Глава I УСТНАЯ ОСНОВА ЛЕТОПИСИ ЕПИСКОПА ИОАКИМА

I

Несомненно опиравшийся на устные источники, самый ранний из памятников новгородского летописания испытал судьбу, во многом сходную с судьбой «Слова о полку Игореве»: он дошел не в древнем оригинале, а в позднейшей обработке, рукопись которой после публикации была утрачена, а ее подлинность не раз подвергалась затем сомнению.

Напечатанный после его смерти текст передает содержание рукописи НИЛ не всегда с буквальной точностью, ибо Татищев, как это давно установлено, переписывая свои источники, иногда переходил на пересказ и даже вставлял свои пояснения. Рукопись, которую он имел в руках, по его свидетельству, написана была «новым, но худым письмом», а в оригинале ее были вырваны два листа, о чем сообщал сам копиист. О степени сохранности оригинала в целом прямых сведений нет. Нет их и о том, к какому времени относилась эта исходная рукопись и осуществлялась ли редакторская работа последним переписчиком.

Сам Татищев, вероятно, несколько раз обращался к тексту НИЛ, «худое письмо» которой побуждало перечитывать ее и уточнять передачу трудно разбираемых мест.

Отсутствие рукописи НИЛ и «баснословность» ее начальной части давали повод сомневаться в подлинности этого памятника и даже побуждали некоторых скептиков прямо обвинять в подлоге самого Татищева, Неосновательность такого подозрения была со временем установлена, но продолжалась дискуссия по вопросам достаточно серьезным: восходит ли текст, попавший в руки Татищева, к древнему памятнику, если восходит, то мог ли действительно быть его составителем первый епископ Новгорода Иоаким Корсунянин, каков характер изменений и дополнений, которыми уснащался древний текст при позднейшем редактировании, и не есть ли НИЛ целиком плод историографического творчества относительно недавнего времени, ошибочно приписывавшийся Иоакиму. В ходе дискуссии был поднят вопрос об источниках НИЛ, о их происхождении, датировке и характере их использования; обсуждалось и соотношение НИЛ с другими памятниками летописания.

Составителем НИЛ некоторые предлагали считать новгородского митрополита, впоследствии — патриарха Иоакима, умершего в 1690 г., или монаха Иоакима, бывшего архимандритом Бизюкова монастыря до того, как его архимандритом стал Мелхиседек, присылавший рукопись НИЛ Татищеву.

летописью разумеет Татищев, принадлежит новейшему сочинительству», несомненно, речь здесь идет о позднейших наслоениях, которыми уснащена древняя основа текста, фрагментарно напечатанного Татищевым. Непосредственно после приведенной только что фразы А. А. Шахматов пишет: «Вчитываясь внимательной изданную Татищевым Иоаки- мову летопись, мы приходим к следующему выводу: рассказ о крещении Новгорода содержит черты, обличающие современника; некоторые части его могут принадлежать первому епископу новгородскому Иоакиму. Это обстоятельство дает нам основание предположить, что древнейшее летописание новгородское восходит ко временам Иоакима». А. А. Шахматов связывал с деятельностью Иоакима не только самое начало летописной работы в Новгороде, выразившееся в фиксации «событий новгородских», Он далее пишет: «Предание упорно приписывает Иоакиму составление такого летописного свода, где между прочим говорилось и о первых князьях русских: ср. с одной стороны, свидетельство Татищева, а с другой сохранившееся в приложениях к Комиссионному списку Новгородской 1-й летописи заглавие, написанное, по-видимому, рукою XVIII века». Приведя это заглавие,[3] А. А. Шахматов продолжает: «Вот почему я решаюсь предположить, что Иоакимова летопись дошла до нас в том своде, который предшествует Новгородской 1-й летописи и который по его древности можно назвать „Начальным сводом1'. Епископ Иоаким скончался в 1030 г.: это обстоятельство указывает нам тот объем, который могла иметь первоначальная Иоакимовская летопись». Но она уже соединяла материал новгородского происхождения с киевским. Как пишет далее А. А. Шахматов: «Епископ Иоаким в основание своего свода положил письменный источник: рассказ киевский о первых князьях русских, рассказ, изложенный в известной части без всяких хронологических данных».3

В последовавших работах А.

Напечатанный Татищевым текст НИЛ древнейший момент истории Новгорода излагает гораздо пространнее, чем реконструированный

А.              А. Шахматовым текст свода 1050 г., причем центральной является именно фигура Гостомысла. Новгородский же свод 1050 г. непосредственно основан был уже не на своде Иоакима, а на недавнем киевском своде 1039 г., поскольку последний был в сущности официальным летописным сводом русской митрополии,[7]

Этим объясняется то обстоятельство, что восходящая к Новгородскому своду 1050 г. древнейшая летопись Новгорода, которая дошла до нас, — Новгородская 1-я — не связана текстуально с Иоакимовской. Недавний исследователь Новгородской 1-й летописи А. А. Гиппиус, подводя итоги своей работы, пишет о предыстории этого памятника: «В середине XI в. в Новгороде при Софийском соборе был составлен летописный свод, соединивший какие-то части древнейшего киевского летописания с начатками местной летописи.

Вскоре текст Древнего Новгородского свода обосложнился приписками; эти приписки имеют характер погодной летописи, но изучение их показывает, что они записаны в несколько следовавших друг за другом моментов»,51

При этом А. А. Шахматов отмечал, что из новгородской летописи 1036 г. был взят текст «1015 и следующих годов», а также «крещение Новгорода», Текст 1015—1017 гг., каким он предположительно читался в летописи епископа Иоакима, А. А. Шахматов привел в своих «дополнительных примечаниях».ш Текст этой летописи, полученный Татищевым, обрывается раньше, поэтому материала для сопоставления не дает. Что же касается крещения Новгорода, то в 1050 г. подробное повествование о нем летописи Иоакима уже потеряло свою актуальность и было заменено кратким известием: «Приде Новугороду енискоггь Иоакимъ Кърсунянинъ и требища раздруши и кумиры посече»."

Таким образом, обращение к трудам А. А. Шахматова не оставляет сомнений в том, что Новгородская Иоакимовская летопись в ее первоначальном виде мыслилась А. А. Шахматовым как древнейший этап новгородского летописания, а составленный Иоакимом летописный свод — как этап общерусского летописания, предшествовавший тому киевскому своду, который А.

3

История изучения НИЛ рассматривалась несколько раз с разной степенью полноты и подробности. Наиболее обстоятельный обзор работ о ней был некогда осуществлен И. П. Сениговым, более подробная библиография их выполнена позднее Н. К. Никольским и напечатана около 100 лет назад. Библиография летописания, составленная Р. П. Дмитриевой, в аннотациях отраженных там работ учитывает НИЛ по 1956 г. До этого же года доведен последний по времени краткий обзор работ, посвященных НИЛ, который опубликован О. В. Твороговым в 1987 г.[8]

В этот обзор не попали несколько важных исследований, появившихся между 1956 и 1987 гг., а суммарное рассмотрение работ предшествующего времени сторонником критического восприятия НИЛ побуждает, прежде чем говорить о недавних трудах, коротко остановиться на главных результатах изучения НИЛ и отношении к ней историков до середины XX в.

Еще Н. М. Карамзин, не отнесшийся к НИЛ серьезно и назвавший ее «шуткой» В. Н. Татищева, породил скептическое восприятие этого памятника, дожившее до недавнего времени даже в некоторых обобщающих работах (хотя такого рода суждения встречались и у менее известных ныне предшественников Карамзина).

Однако вполне определенно выступил против негативного взгляда на НИЛ С. М. Соловьев в предпринятой им характеристике трудов Татищева: «Можно как угодно ценить так называемую Иоакимовскую летопись, принимать ее известия в соображение при исследованиях или не принимать, — писал Соловьев, — но никак не должно обвинять Татищева за то, что он сохранил нам отрывок, во всяком случае любопытный, или приписывать ему самому подлог; надобно только удивляться осторожности Татищева, благодарить его за подробное описание отрывка и обстоятельств, при которых он ему достался».[9] Не менее значимым было и суждение Соловьева о самом тексте НИЛ: «По внимательном рассмотрении отрывка оказывается, что он составлен в позднейшие времена, но составитель имел в руках начальную Новгородскую летопись, с именем епископа Иоакима, или хотя и без имени, но с ясными указаниями, что она написана этим епископом».111

Вышедший годом позже труд о НИЛ, принадлежавший П. А. Лавровскому,[10] поныне является единственным разносторонним исследованием этого памятника. Существенно, что за прошедшие полтора столетия основные положения этой работы остались почти непоколеблен- ными, несмотря на попытки оспорить их. Лавровский подразделил НИЛ на две части: первая была, по его мнению, составлена в сравнительно недавнее время и в целом не является достоверной: она основана преимущественно на поздних источниках, но «имя Гостомысла, князя или старейшины новгородского, и название города Славенска заставляют предполагать у автора присутствие lt;...gt; списков летописей древних» (118). Вторая часть летописи, начиная от Рюрика, передает содержание древнего источника, составителем которого мог быть если не єпископ Иоаким, то, во всяком случае, представитель духовенства, близкий описанным событиям. Он или был современником крещения новгородцев, или знал о нем по рассказам очевидцев. Эта часть содержит «достоверные, действительные известия» (157), причем не исключено, что она написана была в первоначальном своем виде первым новгород- скимепископом.

