УБИЙСТВО В ИПАТЬЕВСКОМ ПЕРЕУЛКЕ

Переулок этот представляет собой узкий, вымощенный крупным булыжником проезд с лепящимися друг к кругу домами и домишками, и ничем особым не отличается.

В одном из полуразвалившихся от ветхости домов, давно предназначенном на слом, в единственной, относительно уцелевщей в нем квартире ютилась рабочая семья, состоящая из девяти человек. Четыре взрослых приказчика и пять мальчиков составляли эту семейную артель. Все они были родом из одной деревни Рязанской губернии и работали в Москве всо сообща на мануфактурной фабрике. Злодейство было обнаружено после того, как жертвы не явились на работу. Встревоженная администрация предприятия в то же утро послала одного из своих служащих справиться о причине этой массовой неявки и последний, войдя в злополучную квартиру, был потрясен видом крови, просочившейся из-под дверей ее комнат и застывшей бурыми змейками в прихожей. На его зов никто не откликнулся. В доме царила могильная тишина. Администрация нас тотчас же известила и я лично немедленно направился в Ипатьевский переулок. Старый, облезлый дом с побитыми окнами, с покоробленной крышей, с покосившимися дверями и покривившимися лестницами напоминал заброшенный улей. Никто, разумеется, не охранял эти руина. Пи дворников, ни швейцара в нем, конечно, не было. Под- нявшись на второй этаж, я приоткрыл дверь единственной квартиры, еще недавно населенной людьми, а ныне ставшей кладбищем. Спертый, тяжелый воздух ударил мне в нос: какой-то сложный запах бойни, мертвецкой и трактира. Волна воздуха, ворвавшаяся со мной, уныло заколебала густую паутину, фестонами висящую по углам комнаты. Это была, видимо, при- хожая. Открыв правую дверь и осторожно шагая по липкому, сплошь залитому застывшей кровью полу, я увидел две убогие кроватки, составляющие единственную обстановку этой комнаты.

Осмотр помещения привел к обнаружению в печке кучи золы, в которой оказался полуистлевший воротник от сгоревшей мужской рубашки, а из самых глубин печки была извлечена десятифунтовая штанга с отпиленным вместе с шаром КОНЦОМ; Этой, своего рода булавой, видимо, и орудовали преступники, проламывая черепа своих жертв.

Имевшиеся в квартире сундучки,— обычная прд* надлежность простого рабочего человека, хранящая обыкновенно его незатейливый скарб,—были взломаны и говорили о грабеже.

Чувствовалось, что записка с дикой надписью, не есть тот конец, ухватясь за который удастся распутать кровавый клубок. Несомненно, это была лишь наивная попытка направить розыск по ложному пути. Я говорю — наивная, так как для чего же было убийцам оповещать уже мертвых любовников о своем авторстве? Для чего было рисковать и оставлять чуть ли не визитные карточки? Наконец, представлялось маловероятным, чтобы две женщины могли запросто осилить и убить девять человек.

Как я говорил уже выше, дом был необитаем, следовательно, не у кого было справиться ни о жизни, ни о привычках убитых. Не представлялось возможным выяснить, хотя бы даже приблизительно, обстановку не только в день убийства, но и за неделю, за месяц до него.

Прежде всего я обратился в лечебницу, куда был перевезен оставшийся в живых приказчик. Но он оказался при смерти, в полном забытьи, и лишь бессвязно бредил. Я просил медицинский персонал внимательно следить 8а его бредом. Но результат от этого получился ничтожный и довольно странный: мне сообщили, что среди бессвязного лепета раненый часто и отчетливо повторяет слово: «Европа».

— Почему «Европа»? Почему эта часть света так полюбилась вдруг этому несчастному, в лучшем случае, только грамотному человеку?

Но через неделю и он умер, а с его смертью еще больше потускнела и надежда добиться истины.

Одновременно я обратился и в мануфактурное предприятие, где навел подробные справки о покойных служащих. Там я получил хотя и туманные, но все же кой-какие указания, а именно: некоторые из товарищей скончавшегося в лечебнице приказчика мельком слышали, что покойный намеревался открыть в сообществе с каким-то земляком какое-то торговое предприятие.

Так как земляка этого никто никогда не видел, то разыскать его представлялось далеко не легким делом.

Между тем земляк этот представлялся мне если не ключом к загадке, то, во всяком случае, единственным имеющимся шансом к ее растолкованию.

Следовательно, он должен был быть разыскан, Я послал агента в Рязанскую губернию, чтобы составить в волостном правлении точный список всех крестьян волости, к которой принадлежал покойный, проживавший последний год в Москве. Их набралось до трехсот человек. Я разбил Москву на участки, и десятки моих агентов принялись порайонно допрашивать всех, помещенных в списки рязанцев. Их подробно расспрашивали о жизни и работе в Москве, будто ненароком справлялись и об убитом вемляке. Конечно, предпринятая работа могла оказаться стрельбой по воробьям из пушки, но иного способа у меня не было и волей- неволей я остановился на этом.

Европа — это было уже ценное указание, принимая во внимание бред умершего приказчика.

Я принялся за поиски Михаила Лягушкина. В районе Марьиной рощи его знали почти все и в один голос говорили, что, продав чайную, он уехал на родину, в деревню. Но агент, снова посланный в Рязанскую губернию, выяснил, что Лягушкин трм но появлялся.

Однако, недели через через две по Марьиной роще, где продолжали дежурить мои люди, пронесся слух, что Лягушкин приобрел трактир в Филях и, отремонтировав его, открыл под той же вывеской—«Европа». Это подтвердилось и Лягушкин в Филях был немедленно арестован и привезен в сыскную полицию. Он оказался крошечным человечком с птичьей физиономией и с черными, бегающими глазками. Конечно, вину свою он упорно отрицал. Обыск в Филях ничего не дал, но детальный осмотр его белья, платья и обури лишь усилил мои подозрения, так как в рубце, между заготовкой и подошвой сапога были обнаружены следы старой, запекшейся крови. Присутствие ее Ля- гушкин объясиил своими нередкими посещениями бойни. Между тем, химический и микроскопический анализы показали, что кровь человеческая. Полуистлевший воротник рубашки, найденный в печке, несмотря на свой крохотный чисто детский размер, приходился Лягушкину впору.

Наконец, сравнение почерков хитроумной записки и торговых книг трактира «Европа» подтвердило их тождество. Но, несмотря на эти улики, Лягушкин продолжал все отрицать.

Потребовав точного отчета о его местожительстве со дня убийства до дня открытия трактира в Филях, мы получили адреса трех углов, последовательно им перемененных, за этот промежуток времени. Сделав в них обыски, мы ничего не нашли. Однако, в первой квартире хозяйка указала, что до того, как поселиться у нее, Лягушкин жил месяца три напротив, у сапожника, снимая там комнатку.

Сделали обыск и у сапожника.

Здесь мы обрели ценную находку.

В чуланчике, примыкавшем к комнатушке, некогда занимаемой Лягушкиным, была найдена отпиленная короткая часть штанги с шаром, которой недоставало у орудия преступника, обнаруженного в печке, на месте убийства.

Под тяжестью этой новой неопровержимой улики преступник, наконец, сознался.

Оказалось, что убитый приказчик давно уже решил купить у него чайную «Европа» в Марьиной роще, и в день смерти взял пять тысяч рублей, накопленные за долгую службу, намереваясь на следующий же день свершить купчую. Вечером к нему зашел Лягушкин, не раз навещавший его за эти месяцы. Сделку заблаговременно «вспрыснули» и Лягушкин угостил, кстати, и проживавших в той же комнате, двух других приказчиков. В этот вечер он не раз бегал в соседний трактир ва «подкреплением». Наконец, когда хозяева отяжелели от вина, он распрощался и ушел, но... через час вернулся, прошел по коридору опять в большую комнату и, подкравшись к спящим приказчикам, уложил их обоих на месте, эатем, в следующей комнате, покончил (вернее, смертельно ранил) и покупателя. Со дна его сундука он извлек злополучные пять тысяч и намеревался скрыться, как вдруг его взяло сомнение. Я привожу дословно его дальнейшее показание:

— Нет, Мцшка,— сказал я себе,— не валяй дурака, покончи и с остальными. Ведь все они мне земляки, стало быть, и по деревне молва пойдет, да и полиции расскажут, что вот, мол, такой-то вчерась водку вместях с ними пил, и будет мне крышка. Тогда я взял свою культяпку и пошел обратно в прихожую, а из нее сначала в одну, а потом и в другие две комнаты. Жалко было пробивать детские черепочки, да что ж поделаешь? Своя рубашка ближе к телу. Расходилась рука и пошел я пощелкивать головами, что орехами, опять же вид крови распалил меня: течет она алыми, теплыми струйками по пальцам моим, и на сердце как-то щекотно и забористо стало.

