РУССКАЯ ЗАБЛУДШАЯ ДУША (Васька Белоус)

Тысячи преступников различнейших оттенков прошли передо мной за многолетнюю мою служебную практику, но эта мятежная жизнь, эта заблудшая душа стоит особняком в мрачной галерее моих горе- героев.

Но не буду забегать вперед и расскажу все, как было.

В 1911 году, в подмосковном районе вспыхнула эпидемия вооруженных грабежей. Характерной стороной их была своего рода гуманность, проявляемая грабителями. Жертвы хотя и обирались дочиста, иногда связывались, иногда запирались в чуланах, уборных и прочих укромных местах ограбленных помещений, но никогда не убивались и даже не ранились. Словно орудовавшие грабители питали отвращение к пролитию человеческой крови. Таких краж и своеобразных грабежей последовало несколько десятков, но розыски уездной полиции не приводили ни к чему.

Московская сыскная полиция охраняла лишь городскую территорию, но ввиду неуспеха уездной полиции московский губернатор, генерал Джунковский, обратился и ко мне, прося помочь ему нашими силами. Наши старания вначале были не более удачны: грабители успешно скрывались и никакие облавы не приводили к поимке как самой шайки, так и ее атамана. Впрочем, пружиной всего дела являлся сам атаман, не обладавший, видимо, определенным числом сообщ- ников, Вывожу я это из разнообразного числа участников в каждом отдельном случае.

При задержании как-то одного, замешкавшегося, грабителя, да и по общему говору, ходящему по окрестным деревням, удалось выяснить, что главарем банды является некий Василий Белоусов, по прозванию — Васька Белоус.

Отзывы о нем были оригинальны: бедняков он не трогал (впрочем, с нпх и взять нечего), направляя свои усилия лишь на зажиточных людей.

Биография Белоуса была такова: подкидыш без роду и племени, он был подобран и выращен какой-то сердобольной старухой. С детства отличался кротким нравом и трудолюбием. Был сначала пастухом в деревне, затем отменным работником. Наконец, отбыв солдатчину, вернулся обратпо на родину и нанялся в услужение к одному из местных богатеев. К этому времени относится его знакомство с Василием Рябым, односельчанином, местным кузнецом, величайшей и всеми ненавидимой дрянью и пьяницей. Надо думать, что влияние этого кузнеца оказалось для Белоуса роковым. Не прошло и полгода, как кузнец уговорил Василия ограбить хозяина, причем кузнец в момент грабежа настаивал на убийстве последнего и лишь настоянием Белоусова хозяин избежал смерти. Запуганный хозяин, хотя и молчал, но дело раскрылось и кузнец был приговорен к четырем, а Белоус — к полутора годам арестантских рот. Время, проведенное Белоусом в заключении, не прошло для него праздно: зачатки грамотности, полученные им в солдатчине, он развил, научившись бойко читать и каллиграфно писать, причем случайным, по-видимому, подбором книг развил в себе, как это будет видно из дальнейшего изложения, своего рода романтичность, впрочем, очевидно, присущую ему от рождения. Эта односторонне развитая фантазия* да тлетворное влияние тюрьмы, всегда сказывающееся на сколько-нибудь впечатлительных натурах, кинули окончательно Белоуса на путь преступных авантюр и, отбыв положенный срок заключения, Васька пустился во все тяжкие, что и вызвало мое вмешательство.

Бескровные грабежи следовали один за другим; кое- кто попадался на месте, иные при сбыте похищенного; но Васька Белоус был неуловим.

После ряда удачных грабежей, Васька принялся бомбардировать меня письмами. Трудно сказать, какими соображениями он руководствовался при этом: не то игра с огнем была ему люба, не то желание раззадорить людей, его преследующих, а, может быть,— и слепая вера в свои силы, ловкость и счастье.

Так он писал:

«Там-то и там-то дело сделано мной, Васькой Белоусом, знаменитым атаманом неуловимой шайки, родившейся под счастливой звездой Стеньки Разина. Крови Человеческой не проливаю, а гулять — гуляю. Не ловите меня,— я не уловим. Ни огонь, ни пуля не берут меня: я заговоренный». * ?

Однако вскоре характер Васькиных грабежей изменился. Так на Владимирском шоссе был убит пристав Белянчиков. На следующий день я получил письмо:

«Его Благородие, господина пристава Беляпчикова. убил я — Васька Белоус. Уж очень стали они притеснять нас, да и на Пашку глаза пускать. Грабить их — не грабил, взял лишь леворвер, так как зачем он им те- перече? Нам же пригодится».

