Мой МИЛЫЙ Д, некоторое время назад я отправился в семейство Б и В и их взрослеющей Г. Я собирался обсудить с ними ту идею Зимме- ля, о которой когда-то давно говорили с тобой. Почему с ними — потому, что мне казалось, что интимное нужно обсуждать интимно, то есть за бутылкой. А с тобой ведь не сядешь, как бывало. Знаю, ты снова будешь говорить, что три часа на самолете — не дольше, чем три часа на метро и электричке, а билеты ты оплатишь. Но... Как бы то ни было, моя идея говорить с ними об интимном не реализовалась. Может быть, потому, что мы пили не на кухне, а на открытом воздухе, против чего ты всегда возражал по методологическим, как ты говорил, основаниям. Не рискуя более злоупотреблять их гостеприимством, обращаюсь к тебе. Представь, что ты принимаешь меня в своей чудной студии над парком и что между нами то, что привез я, и то, что в ответ выставил ты. Представь, что первую за Зим- меля мы уже подняли, вторую за ольфацию — тоже, и вот я говорю. Говорю, что в телесном и действенном плане обоняние информирует о том, с чем нам в следующий момент предстоит вступить в контакт. Если зрение и слух можно рассматривать как системы раннего оповещения, то обоняние (у современного человека, оговаривался Зиммель) — это система информирования в последний момент. Все это ты и сам знаешь. Но теперь я предлагаю связать обоняние с движением, перемещением в пространстве, перемещением человека, его рук, предметов или веществ рядом с ним. Это тебе должно понравиться. Это малые движения, крупный план. Близко к твоей идее времени внутри позы и жеста. Соответственно, расстояния, о которых в данном случае шла бы речь, измеряются в сантиметрах и десятках сантиметров. Это та дистанция, та зона, которая недаром, недаром, дорогой Д, вульгарно называется «у тебя под носом»! Скорости перемещения в ней — несколько сантиметров в секунду Обоняние сообщает нам, как пахнет еда либо рюмка, которую мы с тобой несем в рот, как пахнет человек, с которым мы вот-вот вступим в телесный контакт (объятья, драка, давка), как пахнет дом, в который мы сейчас войдем, и т.п. (Черт возьми, действительно, сейчас входил бы через эти дубовые двери и чувствовал бы получужой запах твоего дома, а потом все еще московский запах твоего свитера, а потом дух «Черноголовки», которая, как ты признал в прошлый раз, почти не воняет.) Да, с учетом того, что в условиях ближнего движения на то, чтобы реагировать по результатам анализа обонятельных ощущений, у человеческого существа остается одна или несколько секунд, эта реакция, согласись, не может не быть предельно простой: продолжать действие, или прекратить, или начать действие с обратным знаком. Брать в рот кусок, который нес, или нет. Вступать в контакт с человеком или уклониться. Идти, куда шел, или остановиться, или бежать назад. По этой причине сами сигналы, поступающие от ольфак- торной системы, выдержаны в двоичном коде: «хорошо» или «плохо», запах благоприятный или неблагоприятный. Я знаю, ты никогда не одобрял увлечение двоичными моделирующими системами. Но здесь у меня в союзниках Зиммель. Обоняние, говорит он, — в отличие от всех других чувств, «высоких», как зрение и слух, и равно низменных, как вкус, осязание, — дает поляризованные впечатления, оно пристрастно. Всем сказал и тебе скажу, что вторить Зиммелю в том, что большинство обонятельных впечатлений относится к отрицательным, я не стану Почему он такого мнения, сие само по себе, возможно, составит предмет особого разговора. Но факт значительного преобладания оценочных реакций над нейтральными в сфере обоняния неоспорим. С этим и ты согласишься. Это и делает обоняние столь интересным предметом при подходе со стороны слов и словесности, вот в чем мой пафос, милый друг Д. Обонятельные реакции, такова мысль Зиммеля, невербализуемы, зачастую следуют ниже словесно оформляемого сознания. В этом смысле, скажем уже мы с тобой, они сложны, то есть сложны для дискурсивного подхода и выражения. И продолжим: они не выходят на тот семиотический уровень, где существуют смысловые связки с закрепленными значениями, то есть слова. Слов, какие есть для ушей (устная речь) и для глаз (письменная речь), для носа нет, так скажем мы. В то же время обонятельные впечатления гораздо четче означены в элементарном двоичном коде (извини!), чем сложные зрительные и слуховые. Мы таким путем приходим к выводу, что именно это сочетание большой определенности наряду с плохой пригодностью для вербализации и дискурсивного осмысления делает запах парадоксальной