Прикончив всех, я заодно перерыл сундуки, да одна дрянь оказалась. Кстати, переодел чистую рубаху, а свою, кровавую, пожег в печке для верности, туда же и гирьку запрятал.

Жутко было слушать исповедь этого человека-зве* ря, с таким спокойствием излагавшего историю своего кошмарного преступления.

Суд приговорил Лягушкина к бессрочной каторге,

МАРИЕНБУРГСКИЕ ПОДЖОГИ

В самом начале девяностых годов, в бытность мою начальником рижской полици, Лифляндский губернатор М. А. Пашков предложил мне заняться так называемым Мариенбургским делом. Мариенбург — это большое, густо населенное местечко Валкского уезда, принадлежавшее некоему барону Вольфу. Барон сдавал эту землю в долгосрочную аренду и люди, снимая ее, строились, обзаводились хозяйством, ПЛОДИЛИСЬ и умирали. Ничто не нарушало мирного, своеобразного уклада жизни этого уголка, уклада ,не лишенного, впрочем, некоторого феодального оттенка. Барон Вольф являлся не только собственником земли, но и обладал по отношению к людям, ее населяющим,— некоторыми обломками суверенных прав. По праву так называемого патронатства* от него зависел выбор местного пасте- ра. И вот на этой-то почве разыгралось дело, о котором я хочу рассказать.

Вновь назначенный бароном пастор был не угоден населению и последнее, не добившись от барона его увольнения, перешло, в виде протеста, к насилию. Начался ряд поджогов спачала хозяйственных построек, принадлежащих владельцу, эатем строений, отведенных под жилье пастора, потом обширных запасов сена, хлеба и прочих сельских продуктов, получаемых пастором с довольно значительного участка, наконец, войдя во вкус, поджигатели принялись и за рядовых жителей. Пожары сопровождались кражами, иногда довольно значительными; были случаи и с человеческими жертвами. Так, при одном пожаре сгорели старуха с внуком. Местная полиция с ее малочисленным штатом и скромным бюджетом была бессильна что-либо поделать. Барон Вольф жаловался в Петербург на бездействие властей, результатом чего и было предложение губернатора мобилизовать мне силы рижской сыскной полиции, вместе о широким ассигнованием средств, потребных на ведение этого дела. Одновременно со мной был привлечен к этой работе и прокурор рижского суда А. Н. Гессе.

Выслав вперед нескольких агентов, я с прокурором выехал в Мариенбург, где А. Н. Гессе, кстати, хотел ознакомиться с делопроизводством местного судебного следователя,— милого, но мало опытного, человека. Остановились мы в своем вагоне, а вечер провели у судебного следователя. Возвращаясь к ночи на вокзал, мы были свидетелями очередной «иллюминации». Как уверяли потом, обнаглевшие поджигатели в честь нашего приезда подожгли два огромные стога сена. На следующий день, проведя всестороннее расследование случившихся за последний месяц пожаров, мне без труда удалось установить факт поджогов. Где находили остатки порохового шнура, где обгорелый трут, а то и просто следы керосина.

Мои агенты, проводившие время по трактирам, пивным и рынку, не уловили ни малейшего намека на имепа возможных виновников, услышав лишь общее подтверждение наличия именно поджогов. Вместе с тем, они вынесли впечатление, что, благодаря шуму, поднятому вокруг этого дела, и безрезультатным усилиям уездной полиции, продолжающимся вот уже месяц, все местные жители крайне осторожны и сдержанны со всяким новым, незнакомым лицом. Тщетно два мои старшие надзиратели уверяли всех и каждого, что они рабочие о педального завода, выигравшие пять тысяч рублей в германскую лотерею, запрещенную нашим правительством, но, тем не менее, весьма распространенную по Лифляндской губернии, и подыскивающие небольшое, но свое, торговое дело,— им плохо верили, относясь с опаской, исключающей, конечно, всякую откровенность.

Получив вещественные доказательства поджогов и мало обещающие сведения о возможноси поимки виновных, я в довольно кислом настроении вернулся В Ригу.

Представлялось очевидным, что лишь коренной житель Мариенбурга, пользующийся доверием своих земляков, мог бы пролить хотя бы некоторый свет на это не дававшееся в руки дело. Но, к сожалению, таким «языком» мы не располагали и оставалось лишь одно — искусственно его создать. Конечно, такая комбинация требовала времени, что мало меня устраивало, так как поджоги все продолжались, но, за неимением другого, пришлось прибегнуть к этому затяжному способу.

Призвав к себе одного из ездивших со мной агентов, я предложил ему вновь прозондировать почву в Мариенбурге с целыо определения того вида торговли, каким они могли бы там заняться, не внушая подозрения.

По возвращении из командировки агент доложил, что лучше всего было бы открыть пивную, так как в местечке их всего две, да и по характеру торговли пивные всегда служат местом многолюдных сборищ, что, опять-таки, облегчает возможность получения нужных нам сведений.

Сказано — сделано!

Снабдив двух моих агентов подложными паспортами со штемпелями и пропиской того завода, на котором, по их словам, они работали до лотерейного выигрыша, я отправил их в Мариенбург торговать пивом.

Прошло недели две и один из агентов, приехав в Ригу, сообщает, что дела идут плохо, пивная пустует, публика, по старой памяти, идет в прежние лавки, а их обходит.

Что тут делать?

Поломав голову, я изобрел следующий аттракцион. Вспомнив, как в дни юности я захаживал иногда на Измайловском проспекте в Bier-Halle, где к кружке пива, непременно подавалась соленая сушка, я предложил и моим людям завести такой обычай. На возражение агента, что подобный расход даст убыток предприятию, я ответил согласием на убыток, и он уехал обратно в Мариенбург, увозя с собой из Риги иесколь- пудов соленых сушек.

Сушка оказала магическое действие и через неделю, примерно, агенты сообщили, что от публики отбою пет.

Прошло так месяца полтора и стал приближаться новый год. Агенты мне пишут:

«Как нам быть, господин начальник? К новому году торговые патенты должны быть обменены и, по установившемуся обычаю, принято, при получении нового,— передать младшему помощнику начальнику уезда конверт с 10—15 рублями, принося ему вместе с тем новогодние поздравления».

Я ответил: «Передайте конверт и поздравляйте».

Они так и сделали. Один из агентов отправился в нужный день к начальству и, получив новый патент и передав красненькую, поздравил его с новым годом. Он был высокомилостиво принят начальством и все обошлось гладко.

Меясду тем, поджоги продолжались. Я нервничал и торопил моих «купцов».

Наконец, в начале февраля, они доносят, что имеют сильное подозрение против ряда лиц, посещающих их лавку. Во главе этой дружной и вечно пьяной компании, состоящей из кузнеца и двух сыновей сторожа кирки, стоит некий Залит — местный брандмейстер, он же и фотограф. Подозрения свои агенты строят, во-первых, на том, что все эти люди, особенно сыновья сторожа, были по общему отзыву доселе бедняками. Между тем, за последние месяцы они швыряют деньгами и целыми днями торчат в пивной, выпивая бесконечное количество пива. Во-вторых, был такого рода случай: пьяный кузнец как-то проговорился и предсказал на ночь пожар, намекнув при этом и на обреченный дом. Предсказание в точности сбылось и дом сгорел. Агенты тут же сообщали подробные адреса этих четырех заподозренных лиц.

Получив столь серьезные сведения, я опять в обществе прокурора, милейшего А. Н. Гессе, выехал в Мариенбург, захватив с собой несколько своих людей.

На место мы прибыли к вечеру и, дождавшись ночи, вышли из своего вагона и, разбившись на три группы, одновременно нагрянули с обысками к брандмейстеру, кузнецу и сыновьям сторожа. Победа оказалась полной.