Скептический взгляд на НИЛ в довольно резкой форме высказал историк церкви Е. Е. Голубинский, стремясь обосновать его содержанием своего доклада, опубликованного в 1881 г.[11] Передавать доводы Голубин- ского сейчас нет необходимости, так как они были внимательно разобраны и опровергнуты уже в 1883 г. обстоятельной рецензией И. А. Линни- чеико. Показав, что НИЛ не является фальсификатом и что составление ее невозможно приписывать Татищеву, Линниченко, однако, отнесся к тексту НИЛ все же несколько предвзято, далеко не во всем соглашаясь с Лавровским, По мнению рецензента, вторая часть НИЛ скорее является компиляцией известий, взятых как из сохранившихся летописей, так и несохранившихся, которую обильно уснастили «прагматико-риторические амплификации» позднего составителя; за вычетом их останется сравнительно немного оригинального материала, взятого из несохранившей - ся древней летописи. К таким известиям Лавровский относил «рассказ о крещении новгородцев (но едва ли весь), может быть, известие, что король угорский приходился тестем Святославу, и также известие о присылке к нам первых иереев из Болгарии».[12]

Хотя рецензия И. А. Линниченко в сущности не решала основных вопросов изучения НИЛ, она показала полную несостоятельность мнения, будто бы ее текст является фальсификатом В. Н. Татищева. Специальных работ о ней долго не появлялось, но своеобразный рецидив скептического отношения к НИЛ представила малоизвестная у нас из-за обстоятельств начала второй мировой войны, хотя и напечатанная в довольно авторитетном издании, статья Мишеля Горлина,|а о которой стоит поэтому сказать.

М. Горлин не считает Татищева автором фальсификата и даже пишет вслед за И. А. Линниченко, что Татищев «был честный труженик, серьезный исследователь, который не пошел бы на подобную мистификацию» (49). Но в итоге приходит к заключению, что фальсификатором был «поощряемый и подстрекаемый Татищевым» архимандрит Мелхи- седек (50). Вообще негативное отношение М. Горлина к НИЛ по своему накалу сопоставимо с тем, что высказывал Е. Е. Голубинский. Но М. Горлин претендует еще и на оценку привлекших его внимание трудов. Он не пощадил даже А. А. Шахматова, хотя последний, строго говоря, не может быть отнесен к исследователям приведенного у Татищева текста НИЛ. М. Горлин высказывает убеждение, что А. А. Шахматов «был под сильным впечатлением от чтения Татищева» и что «именно нашей летописи посвящена самая сомнительная часть его реконструкции» (43), отослав к с. 495—508 «Разысканий» А. А. Шахматова, которые Горлин, видимо, прочел не слишком внимательно: на них рассматриваются главным образом летописные известия о событиях, происходивших значительно позже того, на чем обрывается известный нам текст НИЛ, который привел Татищев.

Как пишет Горлин, «интересы исторические и политические второй четверти XVIII века оставили свой весьма четкий след» в тексте НИЛ, а «мотивы, которыми руководствовались» при ее создании, состояли в том, чтобы «узаконить недавние завоевания». Полагая, что он пересказывает текст, напечатанный Татищевым, Горлин называет «область, завоеванную Буривоем к западу (a l’ouest) от реки Кюмень» (47), тогда как из текста НИЛ и примечания Татищева ясно, что владения Буривоя находились к востоку, а не к западу от нее. Завоевания же России в XVIII в., во-первых, вообще не простирались на запад от реки Кюмень, а во-вторых, сомнительно, чтобы их мог «узаконить» летописный текст, где говорится, что Буривой «при оной реце побежден бысть, вся свои вой погуби, едва сам спасеся». Согласно выводам Горлина, «связи, объединяющие Иоакимовскую летопись с интересами Татищева», свидетельствуют, что она была составлена «для Татищева», причем «эта подделка внушена была» им самим, ибо, как полагает Горлин, Татищев послал Мелхиседеку «сведения по проблемам, которые его интересовали» (49), желая получить их подтверждение, и НИЛ «стала как бы „материализацией" желаний Татищева» (50).

Кроме того, по убеждению Г орлина, НИЛ была порождением борьбы Бизюкова монастыря против смоленских митрополитов: архимандрит Мелхиседек стремился «привлечь благосклонность Петербурга», и «большим козырем в этой игре» должно было стать нахождение в его обители «самой древней русской летописи», которая «показывала бы приоритетные права русских на Карелию» (51), Остается только неясным, с какой стати и каким образом Татищев при его сложных отношениях с церковью стал бы воздействовать на Синод в интересах Бизюкова монастыря и какую роль могло в этом сыграть подобное «подтверждение» русских прав на уже присоединенную опять Карелию, которая ранее входила в состав владений Великого Новгорода на протяжении ряда веков.

Специальное внимание М. Горлин обращает на присутствие в НИЛ скандинавских имен и географических названий. Часть их он возводит к переведенной на русский язык Татищевым и увидевшей свет в первом томе его «Истории» работе Г. С. Байера, до того изданной на латинском языке в 1738 г. (полагая, очевидно, что на латыни ее спешно изучал «мало грамоте умеюсчий» Мелхиседек). Другие скандинавские имена, по словам М. Горлина, «свободно придумываются» фальсификатором — наравне с такими славянскими, как Буривой или даже Владимир, причем «все начало летописи находится под знаком русско-варяжских связей», а «тенденция автора» состоит в том, чтобы показать их древность и «снять тем самым с приглашения князей всякий характер иностранной интервенции» (46). Остается гадать, какие из предшественников предполагаемого фальсификатора трактовали приглашение Рюрика и его братьев как «интервенцию».

Мотивация Горлином подложности Новгородской Иоакимовской летописи типологически сходна с предпринятой тогда же его учителем

А.              Мазоном мотивацией подложности «Слова о полку Иго реве».19

4

Необходимо упомянуть о специально посвященной НИЛ статье С. К. Шамбинаго, появившейся уже после войны. Со статьей Горлина Шамбинаго, по-видимому, знаком не был, а работу свою посвятил попытке обосновать тождество НИЛ и Новгородской 3-й летописи последней четверти XVII в., имея в виду ее неопубликованную пространную редакцию. Тезис Шамбинаго оказался неверен, а доводы, выдвинутые в его подтверждение, — несостоятельны, что я в свое время попытался подробно показать.20

Автором НИЛ некоторые предлагали считать не только Татищева или архимандрита Мелхиседека: это те, кто, доверяя указанию ее текста относительно авторства «святителя Иоакима», не соглашались признать таковым Иоакима Корсунянина. В. И. Григорович, выступивший с сообщением на Третьем археологическом съезде в 1874 г. (оно напечатано только в кратком изложении), указал (на основании помянника), что «около 1730 года в Бизюкове монастыре жил архимандрит Иоаким», и высказал мнение, что «этот Иоаким имел возможность из готовых летописей составить свод, тетради которого были доставлены Татищеву в 1748 году».21 Однако названный Григоровичем Иоаким очень недолго возглавлял монастырь, откуда Татищев позже получил рукопись НИЛ, а сохранившаяся характеристика этого монаха современниками делает крайне маловероятным предположение о его причастности к столь серьезному делу, как составление летописного свода.22

Л. В. Черепнин, определивший время составления и многие из источников Новгородской Забелинской летописи, работа над которой, по наблюдениям Черепнина, была начата при новгородском митрополите Иоакиме, занимавшем эту кафедру в 1672—1674 гг., высказал предположение: «Нельзя ли видеть в Иоакимовской летописи одну из редакций Иоакимовского свода, т. е. новгородского свода конца XVII в., начатого при митрополите Иоакиме?».[13] Как выяснилось, составление этого свода окончилось в 1680—1681 гг., а мысль относительно связи его с НИЛ Л. В. Черепниным аргументирована не была; она может расцениваться как осторожная догадка, что этот Иоаким — составитель НИЛ и что ему она обязана своим названием. Но опубликованные результаты изучения названного свода по всем его спискам[14] не дают оснований для этой идентификации — в такой же степени, как для идентификации, предлагавшейся С. К. Шамбинаго.

