МАРКСИЗМ И ИСТОРИЦИЗМ

Вскоре после возвращения в Германию, последовавшего за поражением Венгерской Советской революции, Маннгейм вновь обратил свое внимание на марксизм. Но теперь это был не тот уравновешенный, эволюционный и во многом позитивистский марксизм, каким его представлял Каутский, с которым Маннгейм впервые познакомился в довоенном Будапеште.

Маннгейм, который скептически относился к требованиям марксистской доктрины в ее реформистском виде, испытал глубокое впечатление от революционного марксизма. Так никогда и не став, подобно Лукачу, приверженцем коммунистической партии, Маннгейм, тем не менее, во многом разделял марксистский тезис о том, что революции предвещают конец эпохи господства буржуазии и возвышение пролетариата как решающего творца истории. Хотя он не был склонен соглашаться с утверждением Лукача, что только пролетарское сознание «адекватно» отражает действительность и что все другие классовые перспективы неизбежно подвержены идеологическим искажениям, Маннгейм был расположен видеть в пролетарском классовом сознании такую «перспективу», которая вследствие ее направленности в будущее, вероятно, является более «релевантной», чем буржуазное мышление, верное прошлому и настоящему положению вещей. И, однако, несмотря на всю привлекательность для него отдельных положений марксизма и то глубокое влияние, которое он оказал на все его последующее мировосприятие, Маннгейм никогда не стал ортодоксальным марксистом.

Немецкий историцизм подчеркивал, что никакой продукт человеческой культуры, ни одно значимое событие в человеческой истории не может быть понято, если его рассматривать во вневременных и генерализующих рамках. Исходя из этого, человеческие мысли и действия ограничены временными границами и могут быть поняты только в их пределах. Историцизм отстаивал позиции исторического релятивизма и подчеркивал, что любую человеческую идею и любое человеческое действие можно понять и оценить лишь в пределах их культурной матрицы. Историцизм своей отправной точкой избрал гегелевскую холистическую философию культуры, согласно которой каждый культурный продукт прошлого следует понимать в зависимости от той стадии в процессе постепенной самореализации объективного духа, которая была достигнута в конкретный момент исторического времени. Но, отказавшись от утверждаемой Гегелем безусловности его понимания развития духа, реализуемого в процессе человеческой истории, концепция историцизма, например, Дильтея и Трельча, лишь утверждала, что каждый период в истории, не будучи по существу ни низшим, ни высшим по отношению к другому, должен оцениваться по его собственным критериям и ценностям, а не исходя из критериев исследователя. Как только историк развил в себе способность поставить себя в своем воображении в положение тех исторически действующих лиц (акторов) и творцов культуры, которых он стремится понять, он окажется способным истолковать значимость и сущность прошедших исторических периодов, раскрыт^ присущее им особое величие и внесенный ими вклад и тем самым сохранить памятники прошлых культурных достижений.

Маннгейм во многом признавал наследие историцизма. Его социологию знания можно рассматривать как продукт исторического релятивизма, смягченного и трансформированного мар- ксовым вниманием к опыту (Praxis) и дополненного его собственным программным утверждением о том, что системы идей следует рассматривать и понимать не только с позиции их автономного и внутренне присущего им развития, но также и в соотношении с занимаемым ими местом в социальных структурах.

Маннгейм был убежден, что современные*философы должны считаться с историцизмом как с серьезным интеллектуальным подходом, «подобно тому, как в Афинах Сократ был морально обязан определить свою позицию по отношению к софистам»486. Он был убежден, что «историцизм стзл интеллектуальной силой исключительной значимости. Такой принцип подхода к действительности не только подобно невидимой руке организует творческие возможности наук о духе (Geisteswissenschaften), но также проникает в повседневное мышление... Поэтому историцизм не является всего лишь причудой или данью моде; это даже не течение мысли, но сама основа, на которой мы строим наши наблюдения явлений социально-культурной действительности»487.

Несмотря на такое солидное наследие, воспринятое Манн- геймом, он превзошел школу историцизма; он взял за основу мировосприятия марксистскую идею о том, что образ мышления связан с образом действий, и установил те многочисленные и разнообразные связи, которыми системы идей связаны с опытом (Praxis) людей, занимающих определенное место в конкретных социальных структурах. Маннгейм перешел от понимания идей, как рождаемых только «изнутри» (from the inside), к их трактовке, включающей внешнее воздействие факторов, формируемых теми социальными структурами, в которые различным образом вовлечены носители идей.