Как у Залита, так и его сообщников, мы обнаружили значительные суммы денег, о происхождении которых они не могли дать объяснений. У каждого из них мы нашли восковые конверты с пороховым шнуром, по нескольку десятков аршин трута, большие запасы керосина и так далее.

Все они, конечно, арестованы и препровождены в Ригу. Я лично присутствовал на громком процессе этих поджигателей, имевшим место в Риге, причем у меня с защитником обвиняемых, известным петроградским адвокатом Г., произошел довольно странный конфликт. В качестве свидетеля я рассказал подробно и откровенно суду о пивном трюке, к которому мне пришлось прибегнуть для поимки виновных. На обычное предложение председателя суда, обращенное сначала к прокурору, а затем и к защитнику: —

Не имеете ли предложить вопросы свидетелю?

Прокурор ответил отрицательно, а присяжный поверенный Г., с запальчивостью: —

О, да!.. Имею!..— после чего, повернувшись ко мне, наглым ироническим тоном спросил: —

Расскажите, любопытный свидетель, какими еще происками занимались вы в Мариенбурге?

Я обратился к председателю: —

Господин председатель, я покорнейше прошу вас оградить меня от выпадов этого развязного господина!

Председатель принял мою сторону и заявил Г.: —

Господин защитник! Призываю вас к порядку и прошу задавать вопросы свидетелю через меня и в более приличной форме!

Г. возразил: —

Я требую занесения слов свидетеля, обращенных ко мне, в протокол.

Я потребовал того же. —

Не имеете ли еще вопросов? — спросил председатель адвоката Г. —

Нет, не имею.

На этом инцидент был исчерпан.

Брандмейстера Залита приговорили к восьми годам каторжных работ. Его сообщники отделались, кажется, меньшими сроками.

По окончании дела я, в присутствии моего агента, вызвал к себе помощника начальника уезда. —

Послушайте, а красненькую-то отдать нужно! Деньги ведь казенные.

Он, сильно смущаясь, ответил: —

Слушаюсь, господин начальник! — и торопливо полез в бумажник. Вспотевший, красный, как рак, он долго упрашивал меня не докладывать губернатору об его зазорном поступке и я, на радостях, каюсь: махнул на него рукой. ДАКТИЛОСКОПИЯ

В борьбе с преступным миром дактилоскопия но раз оказывала мпе существенные услуги. В этом отношении мне особенно врезался в память следующий случай.

Но прежде, чем рассказать о нем, я принужден сделать маленькое отступление и, хотя бы в самых кратких и общих чертах, напомнить читателю, что такое дактилоскопия. Дело в том, что нет в мире двух людей, у которых рисунок кожи па пальцах был бы одинаков. Разница либо в спиралях кожи, либо в узелках, либо в морщинках,— но всегда и непременно имеется. Эта особенность кожи чрезвычайно прочна. Так, никакие ожоги и ранения кожных покровов не в силах видоизменить первоначального рисунка. Пройдет ожог, затянется ранение и снова на молодой, вновь народившейся коже проступит тот же рисунок, что был ей свойствен с момента появления данного человека на Божий свет. На этом причудливом свойстве природы, нзвестном, впрочем, еще в глубокой древности, основаны ныне и дактилоскопические системы. Способ относительно быстрого нахождения в многочисленных, прежде снятых отпечатках, снимка, тождественного с только что снятым, был разработан и применен мною впервые в Москве. Он, очевидно, оказался удачным, так как был вскоре же принят и в Англии, где и поныне английская полиция продолжает им пользоваться. Итак, в 1910 году меня как-то известили по телефону, что в только что прибывшем ростовском поезде, в купе первого класса, обнаружен труп мужчины, лет сорока пяти, убитого ударом кинжала в грудь. В сопровождении судебного следователя Ч. и полицейского врача М. я немедленно отправился на Курский вокзал. Вагон с убитым оказался оцепленным и стоящим на одном из запасных путей. Отодвинув дверцу купе, мь! увидели следующую картину: на нижнем диване, головой к окну, лежал на спине человек, лет сорока пяти на вид, одетый в пиджак без воротника (последний тут же виднелся в сеточке на стенке); правая рука трупа свесилась и пальцами касалась пола. С левой стороны груди у убитого торчала белая ручка слоновой кости глубоко воткнутого в тело кинжала. Лицо трупа было покойно, он походил на мирно спящего человека, из чего возникло предположение, что смерть последовала мгновенно и, надо думать, во сне. Во всяком случае ни малейших следов борьбы не имелось. Все в купе было в порядке: два запертых чемоданчика лежало на верхней сетке, на столе виднелась раскрытая коробка тульских пряников, что, как будто бы, давало осиовапие думать, что убийство, вероятно, совершено между Тулой и Москвой. При обыске трупа мы обнаружили в боковом кармане пиджака совершенно новенький бумажник с 275 рублями, с монограммой «К». В левом кармане брюк находился, хотя и смятый, но не бывший в употреблении носовой платок с большой, красной меткой (тоже «К») и в правом — серебряный, гладкий портсигар, с большой золотой монограммой, все с тем же «К» и двумя золотыми ураше- ниями: фигуркой обнаженной женщины и кошечки, с крохотными изумрудами вместо глаз. Этот портсигар сразу обратил на себя мое внимание и я бережно, пе касаясь гладкой поверхности и держа его осторожно пальцами за ребра, принялся его осматривать. Мне бросились в глаза два небольших кровавых пятнышка и следы захватов от пальцев. Я тотчас же осмотрел руки убитого, но они оказались чистыми, без малейших следов крови. Невольно напрашивалась мысль, что портсигар этот подсунут убитому убийцей уже после совершения преступления. Ввиду целости вещей: часов (они оказались на убитом), бумажника с деньгами и пр., похоже было, что преступление совершено но с целыо грабежа. Никаких документов, устанавливающих личность, на покойном не оказалось. Из расспросов проводника вагона, заступившего в Орле, мы узнали, что он видел покойного последний раз в Туле, возвращавшимся в вагон с коробкой пряников в руках. Убийство было обнаружено лишь по прибытии поезда в Москву при обычном обходе вагонов жандармским унтер-офицером. Я велел перенести труп в приемный покой при Курском вокзале и, забрав с собой копию протокола осмотра и отобранные вещи, вернулся на службу к себе. Особенно бережно я вез портсигар.

Приехав в сыскную полицию, я тотчас же вызвал чиновника, специалиста по дактилоскопии, и предложил ему расшифровать следы пальцев на портсигаре убитого. Насыпав осторожно специального особо тонкого и сухого порошку на захватанную поверхность, он осторожно его сдул, в результате чего тонкий слой порошка остался прилипшим лишь к слегка жирной поверхности металла, не оставив следа на тех местах, где обрисовались спиральные завитки кожи. Получилось черное поле, как бы изрытое спиралеобразными траншеями. Рисунок этот был немедленно сфотографирован и подведен под соответствующую формулу, после чего мы приобщили его к группе карточек надлежащих регистров. Он оказался новым, то есть в коллекции нашей подобного не имелось; из этого следовало, что убийца —- не профессионал, не рецидивист.

Дело это не захватило меня, так как вначале пред-» ставлялось мне довольно банальным. Раз нет следов грабежа, стало быть, месть на какой-либо почве руководила рукой преступника. Стоит, думалось мне, установить личность убитого и, без особого труда, картина преступления раскроется. Смущал меня несколь- ко портсигар, как будто подсунутый убийцей, но подобного рода трюки с целью сбить розыск с правильного пути встречались уже не раз в моей практике.

Во всех московских газетах я сделал сообщение о найденном трупе в ростовском поезде, его приметах и об оказавшемся при нем портсигаре с монограммой «К», фигурой женщины и кошки с изумрудными глазами. Я был уверен, что завтра же явятся ко мне родные или друзья убитого за справками. И я самом деле, па следующий же день, часов в двенадцать, мне Доложили о какой-то даме, желающей меня видеть по этому делу.

— Проси,— сказал я курьеру,

В моа кабинет вошла молодая еще дама с взволио- ьаиным лицом и заплаканными глазами. —

Я пришла к вам, прочтя в газетах о найдеппом трупе,— увы! — думается мне, моего несчастного мужа! — и дама разрыдалась.