Хотя в первое столетие изучения НИЛ «количественный» перевес и «последнее слово» были за сторонниками отрицания древности этого памятника (имею в виду специально посвященные ему работы), крупнейшие историки России, знакомые, конечно, с исследованиями НИЛ, не разделяли негативного к ней отношения, использовали даже ту часть ее, которую Лавровский не считал достоверной, — использовали с оговорками и без оговорок. Например, Г. В. Вернадский писал: «Согласно так называемой Иоакимовской летописи, утраченной, выдержками из которой, однако, пользовался В, Н. Татищев, имя словенского князя, изгнавшего варягов, было Гостомысл».[15] (Привлекал Г. В. Вернадский и другие уникальные сведения НИЛ.)[16] Рассказ НИЛ о Гостомысле обильно использовал Н. И. Костомаров; он приводил полностью и повествование ее о крещении Новгорода.[17] Что же касается «Истории России» С. М. Соловьева, то здесь можно привести довольно много примеров, когда автор опирается в своих построениях на материал, который есть только в НИ Л.26

5

Отличается от рассмотренных работ по своей специализации вышедшая в I960 г. статья Б. Клейбера «Скандинавские следы в старинной русской летописи», напечатанная в малодоступном издании.[18] О ней поэто- му следует сказать несколько подробнее. Но этот автор имеет в виду не только Новгородскую Иоакимовскую летопись: она служит для него в ряде случаев отправным пунктом суждений относительно примеров, больше связанных с «Повестью временных лет». Так, один из экскурсов посвящен летописному имени «Малфредь», в связи с которым речь вдет вообще о женах Владимира, о его матери, о названии древлянской столицы «Искоростень» и сходном названии населенного пункта у Ильменя, о некоторых других летописных и нелетописных названиях и именах, происхождение которых Клейбер с разной степенью убедительности предлагает объяснять скандинавским воздействием. Упоминание в НИЛ Биармии не только дает повод Клейберу обратить внимание на то, что этого названия нет в других летописях, но оно фигурирует в сагах: автор уделяет немало места вопросу о происхождении термина «Бьярмланд», работе Тиандера о поездках скандинавов в Белое море и изменчивости представлений о границах «Бьярмланда».

Далеко не все в работе Клейбера представляется бесспорным, но в целом ее отличают несравненно более серьезный подход к предмету и гораздо большая основательность в его рассмотрении, нежели то, что продемонстрировал М, Горлин.

Охарактеризовав деятельность Татищева и высоко оценив его труд по написанию «Истории», Клейбер с большим почтением отзывается о русских летописях вообще, а затем говорит непосредственно о Новгородской Иоакимовской. Рассматривая последовательно ее содержание, автор комментирует текст соображениями и параллелями, призванными обосновать гипотезу о скандинавском влиянии на древнейшую составляющую попавшего в руки Татищева материала. Решительно отклонив домыслы тех своих предшественников, которые считали его фальсификатом, Клейбер пишет о разновременности текста: обратив внимание на рассказ о крещении Новгорода, автор характеризует его как «необычайно живое и интересное повествование свидетеля», относительно которого, «конечно, можно предположить, что это сообщение написано» самим Иоакимом «или одним из его сотрудников»; но Иоаким не мог быть «автором всей летописи». По словам Клейбера, «с большой уверенностью можно предположить, что летопись, отрывок которой получил Татищев, является компиляцией старинных русских, польских и, возможно, чешских летописей и сказаний», которая составлена «не ранее XVI века, вероятно, в XVII веке». Но в НИЛ «имеется много интересных и важных сведений, которых нет в других летописях, и это выделяет ее среди других подобных компиляций». Причем, как подчеркивает Клейбер, «эта летопись особенно интересна для нас, так как мы находим в ней множество северных следов» (59).

Напомнив, что, согласно исследованиям летописи Нестора, в ее древнейшей части хронологические указания отсутствовали и были внесены позже, Клейбер пишет: «Иоакимовская летопись сообщает нам в основном о тех же самых событиях, что и Нестор, но всегда без указания года. Это дает нам опять-таки право предположить, что в основе Иоакимов- ской летописи лежит текст, который древнее, чем списки летописи Нестора, которые дошли до нас» (65).

Поскольку НИЛ «начинается с фантастического повествования об очень древних славянских князьях», Клейбер отмечает, что, «как и в других подобных повествованиях, автор пытается объяснить названия городов и народов из личных имен». Но, зафиксировав внимание на упоминании князей «Гардорика» и «Гунигара», Клейбер пишет, что «за именем Гуннигард, несомненно, стоит древнее скандинавское название Киева — Кенугардр» (59). Комментируя слова НИЛ о том, что князь Вандал «имел жену от варяг Адвииду, вельми прекрасну и мудру, о ней же многое от старых повествуется и в песнях восклицают», Клейбер дает гипотетическую скандинавскую этимологию имени, звучавшего предположительно «Ад-винр», допуская, что «в народе сохранилась память о северной героической личности, которая, возможно, жила однажды в древние времена в России», а «автор летописи пытается включить ее в родословное древо славянских князей, делая Адвииду легендарной женой Вандала» (60).

Легендарными персонажами Клейбер называет не только Вандала и Адвинду. О «легендарном образе» Гостомысла в статье говорится много, но Клейбер вообще не считает, что этот персонаж должен быть вымышленным. По словам исследователя, «втом, что варяги не сразу справились с Новгородом и подчинили его, а также, что их противников возглавлял тот или иной князь или посадник, едва ли можно сомневаться». Это соображение приводится в пояснение того факта, что кроме повествования НИЛ существуют упоминания Гостомысла как первого посадника, а в «менее достоверных» летописях «Гостомысл выступает как князь Новгорода, который с успехом борется против варягов». В параллель имени и той общей аттестации, какая дана Гостомысл у в НИЛ, Клейбер приводит двух персонажей из саг, имена которых частично соотносимы по этимологии с именем Гостомысла и отчасти близки ему некоторыми из своих личных качеств. Но автор статьи оговаривается, что не намерен делать из этих соотнесений «слишком далеко идущих выводов» (62). Для Клейбера «Колмогард», куда отправляется Гостомысл, дабы, поднявшись «на высокая», принести жертвы богам и вопросить при посредстве «весчунов» о своем наследнике, — это несомненно Холм- гард. В данном случае, как и в ряде других, автор статьи игнорирует заслуживающее внимания примечание Татищева, но оговаривает близость самим Клейбером тут же упомянутого названия «Колмово», которое обозначает «старинное местечко», находящееся «в нескольких километрах от Новгорода» (63). Обращение Гостомысла к «весчунам» в «Зиме- голы» дает повод Клейберу напомнить о пути из Балтики к Черному морю по Западной Двине, где «скандинавы пришли в первое соприкосновение со славянами» и посещали Земгалию (63). Для автора, видимо, не вставал вопрос — не была ли она известна славянам не хуже, чем скандинавам.

Заслуживают внимания соображения Клейбера относитель®®-'сна Гостомысла. Правда, автор статьи, видимо, и в этом случае и/прочел примечания Татищева, ибо пишет только от себя — хотя и подробнее, чем Татищев, о соотносимое™ повествования об этом сне с аналогичным рассказом у Геродота. Но далее Клейбер верно отметил, что «в русском фольклоре сны встречаются лишь эпизодически», что «в летописи Нестора вообще нет никаких пророческих снов, а в одном месте (1071 г.) автор даже утверждает, что пророческие сны происходят от дьявола», зато «в скандинавских сагах lt;.,.gt; пророческие сны весьма обычны, и именно дерево символизирует там происхождение, потомство и порядок наследования. Сон Гостомысла напоминает нам, — продолжает Клейбер, — прежде всего сон Рагнхильды. Подобные сны встречаются также в Шотландии и Ирландии», а «один подобный пророческий сон связан с рождением Вильгельма Завоевателя» (64).