Через несколько дней, близ станции Люберцы, была убита и ограблена вдова капитана первого ранга.

Мне Васька писал:

«Генеральшу в Люберцах ограбил я,— Васька Белоус. Убил же я ее за оскорбление».

Еще через несколько дней была ограблена крестьянская семья, причем четырнадцатилетняя дочь хозяина была изнасилована одним из грабителей. В этот же день нашли мертвое тело поблизости деревни, где произошел грабеж.

В Васькином письме следовало:

<<В такой-то деревне ограбил я, а Петьку Шачова пристрелил сам: не насильничай!..»

Так как грабежи стали сопровождаться и убийствами, то я напряг все силы сыскной полиции; но Васька Белоус все не давался в руки.

Он попался совершенно случайно и при крайне трагических обстоятельствах.

Как-то ранним утром мой надзиратель Муратов (как я говорил, единственный из моих агентов, знавший Ваську в лицо) отправился вместе с женой па рынок за покупками. Как вдруг заметил он в толпе Ваську. Зпая, С каким лихорадочным рвением разыскивается этот (раснейший преступник, Муратов, не долго думая, подскочил к нему и, будучи безоружным и притом весьма тщедушным человеком, тем не менее впился в руку этого колосса и принялся взывать о помощи. Васька Одним движением могучего плеча стряхнул с себя несчастного Муратова и, выхватив браунинг, дважды выстрелил в него в упор. Смертельно раненпый Муратов упал, обливаясь кровью. К нему подбежали, но этот герой служебного долга, не потеряв сознания, с волнением простонал: —

Оставьте меня!.. Мое дело кончено!.. Ловите, ловите скорей Ваську Белоуса!..

Между тем Васька помчался через рынок, подбежал к какому-то забору и стал через него перелезать. Тут же вертящийся мальчик, заразившись общим настроением преследовавшей Ваську толпы, впился зубами в ногу перелезающего через забор Васьки и мертвой хваткой повис на ней. Подбежавшие городовые схватили разбойника, обезоружили его, после чего он был препровожден в ближайший, Мясницкий, полицейский участок.

Извещенный тотчас же по телефону, я поехал туда, куда уже было перевезено и мертвое тело самоотверженного Муратова. Я, молча, поглядел на Ваську и собирался уходить, как вдруг он обратился ко мне: —

Господин начальник, прикажите перевести меня в сыскную. Мне поговорить с вами надобно. Я повернулся и, ничего не ответив, вышел, приказав, однако, перевести Ваську.

Бедный Муратов оказался убитым двумя пулями в грудь. Грустно мне было на третий день следовать за гробом мужественного сослуживца, а еще грустнее — видеть слезы его вдовы и осиротелых детей. Не без негодования собирался я приступить к допросу убийцы Муратова, но при появлении его в моем кабинете и при первых словах, им произнесенных, чувство гнева ртало во мне утихать, уступая место сначала некоторому любопытству, а затем, пожалуй, и чувству (да простит мне покойный Муратов!) некоторой симпатии.

Обычно, принято думать, что злодей, имеющий на душе ряд убийств, должен внешностью своей, непременно, отражать это Божеское проклятие, эту каинову печать. На самом деле ничуть не бывало: среди закоренелых преступников явно дегенеративные типы встречаются, пожалуй, не чаще типов обычных и нередко в числе злодеев попадаются даже и люди приветливой внешности, с кроткой, симпатичной улыбкой и очень часто с невинно-детским выражением чуть ли пе ангельских глаз.

Васька Белоус был из числа последних. Красавец собой, богатырского роста и телосложения, чрезвычайно опрятный и, если хотите, по-своему элегантный, он положительно чаровал своей внешностью. Гордо поса- женная, белокурая голова с приятным лицом, серыми, большими глазами, орлиным носом и густыми, пушистыми усами,— такова была его внешность. Вошел он ко мне в кабинет в поддевке, ловко накинутой на богатырское плечо, в высоких, смазных сапогах, в сталытьтх наручниках,— словом, ни дать ни взять, пойманный молодец-удалец из старой русской былины.

Это впечатление было настолько сильно, что я неожиданно для самого себя, впал в какой-то чуть ли не эпический тон.

— Ну, Васька, погулял и будет! Пора и ответ держать! Не криви душой, рассказывай все по совести, не скрывай думушки заветной!