Я успокаивал ее, как мог. —

Почему же, сударыня, вы думаете, что убитый именно ваш муж? —

Видите ли, с неделю тому назад муж выехал в Ростов по делам и должен был именно вчера вернуться. Он не приехал и не известил меня о причино задержки, что вовсе на него не похоже; затем приметы схожи, а, главное,— этот портсигар. Относительно портсигара, я не знаю, что и думать. По описанию,— это точно портсигар мужа, но, с другой стороны, за неделю до своего отъезда муж его потерял и был этим весьма опечален, так как дорожил этой памятью, моим подарком. Каким образом он снова очутился в его кармане,— я себе не представляю. Но, во всяком случае, крайне, крайне встревожена.

Я достал из ящика злополучный портсигар и протянул его ей.

Едва увидев его, дама вскрикнула: —

Он, он! Это портсигар Мити! Я даже знаю, что внутри на вызолоченной поверхности в уголке нацарапано мое имя «Вера».

Действительно, указание было точно и сомнений не оставалось. —

Скажите, сударыня, не украл ли кто-нибудь этот портсигар у вашего мужа с неделю назад? Не имели ли вы на кого-нибудь подозрений? —

Нет, муж тогда определенно заявил, что потерял его где-либо на улице, положив в прорванный карман пальто. —

Между тем, вы видите,— он не потерян. —

Не знаю просто, что и думать! Вы разрешите мне отправиться и осмотреть покойника? —

Конечно, сударыня! Я дам вам в сопровождение одного из агентов, поезжайте немедленно!

Мы расстались. «Бедная женщина! — думалось мпе.— Вряд ли минует тебя горькая чаша вдовства!» Но, каково было мое удивление, когда часа через полтора она вошла вновь в мой служебный кабинет, но сияющая, счастливая и довольная! —

Представьте, какое счастье! Убитый—вовсе но діой муж! О, Господи, Ты милосерден ко мне! Я теперь ожила, снова возродилась. Я счастлива, господин начальник, как давно не была! —

Ну, поздравляю! Очень, очень рад за вас! Но прошу все же немедленно прислать ко мне вашего супруга, как только он вернется из Ростова. —

Конечно, я непременно его пришлю. —

До свидания, сударыня. Что касается портсигара, то пока мне необходимо оставить его, но, по ликвидации дела, я надеюсь, смогу его вам вернуть.

На этом мы, распрощавшись, расстались.

К вечеру в этот же день явился ко мне некто Штриндман, совладелец ювелирного магазина близ Кузнецкого Моста, и заявил о своей тревоге. Его компаньон, Озолин, должен был, согласно телеграмме, вернуться вчера из Ростова, куда он ездил для покупки у одной знакомой дамы бриллиантового колье. Это колье хорошо было знакомо обоим совладельцам магазина, так как еще в прошлом году поднимался вопрос о его приобретении, но тогда не сошлись в цене. Ныне же владелица его снова предложила купить и, списавшись с нею, Озолин выехал лично в Ростов для совершения сделки. Хотя Штриндман и прочел в газетах о том, что на вещах трупа имелась монограмма «К», но, тем не менее, просил мне разрешить ему взглянуть на мертвое тело. Я, конечно, разрешил и... убитый оказался именно Озолиным.

Итак, дело неожиданно получило новое освещение. Не месть, а корысть руководила преступником. У меня, еще при осмотре трупа на месте, мелькнуло предположение, что портсигар убийцей подсунут для отвода глаз, теперь же предположение это перешло в уверенность и, более того: по всей вероятности, новенький бумажник с 275 рублями и носовой платок положены для той же цели. —

Скажите,— спросил я Штриндмана,— в какую сумму оцениваете вы колье? —

Мы заплатили за него пятьдесят восемь тысяч. —

Кроме вас, знал ли еще кто-нибудь о цели поездки убитого? —

Никто кроме нашего приказчика Аароиова. —

Оп не мог совершить этого убийства? —

О, пет, господин начальник! Яшу мы знаем давно, он и вырос у нас, он честный мальчик. Да, кроме того, все это время он безотлучно находился при работе, и посему, хотя бы, не мог совершить это преступление. —

Скажите, не подозреваете ли вы кого-нибудь вообще? —

Решительно никого! Я просто ума не приложу ко всему этому!

Подумав, я сказал: —

Видите ли, для пользы дела я не должен пренебрегать ничем, at поэтому вы меня извините, для очистки совести, попрошу и вас приложить палец. —

То есть это как же приложить палец? —

А вот, сейчас.

Я позвал чиновника и тот проделал дактилоскопическую операцию над Штриндманом. Полученный отпечаток нам ничего не дал. —

Не видели ли вы у покойного этот портсигар? — и я ему его протянул.

Он внимательно оглядел вещь и отрицательно покачал головой: —

Нет, никогда! Впрочем, покойный ж не курил. —

Отлично! Я дам вам агента, который отправится с вами в ваш магазин и приведет мне вашего Ааронова.

Часа через два я допрашивал Ааронова, оказавшегося евреем, лет двадцати, весьма скромным и сильно напуганным. Он ничего нового не сообщил мне, сказав, что знает о цели поездки Озолипа в Ростов. На мой вопрос, не говорил ли он о ней кому-либо, Ааронов отвечал отрицательно. Снятый отпечаток и с его пальца не соответствовал отпечатку пальцев на портсигаре. Я отпустил его.

Дело не разъяснялось, а главное — не виделось конца, за который можно было бы ухватиться для ведения дальнейшего розыска с некоторым вероятием на успех.

Все ювелиры, московские и петроградские, все известные нам скупщики драгоценностей были, конечно, оповещены об украденном колье, которое было подробно им описано, согласно данных Штриндмана; но я не придавал этому обстоятельству большого значения.

так как, во-первых, убийца и похититель мог вынуть камни из гнезд и продавать их поштучно, а, во-вторых, и что вернее, мог, до поры до времени, воздержаться вовсе от ликвидации похищенного или сплавить его в знакомые, ничем не брезгающие руки.

Таким образом, прошло безрезультатно дня три- четыре. За это время успел вернуться и побывать у меня «пропавший» было супруг счастливой «Веры». Но его показания не внесли ничего нового, а снимок с пальцев подтвердил лишь, конечно, его невиновность.

Я не раз замечал в своей разыскной практике, что не следует пренебрегать способами поимки преступников даже в тех случаях, когда способы эти имеют за собой самые ничтожные шансы на успех. Часто бывало, что самые невероятные комбинации приносили неожиданно пользу. В данном темном случае выбора у меня не было и я прибег к маловероятной, но сыгравшей, как оказалось впоследствии, капитальную роль, уловке. Во всех московских газетах я поместил объявление на видном месте следующего содержания: «1000 рублей тому, кто вернет или укажет точно местонахождение утерянного мною серебряного портсигара с золотой монограммой «К» и золотыми украшениями: обнаженной жешципы и кошки с изумрудными глазами. При указании требуется для достоверности точнейшее описание рещи и тайных примет. Вещь крайне дорога, как память. Николо-Песковский переулок, дом № 4, кв. 2, спросить артистку Веру Александровну Незпамову».

Само собой понятно, что как артистка Незнамова, так и вечпо находящийся при ней концертмейстер, проходящий с ней репертуар, равно как и обтрепанный довольно лакей,— были моими агентами; квартира же на Николо-Песковском переулке принадлежала одному из моих служащих.

Конечно, я не рассчитывал, что на подобную грубую удочку попадется сам убийца, но мне думалось, не соблазнит ли 1000 рублей кого-либо из второстепенных соучастников, если таковые имеются.

На второй же день после этого объявления вбегает ко мне моя агентша и радостно докладывает:

— Мы привезли, кажется, убийцу! —

Иу, нуі Уж и убийцу! Не горячитесь, не увлекайтесь, рассказывайте, как было дело! —

Так вот, господин начальник, сидим мы в квартире и ждем у моря погоды. Чуть послышится шум на лестнице, я сейчас же кидаюсь к роялю неистово вопить гаммы, а концертмейстер мой мне подтягивает. В этакой тоске и вое прошел весь вчерашний день. Сегодня с утра начали с того же. И вот, с час тому назад вдруг кто-то позволил. Силантьев, взяв салфетку под мышку, пошел открывать дверь, а мы с Ивановым затянули не то «Да исправится молитва моя», не то «Не искушай меня без нужды». К нам в комнату вошел молодой человек, лет восемнадцати, еврейского типа, и вопросительно на меня уставился. Я, обратись к Иванову, томно промолвила:

—? Вы извините меня, маэстро. —

Поя^алуйста, пожалуйста! — сказал он и вышел из комнаты.