Имя жены Рюрика — дочери «князя урманского» — Ефанда, по мнению Клейбера, результат ошибки в прочтении имени «Сфанда». Не находя достаточно убедительных параллелей в реальном языковом материале, Клейбер пишет, что «теоретически» можно рассматривать его «как аналогичное lt;...gt; имени *Свандис с ласкательной формой *Сван- да, *Сфанда» (65).

В связи с мнением А. А. Шахматова относительно отсутствия в Начальном своде данных «об отношениях между Олегом и Игорем» у Клейбера «возникает впечатление», что известие НИЛ «об опекунстве Олега и о родственных связях с Рюриком и Игорем находится под влиянием саги о Гутторме и Харальде Хорфагре» — современниках Олега; когда Харальду было только 10 лет, «Гутторм, его дядя, стал предводителем дружины и ведал всеми делами управления страной», он «был главой войска» и «брал молодого Харальда с собой в походы» (66), Не вполне убеждает и другое сопоставление с этой сагой: напомнив, что Ха- ральд «имел много жен и много детей», Клейбер акцентирует внимание на том, что «дети короля Харальда были вскормлены там, где жили матери каждого из них», и пишет, что «нечто подобное» находится в НИЛ, когда она рассказывает об отпуске жен крестившимся Владимиром, «судя по всему — в их родные места» (69).

Совсем неубедительными представляются попытки Клейбера обосновать предположение о скандинавском происхождении Добрыии. Тут автор статьи вступает в противоречие с текстом НИЛ, где среди жен Владимира фигурирует Мальфрид. Клейбер присоединяется к мнению, что глухое упоминание этого имени в «Повести временных лет» имеет в виду не жену, а мать Владимира — Малушу, В связи с этим Клейбер хочет убедить своих читателей, что землей древлян управляли скандинавы, что скандинавского происхождения был и князь Мал — отец Добрыни и Малуши, настоящее имя которой — «Мальмфридр» (67—68). Как бы забыв об этом тезисе, Клейбер далее, повествуя об отпуске Владимиром своих жен, пишет буквально следующее: «Мальфрид мы находим в городе Овруч у древлян, то есть в старинной княжеской резиденции легендарного князя Мала. И это подтверждает ее идентичность Малуше» (69). Таким образом, автор статьи, увлекшись, совместил в одном лице жену и мать Владимира Святославича.

Мнение о скандинавском происхождении Добрыни высказано Клей- бером в связи с рассказом НИЛ о крещении новгородцев. Автор статьи совершенно прав, когда пишет, что это «очень длинное и трезвое сообщение», относительно которого «возникает впечатление», что оно написано «свидетелем, который прибыл в Новгород вместе с войском Добрыни (дяди князя Владимира)», Оговорившись, что «в русских летописях не содержится никаких прямых указаний на то, что Добрыня был из скандинавского рода» (66), Клейбер ищет косвенные указания.

Относительно слов НИЛ в рассказе о крещении «высший же над жрецы славян Богомил lt;...gt; вельми претя люду покоритися» Клейбер заключает, что «или сам автор не был славянином», или «тогда в Новгороде было много неславян, или и то, в другое», а «кроме славян в Новгороде могли быть только скандинавы и частично финны» (66). Сказанное, конечно, верно, но Клейбер как бы забывает, что епископ Иоаким, к славянам не принадлежавший, был, очевидно, грек, а отнюдь не скандинав. Для греческого проповедника христианства у славян естественно было назвать главного своего антагониста славянским жрецом. Тем более, что крещению, вероятно, подлежало все население города, включая и скандинавов, имевших иных жрецов. Клейбер указывает, что Татищев ошибся в своем истолковании находящегося в НИЛ слова «каперо- вы» — «сие видится греческое „оловянньг" испорчено», ибо в греческом языке близкого соответствия нет, но зато оно есть у скандинавов: «коп- пер» — медь (67). Это позволяет разъяснить слова «повелехом всем крес- ченым кресты деревянни, ово медяны и каперовы lt;...gt; на выю возлагали»: по-видимому, к крещеным скандинавам относилось повеление надевать кресты «каперовы». Однако сам Клейбер такого пояснения не предлагает, а задает лишь риторический вопрос: «Каким образом простое скандинавское слово может попасть в русский текст?» (67), — подразумевая, очевидно, скандинавское авторство текста.

Обший вывод Б. Клейбера состоит в том, что «или автор самой древней части Иоакимовской летописи был скандинавского происхождения, или у него были скандинавские помощники» (70). Первую часть этого заключения следует отнести к увлеченности исследователя своей темой, но вторая требует серьезного внимания.

Естественно полагать, что, может быть, не сам епископ Иоаким, а кто-то из его окружения, занявшийся по поручению владыки подготовкой летописи, собирая для нее материал, общался не только со славянским населением Новгорода, но и с жившими там скандинавами. В окружении Иоакима наиболее образованную часть первоначально составляли, очевидно, прибывшие с ним греки. Фиксация материалов могла вестись сначала на греческом языке, затем уже оформлялся русский текст. В процессе такой работы имена и названия, услышанные от скандинавов, при недостаточно совершенном знании местных языков могли оказаться в контексте, фиксировавшем рассказы славян-инфор- маторов (и — наоборот), причем возникали порожденные этим смещения смысла. Следы их можно усмотреть в некоторых несообразностях, которые, вероятно, отчасти сгладились, а может быть, и усугубились при редактированиях НИЛ до того, как она попала в руки Татищева.

Более существенными представляются смысловые параллели, относящиеся не к именам и названиям, а к историческому и к мнимо историческому содержанию таких эпизодов, как сон Гостомысла или пассаж о родстве Олега с Рюриком и Игорем: в первом случае перед нами явно мотив международного фольклора, но во втором —скорее просто сходство исторических ситуаций, осложненное, может быть, при оформлении текста НИЛ знакомством информатора с аналогичным по общему смыслу повествованием из фольклора скандинавского. В совсем слабой степени это относится к женам Владимира: из летописи не следует, что все они отправлены были в родные места.

«Иоакимовская летопись, — пишет в заключение Клейбер, — вообще вдохновляет, на мой взгляд, на более интенсивное изучение скандинавского влияния среди славян в древнейшие времена, до того, как варяги пришли в страну.10 Это, конечно, сложная, но благодарная задача. Параллельно с археологическими исследованиями, по моему мнению, следовало бы осуществлять более систематические сравнительные исследования фольклора и топонимов на славянском, балтийском, скандинавском и, возможно, также и финском материале» (70).

6

В 1962 г. вышел первый том академического издания «Истории Российской» В. Н, Татищева, которое предварялось вводными статьями. Среди них была статья М. Н. Тихомирова, посвященная источникам этого труда. Уклоняясь от серьезного разговора о НИЛ, автор статьи написал следующее: «В. Н. Татищев передал содержание Иоакимовской летописи довольно подробно. Это избавляет нас от необходимости анализировать содержание этой летописи, которая не может быть источником для каких-либо построений по истории древней Руси, но является прекрасным источником, характеризующим русскую историографию XVII в.».[19]

Со статьей Б. Клейбера М. Н. Тихомиров вряд ли успел познакомиться, зато его аттестация НИЛ стала широко известна историкам, а воздействие ее продолжает сказываться и поныне; она, конечно, повлияла, в частности, на упоминавшийся «Словарь книжников м книжности Древней Руси».

Само же издание подготовлено на основе рукописей, основные разночтения которых были в нем приведены, — в частности, к тексту НИЛ и к примечаниям, которыми его снабдил Татищев. Результаты более детальных сопоставлений рукописного материала, относящегося к НИЛ, были опубликованы М. В. Моргайло в следующем году. Они подтвердили высказывавшийся раньше общий тезис, что «Татищев отнюдь не считал своей задачей совершенно точную передачу текста»,[20] но, как выяснилось, изменения, вносившиеся Татищевым в текст НИЛ, почти не касаются содержания: это частные редакторские поправки. Только в двух случаях можно говорить о добавлениях, затрагивающих смысл. Такова часть фразы в рассказе о сновидении Гостомысла: «...еже не имать на- следити сын большия дсчере, зане негож бе». Другое добавление — в рассказе о том, как язычники сопротивлялись крещению: «Высший же над жрецы славян Богомил, сладкоречив ради наречен Соловей, вельми претя люду покорится». Однако сохранились не все рукописи, отражавшие работу Татищева над текстом НИЛ: существовал промежуточный недошедший список, где были собственноручные поправки Татищева. А в дошедшей рукописи есть его приписка на поле, содержащая восполнение 18 слов, явно пропущенных ранее при переписывании. Восполнения подобных пропусков могли быть и в упомянутых выше случаях. Анализ же примечаний показал, что «Татищев комментировал Иоаки- мовекую летопись постепенно, lt;...gt; он несколько раз обращался к ней».[21] Поэтому могли быть и восполнения ранее не разобранных мест.