—г Это точно, господин начальник! Ничего не скрою, все расскажу. Умел молодец гулять,— умей и ответ держать. —

Что же ты, Васька, письма разные писал? Крови, мол, человеческой не проливаю, а на деле сколько головушек сокрушил? —

Нет, господин начальник, писал я правду: капли крови зря не пролил, да и проливать своим товарищам не дозволял. —

А, как же пристав, вдова в Люберцах, Шагов? —

Это пе зря: господина пристава я застрелил за то, что он к Пашке лез силой со срамными предложениями. А Пашку мою я люблю больше жизни. С генеральшей в Люберцах, право, грех вышел: не хотел я убивать ее, да не стерпел. —

Чего же ты не стерпел? —

Да, как же, господин начальник? Забрались мы ночью к ней в квартиру. Я в спальню, она спит.

А Шагова? —

Этому молодцу туда и дорога! Не насильничай й не похваляйся этим! Не желаю, чтобы про Васьйу Белоуса слава дурная ходила. Он не убийца и не насильник! Людей зря не мучить! —

Ну, ладно, Васька! Будь по-твоему! Но как же тй Муратова, моего бедного Муратова, не пощадил? Ведь, посмотри на себя: в тебе сажень косая в плечах, а Муратов был слабым, хилым человеком, к тому же и безоружным? Ну, ты бы его пихнул хоть, стряхнул бы с себя, зачем же было убивать его?

Васька глубоко вздохнул. —

Да, господин начальник, признаюсь, подло я о ним поступил! Да и сам понять не могу, что за вожжа мне под хвост попала? Взглянул я на него и такая злость меня разобрала! Да и испугался я за волю мою — волюшку. И, не долго думая,— взял, да и выпалил. А теперь и вспомнить горько. Позвольте мне, господин начальник, повидать их жену и сироток. Я в ногах у них валяться буду, прощения вымаливать! —

Валяться ты-то будешь! Да что толку в том? Мертвого не воскресишь! —

Это точно! — и Васька еще глубже вздохнул.

Подумав, я сказал: —

Что ж, Васька, плохо твое дело! Нынче в Московской губернии усиленная охрана, пристав Беляпчи- ков — лицо должностное, пе миновать тебе виселицы! —

Так, что ж, господин начальник? Оно и правильно будет. Таких людей, как я, и следовает вешать по закону. От таких молодцов, как мы, один лишь вреду да неприятность, а пользы никакой. —

А жаль мне тебя, все-таки, Васька! Ты вот и каешься, не запираешься, а хлопочи за тебя — не хлопочи,— пожалуй, не поможет! —

Да вы и не хлопочите, господин начальник: не зачем! Зря! ну, сошлют меня, скажем, на каторгу,— я сбегу оттуда да и примусь за старое. Раз человек дошел до точки,— ему уж не остановиться. Шабаш! Как вы его не ублажайте, а его все на зло тянет. Нет, господин начальник! Премного вами благодарны, а только уж вы не беспокойте себя, не хлопочите, не оскорбляйте своего сердца! Вешать меня следовает и кончину свою я приму без ропота! Об одном только я вас очень попрошу. Я расскажу вам все; ничего не утаю, назову всю сволочь, со мной орудовавшую, вешайте, убивайте, уничтожайте ее, так как без меня, без удержу моего, они таких делов натворят, что и иебушку станет жаркої Одно лишь скажу вам, господин начальник, как перед Истинным, хотите — верьте, хотите — нет, а Пашка моя во всех злодействах моих не участница! И уж вы, пожалуйста, не сомневайтесь, пе задерживайте ее!

В это время вошедший надзиратель доложил мне тихонько, что в сыскную полицию явилась какая-то молоденькая девчонка, назвалась Пашкой, просит арестовать ее и посадить с Белоусовым. —

Позовите ее сюда! — сказал я. Надзиратель вышел. —

А ведь Пашка пришла,— сказал я Ваське. —

Я зпал, что придет. Она, ведь, меня любит! — не без гордости ответил он.

161

в За:,аз „Ye 536

Дверь раскрылась и в кабинет робко вошла девушка, по типу цыганка. Матовая кожа, коралловые губы, огромные черные глаза. Это был почти еще ребенок.