Тогда я обратилась к пришедшему: —

Чго вам угодно, мосье? —

Скажите, пожалуйста, вы г-жа Незнамова? —

Да. —

Вы дали в газетах объявление о портсигаре? —

Да, я. А что, вы принесли его? — сказала я, симулируя радость. —

Положим, я не принес его, но могу вам указать точно его местонахождение.

Я разочарованно надула губки: —

Да, это прекрасно, конечно! Но, но... почему я должна буду вам верить? —

Уй, да нотому, что я тончайшим образом вам опишу его и вы увидите, что я, несомненно, говорю о вашем дорогом сувенире.

И он самым подробным образом описал мне портсигар, не забыв, конечно, упомянуть о нацарапанном имени «Вера» на внутренней стороне крышки. —

Да, несомненно, вы говорите о моем портсигаре. Где же он находится? —

Уф, пет, мадамеиька, разве можно?!. Сначала деньги. —

Маэстро! — крикнула я.

И мой концертмейстер и лакей вошли немедленно в комнату с браунингами в руках. Я, указав пальцем на перепуганного еврея, сказала: —

Берите его, господа!

Его забрали, вадели наручники, да и привезли сюда. Назвался он Семеном Шмулевичем, православным, учеником часовых дел мастера Федорова, лавочка которого на Воздвиженке. —

Благодарю вас за хорошо исполненное поруче- чение. А теперь пришлите-ка ко мне этого Шмулевича.

В кабинет вошел трясущийся от страха юноша и растерянно остановился среди комнаты. —

Ну что, Семен, влип, брат, в грязную историю?!.

ЇЇІмулевич подпрыгнул, как на пружинах, и быстро-

быстро затараторил: —

Уй, господин начальник, выше высокопревосходительство, ради Бога, отпустите меня, я не виноват вот нисколечки. Я смирный, бедный еврей (православный), никому горя не делаю. Ну, конечно, хотел сделать маленький гешефт (и Шмулевич прищурил глаз и, округлив пальчики, изобразил величину гешефта). Но что же здесь такого? Мадам в газете обещала 1000 рублей. Я и хотел честно заработать. —

Все это хорошо, но портсигар, который ты поче- му-то так точно описываешь, был найден на убитом человеке. Откуда же ты знал даже о нацарапанном имени «Вера» на внутренней стороне крышки? Выходит, что ты, пожалуй, и убил этого человека?

Шмулевич, подпрыгнув, как ужаленный, истерично завизжал: —

И не говорите мне даже этого, господин граф! Да разве я могу?!. Что вы, что вы! Убить человека?!. Фуй, фэ! Семен в Бога верит и на это не способен, Я расскажу все, все, как было, не совру ни капельки! —

Ну, рассказывай.

Шмулевич, захлебываясь от поспешности, с невероятной жестикуляцией, припялся говорить: —

Прочел я как-то утречком, господин начальник, в газете об убитом в Ростовском поезде и когда прочитал до портсигара, то сразу почувствовал от страха боль в животе. Как раз такой портсигар за неделю до этого был куплен моим хозяином за двадцать че- тыре рубля у какого-то, зашедшего к нам в лавку, солдата. Портсигар этот мне очень понравился и я долго его рассматривал. Через пару дней он исчез, хозяин его куда-то отнес. Как вдруг вчера я прочитал объявление дамочки и сразу подумал: не зевай, Семен, можешь хорошо заработать. А деньги не малые — 1000 рублей! Уй, у меня даже голова закружилась. Конечно, портсигар найден на убитом человеке, но я же в этом не виноват! Я честно укажу дамочке, что он находится в полиции, а она мне заплатит тысячу целковых. Вот и все. Я честный еврей, господин начальник!

Рассказ походил на правду. Однако, я приказал снять отпечатки с его пальцев и, хотя они ничего не дали, я счел нужным временно задержать еврея.

Два агента были немедленно командированы за часовщиком Федоровым и через час он предстал передо мной. Это был рослый малый типичного русского вида, с широким, довольно симпатичным лицом, но несколько неприятным выражением бегающих глаз. Держал он себя довольно спокойно и рассказал, что, действительно, означенный портсигар купил у какого-то солдата неделю с лишним тому назад, а через день его продал случайному, ему не известному покупателю. Большего выудить у него не удалось и, собираясь его отпустить, я, для очистки совести, велел сделать дактилоскопический снимок и с его пальцев. Угрюмо сидел я у себя в кабинете, измышляя какой-либо новый подход к недававшемуся мне в руки делу, как вдруг входит чиновник с двумя снимками (убийцы и Федорова) и взволнованно сообщает об их тождестве. Я внимательно разглядел оба отпечатка. Сомнений не было: убийца Озолина был найден.

Новый двухчасовой допрос Федорова с уговариванием и доказательствами не заставили его признаться и указать местонахождение похищенного. Очевидно, он плохо верит в дактилоскопический метод и не понимает тяжести этой неопровержимой улики.

Я снова вызвал Шмулевича.

— Вот что, Семен, хозяин твой оказался убийцей и дело его кончено. От каторги ему не отвертеться. В этом деле он может запутать и тебя, так как портсигар-то ты видел и 1000 рублей ходил получать. Для тебя лучше всего ничего не скрывать и отвечать чистосердечно на мои вопросы, иначе, повторяю, упечет он и тебя в тюрьму. —

Спрашивайте, спрашивайте, господин начальник, я ничего скрывать не стану. И зачем мне скрывать? Я не виноват, а укрывать убийцу Семен не станет. Я готов на все, на все, господин начальник! —

Отлично! Скажи, пожалуйста, ты давно служишь у Федорова? —

Четвертый год, господин начальник. —

С кем Федоров вел знакомство, куда чаще ходил, кто у него бывал? —

Жил он очень небогато, дела шли плохо, никто у него из приятелей не бывал и он никуда не ходил, разве только к маменьке. —

Где же живет его маменька? —

В слободе, за Драгомиловской заставой. —

И часто он ходил к ней? —

Не очень что бы, так, разок в неделю. —

А ты почем знаешь? Разве он сообщал тебе, куда ходит? —

Да, "хозяин и говорил часто, да и не раз брал меня с собой к ней. —

Скажи, за эти две недоли хозяин никуда надолго не отлучался из лавки?

Шмулевич как-то замялся, а потом решительно: —

Нет, господин начальник, отлучался и даже очень отлучался. —

Когда же именно?— спросил я живо. —

Да, вот, дней шесть или семь назад.

Шмулевич закатил глаза, потер лоб и, припомнив,

сказал: —

Да, да! Это было в тот вторник (день обнаружения трупа). В понедельник, после закрытия лавки он ушел, а вернулся во вторник, часам к трем дня. Отдохнув часика четыре, он к вечеру опять ушел и к ночи вернулся. —

Куда же это он исчезал? —

Первый раз — сказать пе могу, ну, а во второй, наверное, был у маменьки. —

Почему ты так думаешь? —

Потому, что за заставой грязь непролазная и хозяин возвращается оттуда, всегда ругаясь, весь выпачканный. Так было и во вторник к ночи. —

Вот что, Семен: хозяин твой уйдет на каторгу, лавка его закроется и ты останешься без работы, если вообще не будешь привлечен по этому делу. Предлагаю тебе следующее: ты получишь от меня сто руб-» лей награды, и если исполнишь в точности мое поручение, то я пристрою тебя в другой часовой магазин. Но, разумеется, ты должен для этого нам помочь. —

Отчего же не заработать сто рублей? —

То-то и оної Твой хозяин, убив человека, похитил у него бриллиантовое колье и, по всему видно, припрятал его у маменьки за Драгомиловской заставой. Нам нужно его разыскать. Я, конечно, прикажу произвести обыск в лавке, но почти наверное его там нет, —

Конечно, нет! Бриллианты непременно у ма* меньки,— с убеждением сказал Шмулевич. —

Производить обыска теперь у маменьки я не хочу, так как при доме, в слободе, имеется и двор, и огород, а, стало быть, маменька с сыном могли камни где-нибудь и зарыть, а, ведь, всей усадьбы не пере- роешьі.. —

Это так, господин начальник. —

Так вот-с, я придумал следующее: ведь, тебя-то они знают хорошо? —

Еще бы, чуть ли не за родного считают! —

Прекрасно! Ты сегодня же к вечеру прибежишь к пей, запыхавшись, и, передав узелочек с фальшивыми драгоценностями, шепнешь ей испуганно: «Хозяин велел мне передать этот узелок с вещами и приказал вам спрятать его скорее туда же, где во вторник он спрятал бриллианты. За ним следит полиция, и он не хотел идти сам, а прислал меня». После чего ты сунешь ей узелок и без оглядки пустишься бежать обратно сюда. Сумеешь ли ты выполнить все это? —

Ну, и почему же нет? Все выполню, господин начальник.

