Наконец, третьей формой реализации запрещенной памяти было «ретро». Не пытаясь договориться с теми, кто так плодотворно дискутировал об этом понятии, укажу лишь на социологическую его проекцию. Разумея под «ретро» прежде всего смысловые знаки принадлежности к одновременно «довольно старому» и «безусловно милому», отметим всеобщее приятие этих смыслов и ценностей «милой старины». В этом приятии обществом черточек его собственного прошлого примечательно отсутствие межгрупповой полемики, остроты, пафоса учреждения и становления, разве что маленький упрек самим себе: ну как же мы могли забыть такой милый мотив (узор)! «Ретро» для нас интересно именно тем, что оказалось (в лице стилевых признаков, принадлежащих вещам, декору, шрифтам, музыке, моде и пр.) общепринятым, то есть принятым на уровне общества в целом. Такая способность быть принятым обществом в целом характерна для памятника. Над этим историческим «вечным покоем», а точнее, где-то за рамками этой картины писалась другая история. Там, за этими рамками, сперва на машинке, а потом в зарубежном издательстве вышел первый сборник «Память». Для нашей нынешней темы наиболее существенным является сам факт использования этого слова для названия сборника. Как и все его содержание, это название было средством борьбы и про- теста против такого настоящего, подкрепляемого такой картиной прошлого. Заранее обреченный быть под запретом, сборник принял имя, которое было в тот момент острополемичным, политически-скандальным. «Не думайте, что все всё забыли. У нас есть память, и мы можем рассказать о ваших делах то, что вы надеялись спрятать от общества, заставить забыть» — вот вызывающий смысл внешне нейтрального названия немногих выпусков, изданных С. Рогинским при участии Л. Богораз. Слово «память» благодаря этому новому оттенку полемичности сделалось своего рода экспрессивом. Оно приобрело еще и «общественное звучание», а значит — ценностную и стилевую окраску, и как пароль стало переходить от одних групп к другим.