Через 20 лет после выхода академического издания появилась статья

А.              Л. Гольдберга, содержавшая весьма категоричное суждение о НИЛ, которая, впрочем, не являлась предметом его исследования: оно представляло собой классификацию списков так называемой «Истории еже о начале Рускня земли».[22] Поскольку этот памятник тематически близок началу НИЛ и имеет с ним несколько общих персонажей, сопоставление их осуществил еще В. Н, Татищев, который высказался довольно резко об авторе этой «Истории», заключив, что «он сказание Иоакимово за основание имея, да не разумея, хотел пополнить и темность оного изъяснить, токмо ума столько’не было».33 По заключению же А. Л. Гольдберга, взаимоотношение двух памятников имело характер «прямо противоположный. Очевидно, составитель Иоакимовской летописи, будучи знаком с повестью о древнейшей истории Руси, позаимствовал из нее несколько героев и создал новую, не менее фантастическую легенду».[23]

Основанием для вывода А, Л. Гольдберга была только приводимая нм на этой странице справка; «В трудах советских ученых (С. К. Шамбинаго, М. Н. Тихомирова) показано, что мнение Татищева о создании Иоакимовской летописи в древние киевские времена было ошибочным и время ее возникновения следует, по-видимому, отнести к самому концу XVII в.» (имеются в виду упомянутая выше статья С. К. Шамбинаго и цитированное мной суждение, высказанное М. Н. Тихомировым при публикации «Истории» В. Н. Татищева).

7

Но вскоре обнаружился важный результат того, что археологические исследования осуществлялись не только «параллельно»: совмещение в лице В. Л. Янина археолога и исследователя письменных источников позволило ему перевести в новое качество изучение НИЛ. Археология Новгорода обогатила фонд достоверных письменных источников помимо известных теперь всем берестяных грамот еще н подтверждением аутентичности уникальных сведений Новгородской Иоакимовской летописи, о достоверности которых велась дискуссия на протяжении двух с половиной веков. Наибольшее внимание привлекало подробное повествование о крещении новгородцев. Оно предстает как фиксация устного рассказа участника событий и по содержанию не имеет аналогов в других источниках. Описанные здесь драматические факты должны были оставить существенные следы на территории города. Тогдашняя топография Новгорода в значительной мере археологами была выяснена, следы эти обнаружены, и на их основе реконструирована реальная картина происходившего. Она соответствует тому, что передал составитель Новгородской Иоакимовской летописи. Исследовавший данный вопрос и руководивший самими раскопками В, Л. Янин написал об этом в работе, опубликованной более двух десятилетий назад.[24]

В. Л. Янин внимательно рассмотрел все разнообразные версии летописных известий о крещении Новгорода, показывая их вторичкость, проанализировал содержание подробного рассказа, переданного Татищевым, — в сопоставлении с результатами археологического исследования той части территории древнего Новгорода, на которой разворачиваются драматические события, детальнейшим образом описанные от лица очевидца в НИЛ.

Посланные князем Владимиром для утверждения христианства в Новгороде воеводы Добрыня и Путята оказались вынуждены весги здесь с непримиримыми противниками крещения спровоцированную ими вооруженную борьбу. В ходе ее не только гибли люди, но и возник пожар, уничтоживший значительную часть городской застройки. Рассказ об этом, ведущийся от лица современника, завершается цитацией возникшей тогда поговорки: «Путята крести мечем, а Добрыня огнем».

Конкретная топографическая привязка района пожара в НИЛ обусловила возможность археологической проверки. Оказалось, что именно там в год христианизации Новгорода пожар «уничтожил все сооружения на большой площади (в пределах раскопа она превышала 9000 кв. м)», которые затем сразу же восстанавливались. Но невостребованными оказались находившиеся под полами сгоревших построек клады, являвшиеся «домашней казной», спрятанной «в удобном для многократного извлечения месте». Следовательно, владельцы сокровищ тогда погибли. Именно там должна была находиться деревянная церковь Преображения, которую, согласно НИЛ, «разметаша» противники крещения еще до пожара (55—56).

Оставляя в стороне некоторые частности, воспринимаемые как «фантастический элемент в духе ономастического творчества XVII в,», В. Л. Янин констатирует, что «критической оценке вполне поддаются историко-топографические детали этого рассказа» (54), а результаты сопоставления их с бесспорными данными археологии «подтверждают реалистическое существо повести о насильственном крещении новгородцев» (56), Согласно выводу В. Л. Янина, наличие в ней «реалистических деталей, находящих археологическое подтверждение, позволяет считать, что ее возникновение lt;...gt; опиралось на какую-то достаточно устойчивую древнюю традицию. В этой связи, — продолжает В. Л. Янин, — особую важность приобретают наблюдения Б. Клейбера, предположившего наличие в основе некоторых сведений Иоакимовской летописи скандинавского источника» (56). Действительно, «северные следы», как называл скандинавские элементы в тексте НИЛ Клейбер, — это следы знакомства составителей ее со скандинавскими устными источниками тогда же, когда записывались воспоминания очевидца, и следы взаимодействия устных традиций — славянской и скандинавской.

Решение главного вопроса о древней основе текста, попавшего в руки В, Н. Татищева, осуществленное В. Л. Яниным, сопровождалось в его работе подробно аргументированными соображениями относительно оформления этого текста. К плодам такой работы исследователь отнес предшествующее рассказу о крещении Новгорода упоминание присланного на Русь патриархом митрополита Михаила. Оно, как показал

В.              Л. Яник, не могло принадлежать очень древней традиции, так как только к 20-м гг. XV в, относится «проникновение версии о том, что первым киевским митрополитом был Михаил, в Устав князя Владимира». После этого «имя Михаила, — заключает В. Л. Янин, — становится достоянием летописцев» (56). Исследователь допускает в данной связи, что оформление текста о крещении могло произойти в середине XV в.

Плодоносность этого научного факта выходит далеко за рамки изучения христианизации Новгородской земли. Изменилось преобладавшее прежде скептическое отношение к Иоакимовской летописи вообще и причастности к ее первоначальному тексту первого новгородского епископа. Встал вопрос об источниках этого памятника, потребовавший обращения к фольклористике. Даже основанное на впечатлениях очевидца повествование о крещении новгородцев содержит отсылки к фольклорным источникам, а более существенно они привлечены в известиях НИЛ о событиях более ранних. Свидетелем их епископ Иоаким не был, но составитель мог воспользоваться устными рассказами и даже историческими песнями, которые упомянуты в Новгородской Иоакимовской летописи при описании этих ранних событий. Вместе с тем очевидно, что известия своего первоначального текста летопись, дошедшая до Татищева только в списке XVIII в., уснастила, соответственно моде позднейшего времени, плодами сочинительства, основанного на этимологических догадках. Они находятся в ее вводной части, которая, однако, опиралась на фольклорные источники. Поэтому за вычетом «наивных этимологий» и связанных с ними домыслов нет достаточных причин отказывать в доверии этому памятнику.

8

Последней специальной работой о НИЛ стала кандидатская диссертация ныне покойного В. И. Вышегородцева, защищенная в Москве в 1986 г. Содержание ее почти не было отражено в печати.3* Машинописный текст диссертации хранится в Российской государственной библиотеке. Сопоставление его с изданным авторефератом показало, что приводимые ниже выдержки из реферата материалом проведенного диссертантом исследования подкрепляются, хотя и не в полной мере (что я попытаюсь конкретно показать).