Посланные мною агенты через час, примерно, раздобыли по лавкам десятка два «драгоценностей» в виде серег, колец с цветными фальшивыми камнями, толстых цепочек нового золота и т. д. Шмулевич завязал их в свой грязный носовой платок и помчался за Дра- гомиловскую заставу в сопровождении (на приличном расстоянии) моего дельного и опытпого агента Муратова. Я занялся делами и не заметил, как прошло время. Часам к десяти вечера явился сияющий Шмулевич и сообщил:

Уй, господин начальник! Все иеполнйл, как было Белено. —

Расскажи подробнее. —

Да, что рассказывать? Маменька ихняя переполошилась, заахала и обещалась в точности все исполнить, как велел сын; поспешно спрятала мой узелок к себе в карман, а я побежал назад. —

Ну, молодец, Семен! Получай обещанное! — и я протянул сияющему ПІмулевичу сторублевку.

Утром в кабинет мой явился Муратов и торжественно выложил на письменный стол нитку крупных бриллиантов с красивым, старинной работы, фермуаром. —

Ну, Муратов, как было дело? —

Все обошлось чрезвычайно просто, господин начальник. Чуть только Шмулевич вышел от маменьки и удалился, как я тотчас же ванял наблюдательную позицию, спрятавшись за плетнем, окружающим двор и домишко. Сидеть пришлось довольно долго и я стал уже подумывать, что вещи будут спрятаны где-либо в доме. Как вдруг в одиннадцатом часу, маменька вышла на крыльцо, оглядываясь кругом, а затем направилась через двор в сарайчик, взяла там лопату и поплелась в самый конец двора, к колодцу. Ночь нынче лунная и я видел все, как днем. За колодцем она принялась рыть, вырыла вскоре жестяную коробку из-под печепья, вложила в нее узелочек Шмулевича и снова все закопала на прежнем месте, сровняла землю, набросала всякого хлама и, поставив лопату обратно в сарайчик, вернулась домой. Рано утром, чуть стало светать, я явился к маменьке с понятыми и потребовал от нее выдачи колье. Та упорно стояла на своем: «знать — не знаю, ведать — не ведаю». Тогда мы отправились к колодцу и, по моему указанию, вырыли спрятанное и составили обо всем протокол. Маменька притворилась крайне удивленной и продолжала упорно запираться. —

Вы прекрасно исполнили поручение, Муратов. Благодарю вас очень!

Мой агент поклонился.

Я приказал привести арестованного Федорова: —

Вот что, милый друг,— сказал я строго,— если >гы вздумаешь и теперь еще запираться и не расска- жешь, как было дело, то не только тебя, но и мамашу твою, зарывшую за Драгомиловской заставой, на дворе, у колодца вот эти бриллианты (я указал ему на камни, тут же разложенные), я упеку в Сибирь. Рассказывай лучше все по совести. Впрочем, можешь и не рассказывать, как знаешь, это дело твое,— и я лениво зевнул, поглядел па часы.— Ну, так как же? — спросил я, сделав паузу.

Федоров попыхтел, подумал, переступил несколько раз с ноги на ногу и, наконец, решительно тряхнув головой, быстро заговорил: —

Что же, раз уж камни у вас, то, стало быть, шабаш!.. Пропащее дело! —

Рассказывай, как убивал и кто помогал? — Никто не помогал, сам все проделал. Думал выйти в люди, да вот, сорвалось! Мое часовое дело не шло, едва-едва концы с концами сводил, жил бедно, а хотелось зажить по-людски, ну, вот, дьявол и попутал. Встретил я на Тверском бульваре знакомого своего Ааропова, он в мастерских служит у ювелиров Штрандмана и Озолипа, что у Кузнецкого Моста. Разговорились. И стал мне Аааронбв хвастаться, что во, мол, у его хозяев какое большое дело, чуть ли не миллионное. Я ему сказал, что врешь ты все, лавчонка, как лавчонка,— одна ерунда. А он мне: «Вот так ерунда, когда наш Озолин прислал телеграмму, что приезжает завтра из Ростова и везет покупку! А знаешь ли, покупка-то какая? Бриллиантовое ожерелье в пятьдесят восемь тысяч! Вот тебе и лавчонка!» И запал мне в душу этот разговор. Вот ведь случай разбогатеть, лишь бы обмозговать все, да обделать чисто дело. Я тут же на бульваре стал обдумывать план. Если не брать ничего у Озолина из ценных вещей, кроме ожерелья, то пе подумают, что тут грабеж, а чтобы не узнали убитого, я собыо полицию с толку, подложив убитому фальшивые метки. Я выбрал букву «К», так как под рукой у меня имелся только что закупленный серебряный портсигар с таким вензелем, белый платок с такой меткой, да я тут же купил бумажник с такой же монограммой. Бумажник мне нужен был, кстати, и для обмена с убитым, так как у последнего могли быть при себе и большие деньги; оставить же его совсем без бумажника — невозможно, уж больно будет походить на убийство с целью грабежа. Помню, что я спросил еще Аароиова, будто невзначай: как БТО, мол, Озолин не боится возить при себе такие ценности. А он ответил: «Чего же бояться, Озолин возьмет в ростовском поезде маленькое купе и будет ехать в нем один, кто же может украсть у него вещи?»

В ту же ночь я выехал в Тулу, где решил дождаться ростовского поезда на Москву. Озолина я хорошо знал в лицо. Он, действительно, ехал в этом поезде и в Туле, выйдя из вагона первого класса, купил в буфете коробку пряников, погулял по платформе и сел обратно к себе. Я устроился в том же вагоне. Купе Озолина было третье. Отъехав от Тулы верст пятьдесят, я улучил время и, подойдя к озолинскому куне, запасенным железнодорожным ключом, тихонько повернул замок и приотодвинул дверь. Озолин лежал на спине, крепко спал и похрапывал. Я тихонько вошел и страшным ударом кинжала в сердце уложил его на месте. Он не вскрикнул, не пошевелился даже. После этого я быстро задвинул дверь, запер ее на ключ и принялся искать ожерелье. Оно оказалось во внутреннем жилетном кармане. Выхватив его бумажник, я подложил ему свой, заранее подготовленный, с 275 рублями. В один карман брюк сунул платок, а в другой — портсигар и, выйдя в коридорчик, снова закрыл его дверь на ключ и быстро прошел в уборную. В его бумажнике оказалось немного,-— только четыреста с чем-то рублей. Я переложил их в карман, а бумажник спустил в клозет. После чего я старательно помылся и прошел к себе в купе. В Москве 2-ой я вышел из поезда и поплелся домой пешком. Что было дальше — не знаю. Рассказал вам всю чистую правду.

Суд приговорил Федорова к восьми годам каторжных работ за предумышленное убийство.

Желая исполнить свое обещание, я намеревался было пристроить «православного» Семена в какой-либо часовой магазин, но Шмулевич, неожиданно войдя во вкус розыскного дела, упросил меня оставить его при сыскной полиции. Впоследствии из него выработался, хотя и небольшой, но довольно толковый агентик, специализировавшийся по розыску собак и кошек.

