Отношение Елизаветы Петровны к великой княгине

Эти отношения прошли от нежной любви до чудовищных разносов и затем холодного признания разума Екатерины Алексеевны. Чрезвычайная забота Елизаветы Петровны о Софии-Фредерике проявилась во время ее болезни.

зя — на браслете, осыпанном брильянтами; великий князь также прислал мне часы и великолепный веер» (49, 50).

Милости Елизаветы Петровны на этом не прекратились.

Прошел год пребывания принцессы Софии, а теперь великой княгини Екатерины Алексеевны в России. Отношения к ней императрицы оставались очень хорошими. Екатерина II пишет в третьем варианте Записок (мы приводили этот фрагмент выше), как 10 февраля 1745 года императрица во время празднования дня рождения великого князя обедала с ней на троне и была чрезвычайно любезна (224, 225). Знаки особого внимания императрицы Екатерина получила и после свадьбы. Она рассказывает: «На другой день после свадьбы, приняв ото всех поздравления в Зимнем дворце, мы поехали обедать к императрице в Летний дворец. Поутру она мне привезла целую подушку, сплошь покрытую чудным изумрудным убором, и послала сапфировый убор великому князю для подарка мне...» (73). Это, судя по всему, были последние милости императрицы.

Еще зимой, в феврале, 1745 года Екатерина получила от нее один из первых выговоров. После того как к Екатерине назначили восемь русских горничных, великая княгиня решила распределить между ними свои вещи. Это не понравилось Елизавете Петровне (64, 65). Другой выговор, более серьезный, касался долгов. Екатерина II рассказывает в третьем варианте своих Записок: «Однажды в театре граф Лесток вошел в нашу ложу, за минуту перед тем мы видели, как он жестикулируя и оживленно говорил с императрицей в ее ложе, он сказал нам, что государыня была очень разгневана тем, что мы с матерью имеем долги; что она назначила для меня в день моего обручения сумму в тридцать тысяч рублей на мое содержание; что, будучи еще великой княжной, она никогда столько не имела и что, несмотря на это, как ей известно, у меня уже были долги, она была очень раздосадована этим и, как он говорил, казалась очень разгневанной.

^

Екатерине доставалось совместно с матерью, которая к тому времени уже надоела при Дворе.

Отсутствие беременности у великой княгини егце более огорчило Елизавету Петровну, которая в этом видела вероятное влияние Иоганны-Елизаветы. Сразу после свадьбы Екатерину окружили особенно плотной опекой. В первом варианте Екатерина Алексеевна рассказывает: «Несколько дней спустя (после отъезда матери. — О. И.), графиня Румянцева получила приказание вернуться к своему мужу. Со времени моей свадьбы ко мне приставили тещу Сиверса (М. Крузе. — О. И.), которая начала с того, что запретила моим слугам говорить со мною тихо, под страхом быть выгнанными. Я не подала никакого повода к такому обхождению, оно меня изумило, но я промолчала; когда я сидела у себя в комнате, она и две старые карлицы, которых приставили ко мне, приходили смотреть в замочную скважину, что я делаю; наконец, когда я меняла место, все приходило в движение, чтобы видеть, что происходит. Я видела все эти проделки и не мешала этому. Я думала: когда они увидят, что я делаю, и не найдут ничего возразить, то они перестанут» (485). Другой характерный эпизод произошел под Новый год. Екатерина II рассказывает: «Мы с великим князем жили довольно ладно, он любил, чтобы вечером к ужину было несколько дам или кавалеров; накануне Нового года мы таким образом веселились в покоях великого князя, когда в полночь вошла Крузе, моя камер-фрау, и приказала нам именем императрицы идти спать, потому что императрица находила предосудительным, что не ложились так долго накануне великого праздника. Эта любезность заставила удалиться всю компанию. Тем не менее любезность эта показалась нам странной, так как мы знали о неправильной жизни, какую вела сама наша дорогая тетушка, и нам показалось, что тут больше дурного настроения, чем разумного основания» (80).