Она напоминала мне почему-то одну из бронзовых ста-» туэток ипдийских таицовщиц. Увидев Белоуса и, забыэ все на свете, она кинулась к нему. Клосс протянул было руки, словно желая заключить ее в объятия, да стальные наручники помешали. От досады он скрипнул вубами, безнадежно рванул свои путы и, согнувшись пополам, подставил Пашке лицо. Ее головка потонула в пушистых усах, а руки обвили склоненную к ней шею. Через миг оп застыдился своего порыва, выпрямился и, тихонько отстранив Пашку, сказал ей: —

Видишь, Пашка, кого ты любила?— и оп протянул ей наручники.

Пашка заплакала и прижалась к нему. —

Ай, Вася, не все ли равно! Я хочу быть с тобой и в тюрьме, и хоть на каторге! —

Нет, Пашенька! Пришел мой конец. Погулял и будет! За мои злодейства не каторгой меня пожалуют, а петлей да перекладиной!

Пашка зарыдала еще громче. —

А ежели ты любишь меня, как говоришь, то нечего тебе по тюрьмам зря вшей кормить, а ступай в Божью обитель, где до копца дней своих и замаливай перед Господом мои тяжкие грехи!

Умилившись и расстроившись, я отпустил Ваську с Пашкой в камеру. Исповедь этого человека, его тон, манера держать себя, наконец, эта трогательная любовь потрясли мои нервы. Что Васька был искренен, далек от всякой позы и аффектации,— я не сомневался. Да, наконец, последующие две недели, что провел Васька ври сыскной полиции, подтвердили это: кроток, вежлив, смирен, задумчив, он словно готовился к смерти, торжественно ожидая этой грозной минуты.

Бывало спросишь его: —

Васька, может, водочки или чего другого хочешь? — а он: —

Покорнейше благодарим, господин начальник! Какая теперь водка! Время не то для меня настало, о душе подумать следовает!

Был яркий весенний день, полный жизни, блеска и радости, когда Ваську перевозила в тюрьму в под конвоем выводили от нас на улицу. Я стоял у открытого окна моего кабинета и наблюдал за этим печальным зрелищем: Васька вышел без шапки, па целую голову возвышаясь над толпой. Шел он степенно, не торопясь, и, подойдя к тюремной карете, повернулся ко всем, сделал поясной поклон и громко промолвил: —

Простите, братцы, меня окаянного! — после чего сел в карету и она тронулась.

Глубокое раздумье и какая-то жалость охватили меня. Несмотря на все его злодеяния, Васька пе представлялся мне отвратным. Мне думалось: попади этот человек в иные условия, вырасти он в иной среде, просвети он свой разум оплодотворяющим знанием — и явил бы он миру не преступную, а великую душу. Мне, почему- то, казалось, что именно из такого теста лепит природа больших людей и что в данном случае тесто ею было взято сдобное, добротное, да не хватило не то дрожжей, не то растопок для печки и в результате — ^есто, не поднявшись, скисло. Умер Василий изумительно!

Я не присутствовал на его казни, то товарищ прокурора Ч., с дрожыо в голосе и со слезами на глазах, рассказывал мне: —

Привезли его на место казни. Василий был совершенно покоен. Исповедался громко и покаялся от всего сердца. После исповеди обратился ко мне:

«Ваше благородие, разрешите сказать несколько слов солдатикам?»

Хоть и не разрешалось это, однако, я сделал исключение. Василий обратился к конвою и сказал:

«Братцы! Вот политики говорят, что вешать людей нельзя, что правительство не имеет на это никакого полного права, что человек — не собака и тому подобное. Врут они все! Т&кой человек, как я — хуже собаки! И ежели не повесить мёЪя,— то много еще крови невинной прольется! Слушайте свое начальство,— оно лучше знает!»

После этого Белоусов опять обратился ко мпе:

«Разрешите, ваше благородие, не одевать мешка на голову?»

Я, едва стоя на ногах, смог лишь утвердительно кивнуть головой. Василий подошел к виселице, сам влез на табуретку и, отстранив приближающегося палача, сказал:

6*

163

«Не погань рук! Я сам все сделаю!» После чего, расстегнув ворот рубахи, накинул па шею петлю, заправил ее хорошенько, глубоко вздохнул, поднял глаза к утреннему небу и тихо прошептал:

«Прощай, Паша!..»

Затем сжал плотно веки и, с силой оттолкнув ногой табуретку, повис в петле. Несколько судорог в теле, несколько конвульсий в пальцах и он затих навеки.

Плакал жандармский офицер, плакали конвойные, плакал и я...

Пашка в точности исполнила преподанный ей Василием завет: она удалилась в Новодевичий монастырь, где под тяжелыми сводами святой обители, усердно принялась замаливать кровавые грехи ее умершего любовника.