«НАЧАЛЬНИК ОХРАННОГО ОТДЕЛЕНИЯ»

Мой надзиратель Сокольнического участка Швабо мне как-то докладывает:

— Сегодня, господин начальник, я получил в Сокольниках довольно странные сведения. Зашел это я в трактир «Вену», поболтал с хозяином, что я делаю часто, так как трактирщик поговорить любит и нередко снабжает меня сведениями. Как раз сегодня он рассказал мне любопытную историю. К нему в трактир частенько захаживает некий Иван Прохоров Бородин, человек лет пятидесяти, местный богатей, владелец кирпичного завода. Иван Прохоров пользуется в Сокольниках большим весом. Знакомством с ним трактирщик дорожит и, видимо, гордится. Так вот, с этим Иваном Прохоровым третьего дня приключилось неприятное и странное происшествие. Сидел он в «Вене» и мирно пил с трактирщиком чай. Вдруг подъезжает автомобиль, из которого вылезает жандармский офицер с двумя нижними чинами и каким-то штатским. Войдя в трактир, они без всяких объяснений арестовывают Бородина и увозят его неизвестно куда. Однако, через сутки, то есть вчера, Бородин, в сильно подавленном настроении, опять появился в «Вене» и, по секрету, рассказал трактирщику, что его жандармы отвезли в Охранное Отделение, обыскали, припугнули высылкой из Москвы, отобрали находившийся при нем, пятитысячный билет ренты и выпустили до завтра под условием доставки в Управление еще пяти тысяч рублей, в противном случае — арест и высылка в На- рымский край — неминуемы. Иван Прохоров очень напуган и собирается завтра внести требуемые пять тысяч, лишь бы уцелеть. Такой испуг и покорность трактирщик объясняет тем, что прошлое Ивана Прохорова, согласно молве, не совсем чисто. Как уверяют, богатство его пошло от «гуслицких денег». Выражение «гуслицкие деньги» давно стало нарицательным. Дело в том, что лет двадцать пять—тридцать тому назад нашумело на всю Россию дело шайки фальшивомонетчиков, занимавшихся выделкой фальшивых кредитных билетов в селе Гуслицы Московского уезда.

Я приказал Швабо сейчас же отправиться к Бородину и в самой мягкой форме пригласить его для переговоров к начальнику сыскной полиции.

Как выполнил мое поручение Швабо, мне точно не известно, но, надо думать,— не очень дипломатично. Сужу я об этом по словам Швабо, который, привезя часа через три Бородина в сыскную полицию, зашел доложить о выполнении поручения. —

Сообщив Бородину о вашем, господин начальник, предложении явиться, я поверг его в ужас. —

Господи! — воскликнул он. — Да что же это такое? Вчера начальник охранного отделения, сегодня начальник сыскной полиции! Да ведь этак никаких денег не хватит!..

Но, видимо, спохватившись, он быстро оделся и, пе сказав ни слова больше, приехал со мной. —

Позовите, пожалуйста, его!

Ко мне вошел высокий, плотный человек с красивым, умным и симпатичным лицом, с седоватой бородой и висками. На лице его я прочел какую-то окаменелость, отражавшую не то горе, но то старательно скрываемую тревогу. —

Садитесь, пожалуйста! — сказал я возможно приветливее. —

Благодарю покорно! — и он, не торопясь, сел. —

Расскажите, пожалуйста, что за странная история произошла с вами? Почему отобрали у вас пять тысяч, да и намереваются отобрать еще столько же? —

Какие пять тысяч? — спросил Бородин, делая изумленное лицо.-— Я даже в толк не возьму, про что это вы изволите говорить? Никаких пяти тысяч у меня не брали, да и вообще я ни на что пе жалуюсь и всем премного доволен. —

Да, полно, Иван Прохорович, говорить-то зря! Я вызвал вас для вашей же пользы. Ясно, что вы налетели на мошенников, они чем-то напугали вас,— вы и отпираетесь от всего. Если бы вас в «Вене» арестовали настоящие жандармы, то так скоро не выпустили бы, да и денег не потребовали бы. Раскиньте-ка умом хорошенько и расскажите откровенно и подробно, как было дело. Я же добра вам желаю!

Пока я говорил все это, лицо моего собеседника из бледно-желтого постепенно превратилось в багрово-ма- липовое и пот мелкими каплями выступил у него на лбу. Он стал дышать тяжело и, хрустнув вдруг пальцами, взволнованно и тороплпво заговорил:

— Ваша правда, господин начальник! Что я буду в самом деле скрывать? Мне и самому показалось, что тут дело не совсем чисто. Ежели можете — защитите; ио Христом Богом молю — не выдавайте, а я все, все, по совести, расскажу. Вчерашний день меня арестовали в «Вене» какой-то жандармский офицер с двумя солдатами и одним вольным человеком. Посадили в машину и отвезли в Скатертный переулок, как сказали мне, в Охранное Отделение. Номера дома не помню, но на вид признаю. Поднялись мы на третий этаж. Там меня сейчас же обыскали и отобрали бумажник, в нем была пятитысячная рента, да триста рублей денег. Бумажник с деньгами обвязали шнурками и запечатали печатями. Затем посадили меня в прихожую и говорят; «Подождите здесь! Начальник сейчас занят». Сижу я так полчаса, сижу час. Мимо меня провели какого-то человека в наручниках, потом прошло два жандармских унтер-офицера. Наконец, пришел жандарм и повел меня к начальнику. Вхожу: большая комната, посредине письменный стол, заваленный бумагами, а за ним господин в штатском платье. Я остановился. Од даже не взглянул на меня, а продолжал что-то быстро писать. Прошло этак минут десять. В кабинет вошел жандармский офицер и положил на стол огромный портфель и передал какую-то бумагу. Начальник пробежал ее глазами и говорит: «Я сейчас распоряжусь». Затем взял телефонную трубку, назвал какой-то номер. «Это вы, Савельев?»— говорит начальник Охранного Отделения.— Немедленно берите людей и арестуйте Петровского и, пожалуйста, поживее!» Наконец, он поднял голову и обратился ко мне: «Так вот ты какой гусь! Давно мы за тобой следим да в старом твоем разбираемся. Ну, теперь полно! Погулял — и будет! Давно пора под замок». —

Помилуйте, господин начальник,— взмолился я.— Да за чт<> это? Я живу, слава Богу, смирно, по-хорошему, зла никому не делаю. За что же меня под замок? —

Ну, брось дурака валять да невинность разыгрывать! — крикнул он мне.— А «гуслицкие дела» вабыл?

Я так и обмер. —

А что это за «гуслицкие дела»? — спросил я у Бородина самым невинным тоном. —

Да что уж тут таить, господин начальник! Случилось это лет двадцать пять тому назад. Был я тогда еще мальчишкой и сбили меня с толку фальшивомонетчики, выделывавшие деньги в селе Гуслицах. За это я отбыл наказание и с той поры живу по-честному. Как вспомнили мне про гуслицкие деньги, вижу, дело плохо! Начальник приказал принести мой бумажник, сорвал с него печати, вынул билет и деньги и говорит: —

Много к твоим рукам прилипло гуслицких денег, да черт с тобой! Тут у нас завелось благотворительное дело и деньги нужны, а их нет. Предлагаю тебе следующее: я под эти пять тысяч освобождаю тебя до послезавтра с тем, чтобы к двум часам дня ты доставил сюда еще пять тысяч рублей. Принесешь — я отпущу тебя на все четыре стороны, не принесешь — пеняй на себя! Ты будешь немедленно арестован и выслан в двадцать четыре часа из Москвы в Нарымский край доить тюленей.

С этими словами начальник отпустил меня, оставив, однако, у себя ренту в три сотенных билета. —

Вот что! — сказал я Бородину.— Идите с моим агентом и укажите в Скатертном переулке дом, куда вас возили, а завтра, в одиннадцать часов утра приходите опять ко мне.

Бородин указал дом и мы навели у дворников справку о жильцах третьего этажа. Они оказались людьми смирными, не внушающими подозрений. Узнали мы и номер телефона квартиры. Но что же было делать дальше? Нагрянуть с неожиданным обыском мне не хотелось, так как мошенников могло случайно и не оказаться дома. Взятая у Бородина рента могла быть тоже унесена, да, наконец, Бородин и не помнил номера своего билета, следовательно, даже при захвате афе- ристов. последние смогут от всего отпереться, тем более, что свидетелей не имелось. Поэтому я остановился на ином плане. За домом и особенно за квартирой третьего этажа было установлено наблюдение. Я же стал ждать завтрашнего ко мне визита Бородина.

