Письмо пятое (пер. с англ., публикуется с сокращениями)
Дорогой мистер Г, рискую обратиться к Вам и надеюсь, что сумею сейчас объяснить, почему я решился на это. Я вам, безусловно, незнаком (...). О Вас же много знал от мистера С, лучшего, на мой взгляд, из повествователей. Я не имел чести ознакомиться с Вашими сочинениями по эстетике Возрождения и потому не могу говорить о сходстве наших воззрений, да у меня их на сей счет и нет, но с его слов я тогда узнал о Вашей сензитивности к запахам (цветов, детей, даже телефонных собеседников) и поразился близости к моим чувствованиям. Мистер в рассказывал и про близкие мне ольфакторные страдания мистера I, но все же с последним — бывшим десантником и путешественником по Африке — я не мог найти столько прочих соответствий, как с Вами. Ваш опыт американского горожанина — чикагского уроженца — совершенно неожиданно для меня — коренного москвича — оказался близким прежде всего на чувственном, затем на эстетическом уровне. Дальше последовали сериями биографические параллели и сходства — конечно, в той мере, в какой это была Ваша биография, а не мои домыслы. Мне выпал случай говорить об этом с мистером О, он тоже нашел этот факт примечательным. Понимая, что Вашего согласия о его наличии не имею, я все же позволю себе считать его — хотя бы в отношении к запахам — фактом. И в своем письме, собственно, и хочу его объяснить. К объяснению я собрался идти достаточно кружным путем, привлекая в качестве опорной фигуру Георга Зим- меля с его близкой к Вашей ольфакторной чувствительностью и склонностью отдавать себе в ней отчет. По сути дела, мое предприятие состоит в том, чтобы затесаться в собранную моим же желанием компанию из Вас и Зиммеля. И поскольку не вижу шанса сделать это по основаниям, которые в социологии называют достижительными, делаю это по признакам, зовущимся аскриптивными. К таковым в данном случае относятся такой, как еврейство, и такой, как обонятельная чувствительность. (Сомнительность в «природном» характере обоих очевидна, но таковы все аскриптив- ные признаки при ближайшем рассмотрении, не так ли?) Является ли чувствительность к запахам эпифеноменом еврейства или нет, это один из вопросов для обсуждения в данном обращении к Вам. Сначала два слова о самом феномене. Под названием евреев в нашей нынешней повседневной речи обычно разумеют таких людей, как мы с Вами, уважаемый мистер Е Это люди, воспитанные целиком или в основном на содержаниях культуры иных этносов. Они и внутренне и внешне принадлежат этим культурам, идентифицируются с ними, их еврейство — это обозначение особого типа идентификации, которая заключается в одновременной причастности к базовым, осевым и высшим ценностям данной культуры и сосуществующей с ней тонкой маргинальности. Еврейство выступает как зазор в идентичности, порождаемый культурной памятью о своем ином просхождении. Случай с Зиммелем позволяет предполагать, что обостренная ольфакторная чувствительность свойственна как раз таким ассимилятам и является, собственно говоря, одним из средств этой ассимиляции. Сам Зиммель в своем очерке мимоходом поминает, что в германских высших слоях считают невозможным смешиваться с евреями, поскольку, как считается, от таковых плохо пахнет. Можно говорить о принятии этой стигматизации и внутренней борьбе с ней, попытке отмыться от своего родового запаха и о пребывании вечно настороже, что изощряет нюх и повышает внимательность не только к своему, но и к чужим запахам. Это значит, что мы известную и в психологии, и в литературоведении фигуру усвоения чужого взгляда на себя относим и к ольфакторной сфере. Но может быть объяснение и попроще. Маргиналам свойственно обходить и превосходить коренных носителей осваиваемой ими культуры в ценящихся данной культурой способностях. Так, американское общество, высоко ценящее науку, обнаруживает (поправьте меня, если я ошибаюсь) одну за одной инвазии в американскую науку новопереселенцев-марги- налов — итальянцев, корейцев, русских и т.д. (Евреи — одна из прошлых волн в этом процессе.) Обойти высокостатусных немцев в чувствительности к тому, к чему те чувствительны, — такова возможная программа маргинала в Германии конца девятнадцатого века. А чувствительность к прекрасному или к противному — разница в этом социальном смысле не так важна. Зиммель истолковал свою собственную ольфакторную сверхчувствительность как особенность своего культурносоциального слоя. В те годы, когда он писал свой очерк, в России такой слой назывался бы, конечно, интеллигенцией. А запахи, которыми был оскорблен его нос, у нас бы тогда назывались вонью и считались атрибутом жизни простонародья. Зиммель также дает запаху социальное истолкование (иначе и не может быть в курсе «социологии чувств»). Он пишет о толпе, о рабочем классе и тд. как о средах, где люди терпят (не замечают, либо не осуждают, либо