действительностью, осязаемой, но неуловимой (если выражаться в коде другого чувства). Это делает литературные выражения типа «ваш милый запах», «волос окутан ароматом», «в душистых сединах» и пр. очень сильными. Сообщается о запахе, но нет возможности сказать, каков он. Соответственно, его (запаха), а тем самым и его (приема) действенность оказывается очень велика и напоминает чары. Нет, право, именно наложение на элементарно-детскую дихотомию «хорошо пахнет»/«плохо пахнет» бесконечного разнообразия ароматов и зловоний делает ольфакторную действительность такой напряженной, пронизанной если не смыслами и отношениями, то возможностями смыслов и отношений. Ругай меня за пансемиотизм, но каждый «малый» или «ближний» запах, в котором мы отдаем себе отчет, предстает для нас значащим. Чаще всего мы не знаем, что он значит, но знаем, что значение есть. (Это и создает напряжение, которое, мой дорогой Д, можно использовать в целях создания высокохудожественных образов. А образы затем продать. А на вы- рученнные...) «Малых запахов» с определенным и вербализуемым значением найдется немного (если не говорить о парфюмах, то есть об искусственных связках ароматов и слов). Поэтому «язык запахов» — еще более слабая конструкция, чем «язык цветов». Нелюбимая тобой семиотика действительно мало- продуктивна в применении к ольфакторной реальности. Тебя, я знаю, порадует и заявление о невозможности полицейской семиотики запахов. Вот, выписал специально для разговора с тобой: «Не предусмотрены УПК (а значит, незаконны)... методы ведения дознания, следствия, связанные с применением... постулатов одорологии (наука о запахах, изъятии “образцов запахов” и пр.)... эти методы неоправданны с точки зрения криминалистики»2. Последнее, что скажу тебе о простой дихотомии в ольфак- * торной сфере, признаться, пугает грубостью и самого меня. Но, знаешь, ничего иного не могу придумать, кроме примитивного витализма. Получается, что на малых дистанциях все запахи, считающиеся дурными, отталкивающими для человека, связаны так или иначе с разложением органики, плоти. Это может быть разложение, связанное со смертью живого, его тлением и гниением, а может — с его разложением ферментами пищеварительной системы человека или животного. Труп, помойка и дерьмо, ну а также прокисший пот и прочие органические выделения, гниющая кость и мышца... Мы с тобой помним, где пахло всем этим сразу и почти от всех. Мы с тобой приходили туда вместе и один посетительский халат надевали по очереди. С тех пор оба не выносим ни один из этих запахов длящейся смерти. Что до запахов приятных, то они связаны, извини, с продолжением рода, размножением и т.п. Понимаю, что сводить прекрасное к «этому делу», видеть в красном маке и ландыше серебристом лишь орган размножения значит напрашиваться на диагноз «маньяк». Но чем ругаться, придумай что-нибудь не такое примитивное. Только не говори мне о том, что в современной парфюмерной промышленности добавляют гадкие запахи к хорошим — для пикантности. Это не меняет сути дела. Теперь мне хочется тебя порадовать и добавить кое-что к простому различению запахов «больших» и «малых». Главный социологический и литературный интерес представляют, на 2 Тюрьмы и колонии России / Под ред. Г.Б. Мирзоева. М.: Лига Разум, 1998. С. 200. мой взгляд, ольфакторные события в промежуточной зоне — не такой пространной, как коллектив в целом и атмосфера вообще, и не такой узкой, как диада или индивид наедине с запахами ближайшей дистанции. Интереснее и богаче оказывается обонятельная действительность на внутригрупповом и межгрупповом уровне. Здесь, как и подобает сложному, то есть нормальному, социологическому состоянию, правят одновременно и жесткие нормативные регуляторы, и обобщенные ценностные. У лица или иного социального субъекта появляется возможность вести себя сложно (иначе*, у субъекта нет возможности не вести себя сложно). Запахи в этой зоне не теряют своей поделенносги на приятные и неприятные, но они уже не имеют значения оперативных сигналов для немедленного реагирования в режиме 1 «стой!