Вышегородцев не согласился с теми своими предшественниками, которые «рассматривали Иоакимовскую летопись как „фантастический" памятник позднего летописания конца XVII века» (3). Он пишет, что вторая часть НИЛ содержит комплекс «оригинальных известий о первых русских князьях», а «рассказ Иоакимовской летописи о крещении новгородцев отражает реальную ситуацию конца X в. в Новгороде, как это было доказано В. Л. Яниным»[25] (15). Наиболее важными результатами проведенной диссертантом работы мне представляются плоды соотнесений с исследованиями, помогающими гипотетически выяснить происхождение упомянутых — действительно оригинальных — известий. Общий итог оказался таков: «В основе Иоакимовской летописи лежит пропитанный христианской идеологией вариант сказания о первых русских князьях, близкий по происхождению русскому источнику „Истории Польши" Я. Длугоша. Историческая достоверность оригинальных известий в описании правления Аскольда, Ольги, Святослава, Ярополка и Владимира подтверждается сведениями византийских, арабских источников. Эти произведения стали известными российской историографии только со второй половины XVIII в., и потому не могли быть использованы в качестве исторического материала для компиляции Иоакимовской летописи. Вариант сказания о первых русских князьях, отразившийся в Иоакимовской летописи, предположительно создавался при Святополке и испытал на себе сильное культурное влияние болгарской письменности» (15),

Вышегородцев сопоставил известия НИЛ, касающиеся князя Святослава, с недавно переизданной монографией А. Н. Сахарова, основанной на совокупности источников, включая такие, которые действительно еще не были введены в оборот русской науки до середины XVIII в.[26] В результате подтвердилась правомерность фразы НИЛ, говорящей, что Святослав «на Дунае, воюя на казари, болгоры и греки, имея по- мосчь от тестя, князя угорского и князя ляцкого, не единою побеждая, последи за Дунаем у стены долгие все войско погуби», Вышегородцев пишет, что, в отличие от «Повести временных лет», «византийские источники говорят об участии отрядов из Венгрии в борьбе русских войск с византийцами», а противостояние «русско-венгерскому союзу соглашения хазар, болгар и греков подтверждается историческими исследованиями А, Н. Сахарова». Это позволяет «считать реальным и более ранним» известие НИЛ, «чем запись Начальной легописи, где хазары оторваны от своих союзников болгар». Вышегородцев обращает внимание на заключение Сахарова, что «Святослав создал lt;...gt; коалицию, куда входили lt;.,.gt; возможно, и поляки», а это «совпадает с указанием Иоакимовской летописи на союз Святослава с князем ляцким». Что касается «долгих стен», у которых потерпел поражение Святослав, то «Татищев не мог найти указаний, где эти стены находятся», но известия о них имеются у Прокопия Кесарийского, который писал, что «длинные стены lt;...gt; отстоят от Византии немного больше одного дня пути»; термин этот есть и у Стрыйковского (в русском переводе XVII в. его хроники), но «в отрывке, совершенно не связанном с походами Святослава». Ссылаясь на А. Н. Сахарова, диссертант пишет: «Поражение у „длинных стен" под Аркадно полем, зафиксированное в византийских хрониках, послужило поводом для гонений н казней па христиан, бывших в войске Святослава» (177—178д, с отсылками к А. Н. Сахарову, Прокопию и Стрыйковскому),

В.              И. Вышегородцев предполагает, что в НИЛ «нашел отражение источник, восходящий к болгарской письменности. В связи с этим, — продолжает диссертант, — понятна и негативная оценка деятельности Святослава в Болгарии, где отмечаются поражения, а не победы русских», причем «чувствуется мощная клерикальная струя», и «рассказ завершается прославлением Бога, ниспославшего смерть на князя — гонителя христиан» (179д). По мнению диссертанта, «болгарское влияние прослеживается» и в тех фразах НИЛ, где говорится, что Владимир «после победы над болгарами „приат кресчение сам и сынове его, и всю землю Рускую крести. Царь же болгорский Симион приела иерей учены и книги довольны11». Отсылая к труду М. Д. Приселкова, который, вслед за А. А. Шахматовым, высказывал «гипотезу о принятии христианства Владимиром из Болгарии, точнее — Охридского царства», В. И. Вышегородцев пишет: «Имя Симеона, который умер в 927 г., носил его внук Роман lt;...gt;, нареченный царем болгар с целью возвышения Охридского царства»,[27] и, «естественно, такие подробности из политической жизни Болгарии конца X в. мог знать только современник описываемых событий»[28] (179—180д).

Вышегородцев соотнес результаты наблюдений над текстом НИЛ с гипотезами своих предшественников, в частности — М. Н, Тихомирова, который предполагал, что существовало «сказание о русских князьях X в.», и А. Г. Кузьмина, который писал о его составлении при Святопол- ке, соглашаясь с Тихомировым,43

Поскольку фактический отец Святополка — Ярополк женат был на христианке и воспитывался при дворе своей бабки — христианки Ольги,

В.              И. Вышегородцев предполагает, что Ярополк «воспринял от нее христианство», хотя, как говорится в НИЛ, «не крестися народа ради». В связи с тем, что жена Ярополка, приведенная Святославом из Болгарии, была там «черницей», диссертант предположил, что «при дворе Ярополка и его жены-христианки имелись пресвитеры болгарского происхождения, составлявшие окружение Ярополка и вызывавшие недовольство дружинников — поклонников языческих культов» (182д). Это позволяет автору объяснять ирохристианскую и антиязыческую тенденцию ряда оригинальных текстов НИЛ, посвященных событиям, происходившим после Рюрика и до вокняжения Владимира. Сюда относятся не только чрезвычайно благожелательный отзыв НИЛ о Яроиолке и особенности в изложении войны с ним Владимира, бывшего еще язычником, но и упомянутые выше тенденции в рассказе о княжении Святослава, и оригинальные подробности в описании княжения Ольги, и текст известия НИЛ об убиении «блаженного» Аскольда, преданного киевля- на ми-язычника ми после принятия им крещения, известие о котором, как предполагает В. И. Вышегородцев вслед за В. Н. Татищевым, читалось на листах, утраченных в оригинале рукописи НИЛ, полученной от Мел- хиседека.

А так как из текста НИЛ можно заключить, что Владимир принял крещение в Болгарии, откуда затем прибыли ученые иереи, это дает

В.              И, Вышегородцеву основание для согласия с теми своими предшественниками, которые предполагали либо ведение летописания уже при Ярополке, либо создание при его сыне Святополке исторической повести о первых русских князьях. Диссертант связывает ее составление со Святополком, поскольку весьма сдержанное отношение НИЛ к Владимиру — в противовес отношению к Ярополку — делает естественным предположение, что тексты эти создавались в окружении князя, настоящим отцом которого был не Владимир, а Ярополк.

Почти половина работы Вышегородцева посвящена упомянутой уже «Истории еже о начале Руския земли» или, как ее именует диссертант, «Повести о древнейшей истории Руси», а также частично — летописным сводам 1650 и 1652 гг., поскольку в их состав вошла эта «Повесть», позже распространившись в отдельных списках. Но, в отличие от А. Л. Гольдберга, диссертант рассматривал не столько взаимоотношения текстов, сколько взаимоотношения идей, которые он усматривает в главных разновидностях «Повести». Однако что касается соотношения «Повести» и НИЛ, то в этом вопросе В. И. Вышегородцев в сущности солидарен с Гольдбергом и даже приводит в подкрепление аналогичного понимания соотношения их текстов любопытный «текстологический» довод. Согласно «Повести», послы из Русской земли, прибывшие к Рюрику, «молиша его, да идет к ним княжити; и умолен бысть князь Рюрик и поиде на Русь». По мнению диссертанта, «неоднократное обращение послов к Рюрику с „мольбой" о принятии престола lt;...gt; в Иоакимовской летописи превращается в название средней дочери Гостомысла» — Умила (160д). А это, считает В. И. Вышегородцев, «позволяет говорить о трансформации взглядов летописцев на природу монархического правления но такому важному вопросу, как взаимоотношение государя, царской власти и народа» (161д). Имеется в виду переход от избрания царя народом к наследственной передаче власти.

Однако на самом деле и в «Повести», и в НИЛ послы обращаются с просьбой к Рюрику один раз — по указанию Гостомысла. Разница состоит только в стиле: кратко и просто это сказано в НИЛ, пространнее и довольно напыщенно — в «Повести». Имя У милы — аргумент явно искусственный. Другое дело, что через нее власть, согласно НИЛ, переходит от Гостомысла к его внуку, а в «Повести» просители обращаются к наследнику «самодержцев, иже от рода кесаря Августа» — лицу гораздо более знатному, чем внук Гостомысла. Это — разница существенная. Как известно, эпизод, в котором «воевода новогородскы имянем Госто- мысль» перед смертью «съзва владалца сущая с ним Новагорода» и дает им совет призвать князя «римска царя Августа рода»,4'1 был уже в послании Спиридона-Саввы, где появился, по-видимому, в начале XVI в., перейдя оттуда в «Сказание о князьях Владимирских» и в летописи XVI— XVII вв. Восходит ли здесь завещание Гостомысла к устному источнику или к письменному, сказать пока трудно, но при сравнении с текстом НИЛ эпизод выглядит явно вторичным, а не первичным: естественно, что тогда была сочтена более соответствующей престижу России просьба принять престол, обращенная к потомку императора Августа, чем к родственному по женской линии иностранному потомку местного правителя. В результате получалось, что династия Рюриковичей происходит от Августа, а не от Гостомысла. Переработка в обратном направлении была бы необъяснима.[29]

Судя по диссертации В. И. Вышегородцева, он был плохо знаком с работой Б. Клейбера и не был знаком со статьей М. Горлина. Но отчасти оказался близок последнему, так как относил составление НИЛ ко второй трети XVIII в. и пытался связать его с политической ситуацией того времени. Однако, согласно Вышегородцеву, составитель НИЛ «принадлежал к дворянской среде» (14), причем остается непонятным, как возникшая в этой среде летопись сразу же оказалась в Бизюкове монастыре у малообразованного Мелхиседека. Есть в диссертации и другие несогласованные, малообоснованные соображения, иногда — просто домыслы. Но В. И. Вышегородцеву удалось конкретно показать, что «вторая часть Иоакимовской летописи сохранила отзвуки ранней летописной традиции», причем «отдельные известия ее обладают чертами исторической реальности» (16).

