Урбанологический анализ сегодня имеет дело не только с изменявшимся политическим контекстом, но и с изменившимся предметом. Стала иной социально-демографическая ситуация в стране. Россия в основном закончила период активной миграции сельского населения в города. Остались в небольшом количестве сельские регионы со сравнительно сбалансированной и потому устойчивой социально-демографической ситуацией, а также весьма обширные регионы с резкой депопуляцией, оказавшиеся в социальном тупике. Можно ожидать значительных перемен в судьбе некоторой части этих неблагополучных регионов, однако теперь они уже ничего не могут дать городу. Можно констатировать окончание исторически очень значительного периода урбанизации. Это не значит, что прекратился механический прирост городского населения. На место урбанизации «простой» пришла урбанизация «чрезвычайная». Города стали пополняться беженцами и вынужденными переселенцами. Согласно довольно распространенному мнению, эти люди оказались жертвами межнациональных конфликтов. Меж тем стоит напомнить, что специалисты еще два с лишним десятилетия назад предсказывали: в результате давления избыточного сельского населения в ряде регионов СССР начнется такая фаза местной урбанизации, которая на местах приведет к вытеснению русских из городов, где они в основном и проживали. Тогда предлагалось упреждающим порядком начать планомерное переселение людей в наиболее близкую им культурно-языковую среду. Предложение могло быть адресовано только властям. Те его не приняли, оставив нынешним своим преемникам расхлебывать кашу, порой уже и кровавую. Беженцев провожала ненависть, но и встречает их далеко не радушие. Горожане на новых местах не рады приезжим. Беженцы и вынужденные мигранты и это терпят, но держатся именно за города. В деревню, куда их желали бы направить миграционные службы, эти люди — в основном городские жители — не считают для себя возможным ехать. То же самое относится и к еще одному новому элементу городской среды — нищим и бомжам, порождаемым приватизацией жилья в городах. Их перестали выталкивать из городов. Надежды на их дезурбанизацию, отъезд в деревню, оседание на земле теоретически несостоятельны (как и в случае с беженцами), поскольку процесс урбанизации не имеет заднего хода. Опыт наиболее урбанизированных стран показывает, что эту проблему крупные города решить не могут. Такая в очередной раз недобровольная урбанизация касается, следовательно, пришлого населения, размещаемого на периферии империи волей центральных властей. Это население, выполнявшее различного рода колонизационные функции (от военной оккупации до лечения и просвещения местного населения), сейчас эвфемистически зовется русскоязычным. Действительно, его языком был русский, потому что это был язык имперских властей. И не следует эти конфликты называть этническими или национальными. Их жертвы — рассеянные по республикам бывшего Союза люди, в большинстве своем по паспорту русские, — принадлежат не русскому этносу, не русской нации, а советскому государству Так именно они себя ощущают и аттестуют. Параллельно этому процессу миграции в города России происходит и другой. Его также сопровождают конфликты, которые ошибочно называют межнациональными. Речь идет об активном проникновении в российские города выходцев из ряда регионов бывшего Союза. Точная карта этих миграционных потоков, как и их размеры, сейчас, по-видимому, неизвестны никому. В местах прибывания этих мигрантов определяют самым общим образом как «южан», «людей с Востока», «черных», «кавказцев» и прочих. Имеет широкое хождение лексический перл: «лицо кавказской национальности», рожденный в рапортах замполитов, вынужденных как-то описывать «неуставные отношения» между членами солдатских «землячеств». Сходство двух расхожих внешних определений — «русскоязычные» и «лица кавказской национальности» — в том, что оба выглядят национальными, хотя объединяют несколько национальностей (а также, возможно, вероисповеданий, языков и прочего). По сути это отклик на две конфликтные ситуации, возникшие в городах периферии и центра империи и отражающие две разные фазы урбанизационного процесса. Субъекты одной фазы шли от центра и колонизовали периферию, субъекты другой идут с периферии и колонизуют центр. Шедшая из центра (Российской империи или Советского Союза) колонизация всегда была государственно организованным процессом, не предполагавшим никакой частной или личной инициативы. Сейчас — напротив: миграция жителей этих регионов в метрополию — исключительно частное дело частных лиц. Эти лица, что особенно важно, — к тому же носители начал частного предпринимательства. Стоит вспомнить тридцатилетней давности рассказы курортников из Центральной России о «югах»: «У них же никто работать не хочет, молодые мужики только и знают, что торговать». Это казалось «их» национальной чертой. Теперь это же говорят про «нашу молодежь». Понятно, что теперь в России, которая с огромным трудом совершает первые шаги к легитимизации частной инициативы и частного интереса, появление людей, уже поколение назад преодолевших этот первоначальный период, воспринимается очень остро. Однако если вспомнить опыт российской урбанизации, то увидим, что подобная ситуация однажды уже складывалась в российских городах. Только тогда торговым народом, вызывающим негативную реакцию у идеологов «Союза Михаила Архангела» и подобных, был «иудейский элемент». Со структурой антисемитских установок почти полностью совпадает структура «антикавказских» настроений. Кстати, подобие еще и в том, что большинство людей не отдает себе отчета в истинных мотивах своих негативных чувств в адрес «черных», потому всячески муссируются слухи об их наглости или кровожадности, похотливости или жестокости. Так «коренные» горожане подыскивают объяснение и оправдание собственному дурному отношению к этим людям, которое без оправданий иметь неловко. Городские власти многих российских городов свои «антикавказские» акции также маскируют благопристойными (на их взгляд) резонами о соблюдении паспортного режима и прочего. При всей проявляемой к ним враждебности инонациональные предприниматели умножаются в российских городах. Часть из них при этом опирается на земляческие связи. Обыватель это трактует как: «Они все друг за дружку держатся». Для социолога в этой связи возникает несколько вопросов. Если догматически следовать теориям отцов урбанологии, то у мигрантов, приезжающих в большие города из малых или из сел, должны разрушаться родственные, земляческие, племенные и т.п. «первичные» связи. Ведь согласно этим теориям, город («плавильный тигель») заменяет традиционную общину на массовое общество или конгломерат атомизированных личностей, становящихся жертвами отчуждения и т.п. Многочисленные литературные и кинематографические версии этой теории каждый может подобрать сам, вспомнив истории о затерявшемся в большом городе выходце из деревни или городка. Обычной для всех этих ситуаций, заметим, бывает позиция превосходства города над этим одиночкой приезжим. Но изучение урбанизации в странах третьего мира высветило феномен, не укладывающийся в упомянутую классическую теорию. Во многих случаях в городе образовывались сообщества земляков, основывающиеся на «первичных» связях, в том числе кровнородственных, племенных. Более того, отмечались случаи, когда подобные связи ослабевали в сельских поселениях, что облегчало уход в города. Но в городах эти виды отношений резко усиливались, и городские сообщества земляков, соплеменников, единоверцев оказывались в этом более традиционными, чем исходные деревенские общины. Далее подобные феномены стали обнаруживать и в наиболее урбанизированных странах. С этой точки зрения стоит посмотреть на такое явленйе, как мафия. Мафия, если вспомнить то, что мы знаем о ней теперь уже не только из заграничных, но и из отечественных источников, представляет собой одну из самых высокоорганизованных структур, возникающих помимо государства. В других обществах, где существует много церквей, политических организаций, клубов, мафия — лишь один из видов общественной самоорганизации, отличающийся прежде всего своей функцией, своей связью с насилием и преступлениями и так далее. В нашей же стране, где на протяжении жизни нескольких последних поколений никакие формы социальной самоорганизации не допускались и не возникали, ее существование следует отметить особо. Российская мафия (как собирательное понятие, включающее и локальные мафии) дает пример симбиоза или синтеза высокосовременных, специфически городских форм универсалистских отношений и видов деятельности (например, коммерческие, банковские операции), архаических элементов и принципов социальной организации, характерных для сельских общин (например, отбор и лояльность по признакам родства, ритуализм и прочее). И вот тут оказывается, что менее урбанизированные сообщества с периферии больших городов или с периферии империи, создавая даже относительно простые социальные образования вроде так называемых «группировок» или «формирований», а тем более сложные (в виде мафий), получают изрядные преимущества и быстро учатся реализовывать их в высокоурбанизированной среде — не только нашей, но и западноевропейской, и североамериканской. Конечно, в основе связывающих эти сообщества отношений присутствует такой элемент, как насилие. Прямое физическое насилие как часть социальной действительности наших сегодняшних городов заслуживает особого внимания. Опыт других стран, в том числе Италии и США, Колумбии и Гонконга, говорит о том, что насилие — один из самых универсальных языков. Основанные на таком посреднике сообщества вписываются в самую современную среду