не переживают) те запахи, которые для сословия Зиммеля нестерпимы. Несколько человек, с которыми я обсуждал в России этот очерк, независимо друг от друга высказали мнение: мол, Зиммель — еврей, оттого и к запахам так чувствителен. Расспрашивая их, а затем и других людей, я обнаружил существование такого мнения, что еврейский нос (нюх) особо чуток к запахам. О том, что это мнение разделяют поголовно все, нет и речи, большинство вообще отказывается обсуждать эту тему. Но наличие мнения несомненно, и это меня заинтересовало. В разговорах на эту тему замелькали имена Бабеля и Багрицкого, Пастернака и Мандельштама. (Часть имен Вам может быть известна.) У всех читатели находили как слегка прикрытое еврейское происхождение, так и не сразу заметное использование обонятельных кодов. Очередная беседа с читателями привела «еврейско-обонятельную» тему к неожиданному повороту. Неизвестный Вам Н, которого не я один недолюбливаю за то, что называют мес- течковостью, но и не я один ценю как одного из последних носителей этого синдрома, является специалистом по выискиванию антисемитских высказываний или мотивов у разных великих писателей. Им собрана, скажем прямо, роскошная библиотека, венок имен. Так вот, из разговоров с ним вышло, что краса его коллекции — Достоевский, Чехов, Гоголь — могут быть объединены помимо неласкового отношения к сынам Израиля еще и по чувствительности к запахам, и именно к дурным. Речь идет, разумеется, не об их обонянии, а об использовании ольфакторных образов (соответственно, и не об их личных взаимоотношениях с евреями, а о еврейских образах и темах) в их книгах. Для меня особо значимым было это внимание к дурным запахам. Именно об этом писал Зиммель: чувствительность современного человека, говорил он, причиняет ему более страданий, чем приносит удовольствий. Его мнения на этот счет я, как объявлял, не разделяю. Тем интереснее увидеть его рядом с великими российскими его единочувственниками. Так неожиданно для меня установилась связь между еврейством и запахом как факторами литературного процесса в России. В довоенной советской литературе зафиксирована еврейская обида на Гоголя (у Кассиля): признание его величия и недоумение и даже стремление пожалеть его за нелюбовь к евреям как за слабость, которая ему так не идет. Это — модель отношения и к другим вышеупомянутым классикам, на которых воспитывалось российское еврейство. Это, собственно, модель отношения к святыне российской еврейской интеллигенции — к самому народу России. Мы тебя чтим и любим, а ты... Приходится тебе прощать. Собственно, приходится делать то же самое, что и с неприятными запахами от других (уважаемых) людей. «Умей не замечать!» (Такого, похоже, нет у американской еврейской интеллигенции.) Интереснее всего, конечно, строить домыслы насчет обонятельной чувствительности Гоголя. Его безусловная чуткость к ольфакторной социальной границе, его напряженно-изысканная и подавленная сексуальность нашли реализацию в несравненном гротеске «Нос». Нос он превратил в героя. Нос, а не что-нибудь. Кто же не знает о сладострастных истолкованиях, мол, это вовсе не нос, а... Приглашаю вкусить радость от возвращения образа к тому, что Гоголь — как-никак великий писатель, хоть и не юдофил — написал. Он написал — нос. Если бы хотел другое, написал бы другое. В своем месте так и сделал (почти). Написал «заплатанной...» Нет, право, приятно уходить, хотя бы на время, от психоаналитических толкований. Уходишь — отдыхаешь, к тому же чувствуешь себя в очередной прекрасной компании. Великие российские писатели, оказавшиеся у Вас там — то есть в эмиграции, Набоков и Бродский, истратили столько сил на поношение психоанализа... Видно, он их испугал. Они испугались не за себя лично — не думайте, что я хочу их поймать на постыдной мелочи. Они нюхом почуяли, что великой русской литературе несдобровать. Эта литература имела дело с народом, человеком, его душой, любовью и стала великой именно в круге этих понятий. Иначе — в этой парадигме. А тут повеяло другой. Они почувствовали, что великой русской литературой был исследован не человек вообще, не его душа, единственная, как Дух, а лишь одна определенная концепция человека с определенной частной концепцией его психологии, и что существует еще одна, а там еще и еще. Они заклинали Фрейда как могли. Интересны проскакивающие мысли о том, что нам водка заменяет психоанализ. Фрейд, подумав, согласился бы. Итак, Гоголь сказал, что нос — это отдельное существо, ведущее свою собственную социальную жизнь. Человек, быва- ет, им не управляет. Обонятельный орган помещен Гоголем в среду истинно социальную, ту, о которой потом напишет Зиммель. Парадокс в том, что социолог Зиммель будет, показывая ольфакторно-чувствительного субъекта (т.