Однако это была лишь короткая вспышка; беременности не было, отношения Екатерины и Петра Федоровича ухудшались. В мае должен был

бы появиться желанный наследник, но его не предвиделось. А у Анны Леопольдовны в Холмогорах в феврале 1746 года родился третий сын — Алексей, также претендент на российский престол. Елизавета Петровна, по-видимому, чрезвычайно расстраивалась и была крайне недовольна таким ходом дела. В конце мая 1746 года она решила откровенно поговорить с великой княгиней. Этот разговор так повлиял на Екатерину, что она подробно рассказывает о нем во всех трех вариантах. «Я встала рано утром, — рассказывает Екатерина Алексеевна в первом варианте Записок. — Крузе сказала мне, что императрица уже два раза присылала спрашивать, встала ли я; минуту спустя, она вошла и сказала мне с разгневанным видом, чтобы я шла за ней. Она остановилась в комнате, где никто не мог нас ни видеть, ни слышать, и тут она мне сказала (в течение двух лет, как я была в России, это она в первый раз говорила со мною по душе, или по крайней мере без свидетелей). Она стала меня бранить, спрашивать, не от матери ли я получила инструкции, по которым я веду себя, что я изменяю ей для прусского короля; что мои плутовские проделки и хитрости ей известны, что она все знает; что когда я хожу к великому князю, то это из-за его камердинеров, что я причиной того, что брак мой еще не завершен (тем, чему женщина не может быть причиной), что если я не люблю великого князя, это не ее вина, что она не выдавала меня против моей воли, наконец [она высказала] тысячу гнусностей, половину которых я забыла. Я ждала минуты, когда она станет меня бить, как по счастью пришел великий князь, в присутствии которого она переменила разговор и сделала вид, будто ничего не было.

Во втором варианте Екатерина II добавляет: «На другой день утром мне пустили кровь. Только что успели перевязать мне руку, как в комнату вошла императрица; все удалились, и мы остались наедине. Императрица начала разговор с того, что мать моя ей сказала, что я выхожу замуж за великого князя по склонности, но мать, очевидно, ее обманула, так как она отлично знает, что я люблю другого. Она меня основательно выбранила, гневно и заносчиво, но не называя, однако, имени того, в любви к кому меня подозревали. Я была так поражена этой обидой, которой я не ожидала, что не нашла ни слова ей в ответ. Я заливалась слезами и испытывала отчаянный страх перед императрицей; я ждала минуты, когда она начнет меня бить, по крайней мере, я этого боялась: я знала, что она в гневе иногда била своих женщин, своих приближенных и даже своих кавалеров. Я не могла избавиться от этого бегством, так как стояла спиной к двери, а она прямо передо мной...» (86, 87; курсив наш. — О. И.). О любви великой княгини к последнему мы поговорим подробнее ниже. В третьем варианте события излагаются так: «Утром, до кровопускания, императрица вошла в мою комнату, и, видя, что у меня красные глаза, она мне сказала, что молодые жены, которые не любят своих мужей, всегда плачут, что моя мать, однако, уверяла ее, что мне не был противен брак с великим князем, что, впрочем, она меня к тому бы не принуждала, а раз я замужем, то не надо больше плакать. Я вспомнила наставление Крузе и сказала: «Виновата, матушка», и она успокоилась. Тем временем пришел великий князь, с которым она на этот раз ласково поздоровалась, затем она ушла..» (246, 247; курсив наш.