Относительно рассказа о крещении это доказал В. Л. Янин, а что касается других известий — Вышегородцев привел подтверждения того, о чем писал небезосновательно еще П. А. Лавровский.

9

Рассмотрение работ, посвященных Новгородской Иоакимовской летописи, приходится завершать разговором о недавних попытках оспорить ее подлинность. Не относясь к категории серьезных публикаций, они требуют, однако, упоминаний вследствие своей агрессивности. Полтора десятилетия назад Ленинградское отделение издательства «Советский писатель» выпустило стотысячным тиражом под рубрикой «Новинки года» небольшую книжку, представленную как «диалог» Льва Гумилева и Александра Панченко, Ученые, давно являвшиеся специалистами в своих областях (востоковедение и литературоведение), приобретали известность как авторы обращенных к широкой публике экстравагантных суждений относительно русской истории. Жанр книжки позволял не отягощать подобные суждения библиографическими отсылками, используя в субъективном пересказе содержание чужих исследований и исторических источников. А. М. Панченко вопреки источникам убеждал читателей в индифферентном отношении всего населения Руси X в. и к христианству, и к язычеству. Фантазируя и неточно цитируя по памяти летописные тексты, он хотел оспорить давно известные факты сопротивления убежденных язычников христианизации. Соответственно он обратил эскападу против НИЛ, где подробно описан наиболее показательный такой факт.

А. М. Панченко хотел оспорить «археологический материал, будто бы подтверждающий позднее, считавшееся баснословным известие Иоакимовской летописи о вооруженном сопротивлении крещению (Путяте и Добрыне) жителей Софийской стороны Новгорода». Полагая, будто на самом деле «все обошлось более или менее спокойно», А. М. Панченко решил вопрос просто: «Что до „увязки" позднелетописного баснословия и новгородского пожарища, сделанной В. Л. Яниным, — ее надлежит счесть излишне смелой. Археологическая датировка с точностью до года в данной ситуации невероятна. Невероятно также и крещение новгородцев „мечем и огнем" (так читается в Иоакимовской летописи)».46

Фигуральный оборот летописного текста критик тенденциозно истолковал в прямом смысле. Но более существенно, что его утверждения базируются на незнакомстве с азами современной археологии и с трудами А. А. Шахматова, Последний обстоятельно писал о НИЛ как о важном звене древнейшего летописания, не подвергая сомнению названное

А.              М. Панченко «баснословным» известие ее о крещении Новгорода, которое, по словам Шахматова, «содержит черты, обличающие современника», причем «некоторые части его могут принадлежать первому епископу новгородскому Иоакиму» (подробно см. выше).

Что до «невероятности» точной датировки, то приходится напоминать истину, ставшую хрестоматийной задолго до появления «диалога»: «Как известно, дендрохронологический метод позволяет определить календарную дату рубки конкретного дерева. При массовости образцов и строгой стратиграфии мы получаем возможность определять время сооружения деревянных построек с точностью до одного года». Это «открывает возможность датировать прослойки культурного слоя, которые образовались во время строительства и жизни данной постройки». Соответственно, «мы получаем абсолютные даты всех вещевых комплексов и отдельных находок из этого слоя».47

При неповерхностном знакомстве с русской историей А. М. Панченко мог бы обнаружить, что еще до того, как достоверность НИЛ подтвердило археологически исследование В, Л. Янина, уникальные известия этой летописи использовали в своих трудах такие историки, как

С.              М. Соловьев и В. Г. Вернадский, а Н. И. Костомаров не только их ис-

J,gt; Гумилев Лев, Панченко Александр. Чтобы свеча не погасла: Диалог. Л., 1990. С, 47,

41 Коячии К. А. Хронология новгородских древностей ?I Новгородский сборник: 50 лет раскопок Новгорода, М., 1982. С. 156.

пользовал, но и приводил целиком как раз ее рассказ о крещении Новгорода (подробнее см. выше).

После публикации результатов археологической проверки НИЛ привлекается в работах современных историков довольно широко. Однако упоминание ее в последней книге А. В. Назаренко побудило Алексея Толочко расправиться с этой летописью еще более лихо, чем поступал Александр Панченко. Правда, в отличие от упомянутого «диалога», «заметка» А. П. Толочко снабжена библиографическими ссылками.49 Но в них слишком много ошибок и неточностей,49 а в характеристиках использованных материалов присутствуют тенденциозные передергивания.50 Неряшливый и некорректный стиль работы подстать ее содержанию.

По утверждению А. П. Толочко, «автор „Иоакимовской летописи" владел индивидуальным словарем Татищева» (246), откуда следует, что Татищев и был ее автором. Опорой столь обязывающего суждения оказалось единственное слово «проторчь», присутствующее по одному разу в НИЛ и в Радзивиловском списке, которым тоже пользовался Татищев. Из современных словарей ясно, что там и тут слово употреблено для обозначения узкой теснины, пробиваемой в твердом грунте водами Днепра непосредственно вблизи порогов. Этих словарей еще не было во времена Татищева. Он полагал, что слово «проторчь» обозначает и сами пороги: это отображено в его пояснениях к летописным текстам и к своим примечаниям. Соответственно он комментировал фразу НИЛ о гибели князя Святослава: «...на Днепре близ проторча (порогов) оступиша печенези».[30] Такие пояснения отдельных слов в скобках у него встречаются нередко, причем из контекста совершенно ясно, что принадлежат они именно Татищеву, а не летописцу.[31] Но

А.              П. Толочко не сомневаясь приписал это пояснение самому тексту летописи, содержавшей, по его словам, «идентичную татищевской ошибку в понимании слова» (247).

В списках других летописей слово встречается в иных формах («про- толъчии», «протолчивое» и т. п.). Аналогично НИЛ, но по иному поводу, в Радзивиловском списке: «..,и придоша ниже порога и сташа въ

4К Толочко Алексей. К старым спорам о Татищеве II Асе его сребро: Збірник праць на пошану М. Ф. Котляра. Київ, 2002, С. 245—248, Далее страницы указываются в тексте.

1,4 В сноске 3 неверно указан год издания 1-го тома Татищева. Вторая цитата сноски 12 взята не из 2-го тома Татищева, а из 3-го. Годы издания этих томов не указаны, как и тома 4 в сноске 6, Ссылаясь в сноске 4 ка тома ПСРЛ, издававшиеся не по одному разу, А. П. Толочко годы издания не сообщал, хотя номера страниц разных публикаций, естественно, не совпадают. В сноске 5 при ссылке на «Словарь русского языка XI—XVII вв.» неверно указан номер выпуска и не указан год.

il‘ Мишель Горлин, на которого сослался А. П. Толочко, полагал, что НИЛ составил живший далеко от Петербурга архимандрит Мелхиседек Борщов (см. выше), а не «кто-то изокружения историка, бывший в курсе текущей работы Татищева» (246). Утверждая, будто «точное значение» слова «проторчь» «неизвестно», А. П. Толочко хочет удостоверить это усеченными цитатами из словарей, тогда как при более полном цитировании значение слова оказалось бы вполне проясненным.

11 Татищев. Т. I. С. 111.

53 Например: Там же. С. 112: «с Месчем (Мешком)», «при реце Висе (мню Висле)».