е. нос), оперировать запахами как метафорами общественных групп (статусов), а художественный писатель Гоголь убирает метафоры и показывает, как этот субъект обоняния движется непосредственно среди носителей статусов. Вот кто, оказывается, с носом («когда без носа будешь ты», как сказал Пушкин, у коего найдем и про запахи, и про жидов). Отъезды русских писателей за границу, в среду чужую для социального чувства, но и чужую для чувства обоняния, важный фактор развития русской литературы. Русская литература, именно та, которая обозначается как великая, обсуждала все вопросы душевной жизни человека, его отношений с другими людьми, с Богом и с дьяволом не в пустоте, а в социологически совершенно определенном месте. Она обсуждала их в виду резкой социальной границы. Что за граница, все у нас знают с пятого класса школы. В XIX веке ее наличие схватывалось получившим хождение словом «народ». В отличие от нынешнего слова «население», обнимающего всех, включая говорящего, слово «народ» в письменных текстах обозначало тех, кто находится по другую сторону социальной границы, задаваемой образованием, способностью порождать письменные тексты и оперировать ими. Оказаться в том месте, где этой границы нет (а есть другие), где «народа» и его запахов нет, — этот сильный эффект отмены действовал и действует. Чувство присутствия сословной границы обостряется вдали от нее. Похоже, что этот ли- минальный статус и сделал русскую литературу столь долго живущей и универсально важной. Быть вблизи границ в ат- л ; мосфере социального пограничья, для перекраивавшей эти границы Европы и Америки XX века стало нормальным состоянием человеческой души. Точнее — обычным, а не нормаль- ным. Патологические состояния, вызываемые этим состоянием, стал описывать и пытался лечить Фрейд. Болящие души, во всяком случае, приняли его объяснение их страданий, неврозов. В частности, навязчивых, в частности — обонятельных. По крайней мере, поняли, что не в том, чтобы чаще мыться, вся штука. Совершенно другое объяснение душевным мукам и радостям давала литература русских. Она отсылала не к подсознательному, а к совести, сквозящее в ней повсюду разделение на чистое и нечистое с присущим второму запахом то ли пота, то ли серы оказывалось важным для людей, уже вдыхавших дым заводов и паровозов, запах светильного газа и автомобильного выхлопа. Наша литература именно в этой атмосфере сделалась всемирно значимой и великой. Потому «современный человек» Зиммеля смог понять, о чем говорит у Чехова воздух в комнате, где ждали, когда умрет ребенок, и даже о чем у Достоевского говорят ожидания, запахнет ли тело умершего старца. А это понять поверх барьеров нелегко. Не то что сообразить про «особенный запах» от Петрушки. Ведь Зиммель писал прямо о нем. Запах разложения как знак смерти, присутствующей здесь, среди живых, вспоминали респонденты, использован Достоевским. Провонял или не провонял Зосима — коллизия, отважно введенная писателем, как видно, для того, чтобы в выстроенной лиминальной ситуации поставить существенный для него вопрос: какие критерии святости утверждать в практическом православии. Выбор между нормативными и в этом смысле безусловными или нравственными и в этом смысле относительными. Безусловные опираются на внешнее и потому эмпирическое свидетельство чуда. Запах, трупный смрад будет безусловным свидетельством. Оно не устраивает Достоевского по той, видимо, причине, что снимает вопрос об ответственности верующего за саму свою веру. По сути дела, такие чудеса приравнивают верование к научному знанию и делают его неинтересным для Дос тоевского, желавшего утвердить верование, опирающееся только на самое себя. Недаром он разошелся с Менделеевым в вопросе о том, стоит ли экспериментальным (научным) путем проверять возможность «чтения мыслей». Менделеев стоял за проведение строго контролируемых экспериментов (и не сумел, кстати говоря, добиться внятных и всеми признанных результатов). Достоевский занял совсем иную позицию — эти чудеса не христианны и потому невозможны. Его не устраивает ни научный эксперимент, ни народный, оба опирающиеся на ясность и явность наружней чувственности, а не на зыбкость внутренней убежденности. Иначе говоря, ему не требуется внешнее доказательство, поскольку нужна внутренняя убежденность. Credo, quia absurdum, вот что, собственно, он желал утвердить в годы, когда позитивизм, как мы теперь знаем, получил смертельные удары именно в экспериментальной физике. Важно ли было при этом держать в уме современное ему еврейство? Думаю, что ни ему, ни иным упомянутым великим не важно. Маргиналии на то и маргиналии, что они сбоку от главного текста. То же, разумеется, и с запахами. Эко дело, что как пахнет. Разобравшись с этим в меру своих сил, я теперь тоже так думаю. О чем и хотел известить именно Вас, дорогой мистер F. Недавно мне случилось быть в Чикаго. Хотелось встретиться с Вами лично, но не удалось. Я, впрочем, не теряю надежды. Остаюсь Ваш А.