Впрочем, это происходит всегда одинаковым образом: они берут жизнь в свои руки там, где гражданское общество, государство и закон по какой-либо причине отказываются регулировать отношения граждан-горожан и где невозможна, как в архаической деревне, жизнь на основе обычая. Едва ли не подавляющее большинство граждан в нашей стране считает, что расцветающая во многих городах торгово-посредническая деятельность — явление временное, связанное с ослаблением государства. С тем же самым они связывают «разгул преступности». Специфика же нашей ситуации состоит в том, что, во-первых, отношения, основанные на насилии, и отношения, основанные на деньгах, совместно и одновременно выросли на развалинах тоталитарного государственного режима и что они, во-вторых, оказались поэтому не периферийным и маргинальным, а центральным явлением современной жизни наших городов. Специфичным для нашей страны кажется и сам переход функции организованного насилия из рук государства в частные, так сказать, руки. Специальный инструмент насилия — оружие. Наличие оружия у человека стало символическим средством, так сказать, мандатом на применение насилия. Почти полная монополия государственных институтов насилия — армии и «органов» — на оружие означала принадлежность прерогативы насилия исключительно государству. Распространение в об- ществе штатного армейского и милицейского оружия, исчисляемого многими и многими тысячами «стволов», означает реальный переход этой прерогативы от государства к обществу. Иными словами: потенциал насилия, осуществляемого государством над своими гражданами и категориями граждан * в ходе репрессий против отдельных социальных групп и народов, перешел в общество. (Переход осуществлялся и через « частично институционализированные формы насилия — такие, как «Афган» и «дедовщина», «зона».) Этот потенциал оказался неисчерпаем для нашего урбанизированного общества. Помимо преступности проблемой для наших городов стал страх перед преступностью. Разумеется, в значительной мере этот страх производят преступления как таковые. Однако простой причинностью дело совсем не исчерпывается. Начнем с того, что рост страхов среди горожан обгонял рост самой преступности. Этому можно найти объяснение (в свою очередь, также неполное) в том, что порождают страх не сами действия преступников, а информация о них в телепередачах, газетах и прочем. А многие средства массовой информации так или иначе пришли к пониманию того, что в условиях острой конкуренции за читательское (зрительское) внимание особо ценны всевозможные сюжеты, связанные с нарушением правил, законов жизни. Было обнаружено, что тема насилия, подобно наркотикам, есть товар, который на расширенное предложение отвечает расширенным спросом. Благодаря этому совершается «накачка» общества идеями непрестанной угрозы благополучию каждого. Результат таков. У людей формируется три пояса представлений о «небезопасности» в обществе. Первый, сформированный целиком именно усилиями средств массовой информации, касается положения с преступностью в стране. Подавляющее большинство людей убеждено, что положение здесь ужасное. Второй пояс — представления о том, как обстоят дела с преступностью «в моем городе». Информация о городе приходит частично из СМИ, частично по каналам личного общения. Соответственно, получается картина удручающая, но все-таки не такая мрачная, как по поводу страны в целом. Наконец, мнение о положении дел в «моем районе». Информация об этом основывается на локальных слухах и рассказах и на собственном опыте. Страх велик и в этих случаях, но все же получается, что положение в «моем районе» получше, чем в городе в целом и тем более в стране. Добавим к этому, что, по сообщениям самих же жителей городов, половина всех актов насилия, жертвами которых они становились, имела место в их собственных домах. Выходит, и юристы это давно знают, что «враги человеку — домашние его». Но ни по телевизору, ни в автобусе не услышишь слов о том, что люди боятся входить в свои собственные дома. А о том, что боятся идти от остановки, сегодня заявляют чуть ли не с гордостью. Этот страх потому не скрывается, что вмещает в себя эмоции коллективно осиротевших людей, людей, лишившихся присмотра «родного государства» и теперь пеняющих ему за это. Ведь за внедомашнее пространство отвечает оно, а за пространство внутри дома — сам человек. Вот он и помалкивает насчет семейных драк Между тем связь между этими разными пространствами, конечно, есть. Первые уроки насилия получают дети от родителей, потом — от старших в детских компаниях и школе, потом парни в армии — от «дедов». С некоторой задержкой они начинают отдавать накопленное. Этот страх плюс уныние сейчас пришли на смену возбуждению, которое сопровождало первый этап перемен. Страх и его интенсивность говорят о масштабе жизненных изменений.