Через несколько часов по установлении наблюдения прибегает один из агентов и докладывает, что из квартиры третьего этажа вышел Василий Гилевич, хорошо известпый нам по ряду мелких мошенничеств. Василий был родным братом Андрея Гилевича, убийцы студента Прплуцкого, громкое дело которого я уже описал в одном из предыдущих очерков. Очевидно, Бородина шантажировал этот «достойный» представитель не менее «достойной» семейки.

Я пригласил к себе в кабинет стенографа и дворника в качестве будущих свидетелей и усадил их к отводным трубкам моего телефона. Когда явился Бородин, я побеседовал с ним минут десять, стараясь уловить его манеру говорить, его язык, интонации голоса и т. п. После чего заявил ему: сидите смирио и слушайте! Агент-стенограф, сидевший у одной из отводных трубок, приготовил лист бумаги и карандаши, дворник деликатно взял свою отводную трубку двумя «пальчиками». Когда все было готово, я подошел к аппарату. —

Барышня, дайте номер такой-то! —

Готово!

В трубке послышался женский голос:

—? Я вас слушаю... —

Нельзя ли попросить к телефону господина начальника? —

Хорошо, сейчас!

Вскоре раздался мужской голос: —

Алло, я вас слушаю! —

Это вы, господин начальник? —

Гм... Кто говорит? —

Это я, Иван Прохоров Бородин, которому вы сегодня приказали явиться. —

Ну, что, мошенник, деньги готовы? —

Не серчайте на меня, господин начальник! Ей- богу, к двум часам не достать, обещаны они мне в четыре. Вот я и звоню. Уж вы позвольте мне опоздать на два часа, ранее никак не справиться! Ведь, пять тысяч — капитал, его сразу не соберешь! —

Лх ты, растяпа! Ах ты, сонная тетеря! Ну, черт с тобой! Но помни, что если в четыре не явишься — в двадцать четыре часа вылетишь из Москвы. А откуда ты телефон мой узнал? Разве на станции сообщают номер Охранного Отделения? (и в голосе послышалась тревога). —

Никак нет, господин начальник! Я третьего дня, стоя у вашего стола, покуда вы писали, приметил помер вашего телефона, стоящего на столе. —

Ну, ладно, проваливай! И помни: в двадцать четыре часа!

Затем послышалось глухо: «Ротмистр, установите опять немедленно наблюдение за Бородиным!». После чего трубка была повешена. —

Вы успели все записать? — спросил я своего агента-стенографа. —

Так точно, все. —

А ты все слышал? — спросил я дворника. —

Известное дело — все! А только, господин начальник, я понимаю, что тут без убивства не обой- титься! — отвечал глубокомысленно дворник. —

Ну, и понимай на здоровье! — сказал я, смеясь.

Бородин, наблюдавший всю эту сцену, сидел ни

жив, ни мертв. В нем, видимо, боролись разноречивые чувства. С одной стороны, еще прочно сидел страх перед грозным начальником Охранного Отделения, с другой — он видел, что во мне нет и тени сомнения в наличии мошенничества; вместе с тем, ему думалось, а что, если начальник сыскной полиции ошибается? Всю эту сложную гамму переживаний я прочел на его взволнованном, красном лице.

К четырем часам я откомандировал моего помощника В. Е. Андреева с четырьмя агентами в Скатертной переулок для ареста всех людей, находящихся в «Охранном Отделении».. Я рекомендовал ему пригласить с собой и участкового пристава с нарядом городовых, но В. Е. Андреев нашел, очевидно, это лишним и, по- надеясь на собственные силы, отправился один исполнять поручение.

Через час оті мне звонит и сообщает: —

Тут, Аркадий Францевич, получается неожидан- ное затруднение. Дело в том, что мы арестовали трех мужчин, переодетых жандармами, и женщину, нахо- дившуюся в квартире, но не доглядели за Гилевичем, который успел проскочить в заднюю комнату, заперся там на ключ и забаррикадировал дверь. Он заявляет, что при малейшей с нашей стороны попытке форсировать его убежище он пристрелит нас, как сооак, из имеющегося, якобы, при нем револьвера. Что прикажете делать?

Ничего но оставалось, как ехать самому. Зная, что Гилевичи люди довольно «предприимчивые» и не останавливаются ни перед чем, я вытребовал из полицейского депо непробиваемый панцирь, в который и облачился. В руки я взял портфель со вложенной в него пластинкой из того же, что и панцирь, состава и, приехав в Скатертной переулок, я прикрыл голову портфелем и подошел к дверям, за которыми находился Гилевич.

— Эй, вы там, осажденный портартурец, сдавайтесь! Не заставляйте напрасно выламывать дверь!

Гилевич сразу узнал мой голос и злобно отозвался: —

Что, за третьим братом приехали? —

Да, уж я и не помню, за которым по счету. Одно знаю, что все хороши! —

Собственно, что вам от меня нужно? —

А вот выйдете, господин начальник Охранного Отделения, тогда и поговорим. —

Не советую вам, господин Кошко, подходить к двери, а то получите пулю в лоб! —

Полно, Гилевич, дурака валять. Не заставляйте меня прибегать к крайним мерам, вам же хуже будет. Сами знаете, чем пахнет вооруженное сопротивление властям.

Последовала длинная пауза. А затем щелкнул замок, дверь быстро распахнулась (баррикады оказались лишь в воображении Андреева) и на пороге предстал Василий Гилевич. —

Сдаюсь! — было первое его слово.— Ваше счастье, что не было со мной Андрюшиных капель (это был намек на цианистый калий, которым отравился его брат, убийца Прилуцкого), а то не взять бы вам меня живьтм!

Ему тотчас же надели наручники и повезли в сыскную полицию.

Обыск на квартире решительно ничего не дал. —

Ну-с, Гилевич, а теперь поговорим! — сказал я ему у себя в кабинете.— Прежде всего, где те пять тысяч рублей, что отобраны вами у Бородина? —

Какие пять тысяч? —

Скажите! Не знаете? Быть может, и Бородин вам не знаком и не был у вас третьего дня? —

Бородина я знаю, и третьего дпя он, действительно, у меня был. Я беседовал с ним о заказе на кирпичи, но о пяти тысячах слышу впервые. —

Ну, уж это даже глупо! Вы сами понимаете, что в вашем положении лишь чистосердечное признание может облегчить вам предстоящее наказание, а вы вдруг, вместо этого несете какую-то ерунду? У меня же есть живые свидетели против вас. —

Послушайте, господин Кошко, вы, кажется, принимаете меня за болвана и пытаетесь наивно ловить! Повторяю вам, что о деньгах слышу впервые, а кроме того, вообще все разговоры с Бородиным я вел с глазу на глаз, а не перед свидетелями. —

Вы так думаете? —

Не только я так думаю, но и вы думать иначе не можете.

Я нажал кнопку звонка. —

Позовите ко мне свидетелей! — приказал я.

В кабинет вошли стенограф и дворник. —

Будьте любезны,— обратился я к стенографу,— прочтите то, что вы слышали и записали.

Агент прочитал запись моего утреннего разговора по телефону с Гилевичем, воспроизведенного им с абсолютной точностью. Я обратился к обоим свидетелям: —

Готовы ли вы принять присягу в том, что собственными ушами слышали этот разговор? —

Да хоть сейчас, господин начальник!

Гилевич долго сидел с раскрытым ртом и выпученными от изумления глазами. Наконец, оп произнес: —

Ну-у-у?!. Если так, то, конечно, мне ничего не остается, как рассказать правду. Но, ради Бога, удовлетворите мое любопытство, откройте мне эту изумительную тайпу! —

Хорошо! Но, предварительно, дайте ваше откровенное показание. Гилевич во всем признался, рассказав и о своем самозванстве, и о переодевании своих друзей в жан- дармскую форму. Квартира ему была предоставлена его приятелем-техником, уехавшим на двадцать восемь дней в отпуск и не подозревавшим ничего дурного. Гилевич заявил мне, что, получи он дополнительные пять тысяч рублей от Бородина,— и след его простыл бы, так как на следующий же день он намеревался уехать ва границу, где, по его словам, подготавливалось им дело мирового масштаба. —

А ваша тайна? — спросил оп меня. —

Вот она! — и я указал ему на телефон и две отводные трубки. Гилевич шлепнул себя по лбу и с горечью в голосе расхохотался. Суд приговорил его к полутора годам арестантских рот с лишением прав состояния. К сообщникам его присяжные заседатели отнеслись милостиво: они были оправданы.