/беги!». Запахи или часть из них сохраняют обобщенное и всеми разделяемое значение «атмосферы», однако оно распространяется не вообще на всех, но на «нас». В Москве уже отговорили про книгу Зюскинда (тебе она не понравилась, верно?). У меня было немало респондентов, которые припоминали роман «Парфюмер», стоило завести разговор об обонянии. Бог весть, что можно считать адекватным читательским восприятием, но собранные мной впечатления о читательских впечатлениях говорят: один ход автору удался. Энергетику зоны ближнего ольфакторного контакта (в данном случае — сексуального) он вообразительно распространил на гораздо более широкую зону городского сообщества. Запахи, которыми повелительно управляется взаимодействие в диаде, его герой сумел употребить для командования множеством людей в масштабах городского пространства. Последнее, что немаловажно, выступает прообразом социального пространства вообще. Нормативное регулирование из инструмента в зоне первичных отношений перенесено авторской волей на уровень коллективный, а далее и социеталь- ный. А там оно не может быть ничем иным, кроме как власть. Притом власть абсолютная. Она составляет цель безумного героя. Литературное клише: безумный одиночка, который чуть было не становится властелином мира, у нынешнего читателя, такого как ты, вызывает, конечно, литературную же реакцию. Волнений за судьбу мира или судьбу персонажа он испытывать уже не станет. Но то, как автор именно обонятельными метафорами сумел растянуть и сделать напряженной дистанцию между происхождением героя и его (героя) претензиями, одобряют и такие искушенные читатели, как Б и В. Гротескное описание вони в начале книги, судя по реакциям этих и иных моих собеседников-читателей, самое развернутое из тех, что встречалось их глазам. Французская культурная традиция вообще с вниманием относится к запаху. Так, по крайней мере, может показаться российскому читателю. Помнится, при нашей первой встрече на твоем новом месте ты мне сочувственно приводил эмигрантские впечатления Аксенова. После парижских автобусов и метро попав в нью- йоркские, он ощущал нехватку «человеческих» запахов. Может быть, это российские концепции Франции и Америки, сказал тогда я, все-таки Аксенов себя чувствует российским литератором в любом метро. (Это я пытался тебя дергать. Ты уклонился.) Ты на это припомнил Стейнбека, еще в довоенные годы обвинявшего богатых американок в том, что они всяческой химией лишают секс не только опасности, но и запаха. А чувствительность французов к теме миазмов и воздухов доказывал ссылкой на забытый полушутливый- полуфантастичес- кий рассказ Жюля Верна «Причуды доктора Окса». Герой, как и в «Парфюмере», пробует управлять людьми посредством газа. Ему удается изменить поведение жителей целого городка, заставив их вдыхать возбуждающий газ. Затем мы пошли с тобой и твоими гостями наперебой вспоминать ситуации — из книг и кинокомедий, — когда люди, которые, сами того не заметив, надышались или нанюхались возбуждающего или усыпляющего. Со времен немого кино это — безотказный ход. Дело, мы заключили, в том, что действующая причина изменений в поведении незрима (запах, газ, дух), а потому похожа на чары, волшебство. Но зрителю известно, что она хоть и дух, но материальна, принадлежит естественной, а не сверхъестественной стороне мира. «Разоблачение духов», сказал ты. Позволю себе напомнить историю, прозвучавшую в том разговоре. В еврейском местечке Городок богатый нанимает своего бедного родственника привезти из соседнего Каменец-Подольска бочку с (пасхальным?) вином. Маленький человечек, всю жизнь самый забитый и незаметный, въезжает в родной Городок с буйными криками, дерзит нанимателю и прочим уважаемым лицам, бросает шапку в угол... Словом, является родне и соседям кем-то настолько другим, что случай далее превратится в рассказ и будет передаваться через долгие десятилетия. Тривиальное объяснение такой метаморфозы, рождающееся у нынешних слушателей этого рассказа, — мол, отхлебнул дорогой из бочки — свидетелям истории и в голову прийти не могло. Выпившим и пьяным его не видели никогда, потому все представало непростижимой загадкой. Не мог назавтра объяснить и сам герой, напуганный рассказами о своем буйстве. Но объяснение нашлось при тщательном осмотре бочки понимающими людьми. От тряски вино плескалось и сочилось через щели. Тщедушный герой незаметно для себя нанюхался, надышался и явился в Городок единственный раз в своей жизни другим человеком. Рассказ, имеющий статус семейного предания, слушатели пытались приписать Шолом-Алейхему. Потом заговорили об О. Генри, о топосе маленького городка и маленького человека в американской прозе и кинематографе, и разговор незаметно перешел к Гоголю. Замечательный поворот темы тогда не закрепился. Я потом обсуждал намеченные нами сюжеты: еврейство, запах, Гоголь — с известными тебе К и Л. Ты найдешь следы этих обсуждений в соседних письмах. Привет, твой далекий А.