проторчехъ».[32] Желая дискредитировать и Татищева, и Новгородскую Иоакимовскую летопись, А. П. Толочко объявляет эту форму «испорченной» и пишет, что «псевдо-Иоаким» почерпнул «ошибочное написание из летописи, бывшей в распоряжении Татищева!» (247). Но если бы критик внимательнее обращался к словарям, то он мог бы увидеть, что более верным, пожалуй, является именно написание НИЛ и Радзи- виловского списка. Как раз в том академическом словаре, на который

А.              П. Толочко ссылался, неверно указывая номер выпуска, он мог бы прочесть: «ПРОТОРГНУТИ lt;.,.gt; прорвать»; «ПРОТОРГНУТИСЯ lt;...gt; 1. Прорваться lt;...gt; 2. Пробиться lt;...gt; (о воде). Яко протържеся вода...».[33] Форме же «протолъчии» и подобным нет аналогичных соответствий.

Предполагать, будто «псевдо-Иоаким пользовался той же редкой рукописью, что и Татищев» (248), можно было бы, лишь найдя комплекс текстовых соответствий Радзивиловского списка и НИЛ. Случайное сходство одного слова в разных контекстах, произвольно истолкованное и неверно комментируемое, не дает повода для претенциозных выводов А. П. Толочко. «Заметка» его может существенно повредить научной репутации автора, особенно — с его демонстративно пренебрежительным отношением к ученым прошлого и к современникам, «дурные привычки» которых, по словам А. П. Толочко, проявлялись в использовании Иоакимовской летописи (245).[34]

10

Возвращаясь к трудам А, А. Шахматова, необходимо заметить, что ни дополнения его общей концепции истории летописания, предлагавшиеся позднейшими исследователями русских летописей, ни даже вносившиеся коррективы в сущности не затронули написанного им относительно Иоакимовской летописи. Имеет лишь смысл присоединить к соображениям А. А. Шахматова упомянутую частную гипотезу относительно недошедшего памятника, связанного с Ярополком Святославичем и Святополком Владимировичем.

Можно попытаться, опираясь на труды А. А. Шахматова, при учете исследования П. А. Лавровского и важных работ последних десятилетий нарисовать гипотетическую картину возникновения и дальнейшей судьбы НИЛ.

Епископ Иоаким в 1017 г. приступил к составлению летописи в связи с событиями этого года. Возможно, что подготовка — собирание материала по истории Новгорода — была начата и раньше, когда в Новгороде княжил Ярослав. После победы его над Святополком повествование о первых русских князьях, составленное при Ярополке и дополнявшееся при Святополке, было прислано Ярославом Иоакиму как материал для летописного свода, о работе над которым было известно Ярославу. Другим материалом становились записи устных преданий, относящихся к предыстории Новгорода и Новгородской земли, — записи, осуществлявшиеся помощниками Иоакима или им самим от местных информаторов, среди которых могли быть и жившие в Новгороде скандинавы. Так как главным делом для епископа являлось распространение христианской веры и преодоление сопротивления этому со стороны активных приверженцев язычества, в летопись было включено подробное описание того, как это происходило при вооруженном содействии Доб- рыни и Путяты. Косвенно той же цели служило включение в летопись материалов повествования Ярополка—Святополка, поскольку в нем акцент делался на осуждении противохристианских поступков язычника Святослава и выражались симпатии к христианину Аскольду, Работа над пополнением летописи новгородскими материалами продолжалась и после смерти Иоакима вплоть до 1036 г.

В следующем году Ярослав в Киеве «собра писце многы и преклада- ше от грекъ на словеньское пнем о».[35] Можно думать, что среди собранных в Киев книжных людей был и тот, кто продолжал летописные записи при епископском дворе в Новгороде. Вести там эту работу стало некому, а летописный свод Иоакима как целое оказался невостребованным. Причина достаточно ясна: свод Иоакима уделял преимущественное внимание Новгороду и утверждению христианства там, а не в Киеве, предыстории Новгорода, а не Киева, сочувствовал Аскольду, которого убил Олег, прибывший с первым киевским князем Рюриковичем, осуждал Святослава, чьи соратники в Киеве повествовали, вероятно, о его военных подвигах еще совсем недавно, благожелательно сообщал о Ярополке, которого отец Ярослава лишил законного престола. Древнейший киевский свод, составление которого А. А. Шахматов относил к 1039 г., только частично использовал, вероятно, свод Иоакима, в основном опираясь на материалы киевские, но не отягощенные принадлежностью к повествовательной традиции Ярополка—Святополка.

О дальнейшей судьбе рукописи, содержавшей свод Иоакима Корсу- нянина. дополненный, вероятно, до 1036 г., могут быть высказаны некоторые догадки, предварительный характер которых самоочевиден. Вероятно, летопись была возвращена в Новгород (а может быть, там и оставалась: в Киев могли посылать список с нее). Но ее уже не продолжали, так как основой дальнейшей летописной работы стал Новгородский свод 1050 г. Рукопись попала в архив при канцелярии новгородских владык и не извлекалась при составлении последовавших новгородских сводов, так как было известно, что она уже использована в Древнейшем своде, на котором был основан Новгородский свод 1050 г., и продолжения не имеет.

Но к ней могли обратиться в связи с канонизацией Иоакима Корсу- нянина, которая произошла в 1439 г.:[36] изготовить список с текста четырехвековой давности, отдавая этим дань уважения новопрославленному первому епископу Новгорода. Именно тогда в текст могли попасть слова о том, что исходный оригинал его «святитель Иоаким, добре све- домый, написа». Тогда же, вероятно, ввели важное упоминание митрополита Михаила — дабы привести текст, атрибутируемый святому ели- скопу Иоакиму, в соответствие с только что утвердившимся представлением о том, кто являлся первым русским митрополитом. Идеологическая направленность мероприятий архиепископа Евфимия II, среди которых заняла свое место канонизация Иоакима Корсунянина, позволяет думать, что летопись могли дополнить и в начальной части, уснастив фольклорными по происхождению материалами, способствовавшими поднятию престижа Новгорода. Это мог быть, прежде всего, тот литературно обработанный текст предания о Гостомысле, который в основе своей, вероятно, отображал историческую реальность, но, будучи уснащен традиционными мотивами, воспринимается нами в целом как содержащий псевдоисторический домысел. Могли быть использованы и другие материалы устной традиции, которые в дошедшем тексте начальной части НИЛ порой трудно выделить среди плодов довольно наивного, на наш взгляд, историографического творчества, осложненных, как можно полагать, редакторскими привнесениями на заключительном этапе истории летописного текста.

Последующее обращение к Новгородской Иоакимовской летописи было, скорее всего, вызвано событием 1699 г.[37] — перенесением мощей Иоакима Корсунянина и погребением их в Новгородском Софийском соборе.59 К тому времени новгородские летописные своды последней четверти XVII столетия были уже составлены, существовала во многих списках «История еже о начале Руския земли», введенная в текст двух последних сводов. Сводчики, работавшие при дворе новгородских митрополитов, привлекли ее как источник, более отвечавший их представлениям о государственном престиже России и Новгорода, ибо она возводила Рюрика к потомству императора Августа. Неиспользованную небольшую по объему Новгородскую Иоакимовскую летопись все же переписали по случаю торжества, столь непосредственно связанного с ее первым составителем. Но время было для церкви не очень благоприятное. Умер последний патриарх, началась Северная война. Новый список с летописи епископа Иоакима был изготовлен без подобающей тщательности, но в нем оговорили утрату двух листов в оригинале XV в., на которых, как предположил Татищев, речь шла о событиях, связанных с крещением Аскольда. Эти листы могли быть вырваны тогда, когда шла работа над Никоновской летописью. Повышенный интерес ее составителей к этому князю, его походу ira Константинополь и самому крещению имел результатом даже учетверение известий вследствие привлечения разных источников об одних и тех же фактах.[38] Собирая свидетельства об Аскольде, могли не остановиться перед грубым изъятием нужного текста из рукописи, хранившейся в архиве новгородской митронолиии.

Как попала НИЛ из Новгорода в Бизюков монастырь, пока остается только гадать, поскольку довольно частые перемещения архимандритов создавали возможность перемещения и рукописных книг. Не исключено, что еще может обнаружиться полный текст НИЛ; информация о его существовании, обязанная, впрочем, малонадежному источнику, была некогда опубликована.[39]

Гипотетичность изложенных соображений относительно судьбы рукописных текстов НИЛ, естественно, не может препятствовать использованию ее свидетельств, которые восходят к текстам устным, — и доверять таким известиям, когда содержание их подкреплено показаниями независимых источников. Как представляется, материал Новгородской Иоакимовской летописи существенно помогает прояснению немаловажных вопросов истории и предыстории Великого Новгорода и Новгородской земли.