Екатерина вспоминает, что устроенная императрицей и Петром Федоровичем головомойка глубоко потрясла ее, и она попыталась покончить с собой. «Я была в таком сильном отчаянии, — пишет она, — что, если прибавить к нему героические чувства, какие я питала, — это заставило меня решиться покончить с собою; такая полная волнений жизнь и столько со всех сторон несправедливостей и никакого впереди выхода заставили меня думать, что смерть предпочтительнее такой жизни; я легла на канапе и, после получасу крайней горести, пошла за большим ножом, который был у меня на столе, и собиралась решительно вонзить его себе в сердце, как одна из моих девушек вошла, не знаю зачем, и застала меня за этой прекрасной попыткой. Нож, который не был ни очень остер, ни очень отточен, лишь с трудом проходил через корсет, бывший на мне. Она схватилась за него; я была почти без чувств; я испугалась, увидав ее, потому что я ея не заметила. Она была не глупа (в настоящее время она замужем за полковником Кашкиным, который командует Тобольским полком). Она постаралась заставить меня отказаться от этой неслыханной мысли и пустила в ход все утешения, какие могла придумать. Понемногу я раскаялась в этом прекрасном поступке и заставила ее поклясться, что она не будет о нем говорить, что она и сохранила свято» (489). Стало ли известно это во многом театральное действо императрице, мы не знаем. Но Елизавета Петровна приняла по отношению к великой княгине и дополнительные меры.

Основную роль в травле великой княгини, по ее мнению, играла Чог- локова, за которой стояла сама императрица. В первом варианте Екатерина по горячим следам писала: «Дурное обращение Чоглоковой шло своим чередом. Она всем запрещала со мною говорить и это не только дамам и кавалерам, окружавшим меня, но даже, когда я выезжала на куртаги,

^

она всем говорила: «Если вы будете говорить ей больше, чем «да» и «нет», то я скажу императрице, что вы интригуете с нею, потому что ее интриги известны», так что все меня избегали, приближалась ли я, или отступала; я делала вид, что не знаю всех этих ее происков, и продолжала вести себя по-прежнему, разговаривала со всеми, была чрезвычайно любезна и старалась расположить к себе всех до самой Чоглоковой». У Екатерины появились защитники, которые попытались информировать императрицу о несправедливостях, которые делают великой княгине от ее имени. На какой-то момент положение изменилось. «Мне, — вспоминает Екатерина II, — сделали несколько подарков, и я думала, что все обратится к лучшему, но все это лишь больше раздосадовало Чоглокову против меня: она думала, что то дурное расположение духа, какое ей пришлось вытерпеть, вытекало из моих жалоб, отчасти это была правда. Она подождала, чтобы шквал прошел, и так ловко повела дело, что по возвращении из этих поездок меня больше бранили и хуже со мною обращались, чем когда-либо; каждый месяц кого-нибудь прогоняли и лишь только видели мужчину или женщину, на кого я приветливо смотрела, как их наверняка удаляли» (490, 491).

«Ее антипатия ко мне росла с каждым годом», — пишет Екатерина II об отношении к ней императрицы (498, 499). Она вспоминает об одном характерном случае, произошедшем в 1748 году под Пасху. «Во время того же поста, однажды около полудня, — пишет Екатерина II, — я вышла в комнату, где были наши кавалеры и дамы; Чоглоковы еще не приходили; разговаривая с теми и другими, я подошла к двери, где стоял камергер Овцын. Он, понизив голос, заговорил о скучной жизни, какую мы ведем, и сказал, что притом нас чернят в глазах императрицы; так, несколько дней тому назад Ее Императорское Величество сказала за столом, что я чересчур обременяю себя долгами, что все, что я ни делаю, глупо, что при этом воображаю, что я очень умна, но что я одна так думаю о себе, что я никого не обману, и что моя совершенная глупость всеми признана, и что поэтому меньше надо обращать внимания на то, что делает великий князь, нежели на то, что я делаю, и Овцын прибавил со слезами на глазах, что он получил приказание императрицы передать мне это, но он меня просил не подавать вида, что он мне сказал, что именно таково было ее приказание. Я ему ответила относительно моей глупости, что нельзя меня за это винить, потому что каждый таков, каким его создал Бог, что же касается долгов, то неудивительно, если они у меня есть, потому что, при тридцати тысячах содержания, мать оставила мне, уезжая, шестьдесят тысяч рублей долгу, чтобы заплатить за нее; что сверх того графиня Румянцева вовлекала меня в тысячу расходов, которые она считала необходимыми; что Чоглокова одна стоит мне в этом году семнадцать тысяч рублей и что он сам знает, какую адскую игру надо вести с ними каждый день, что он может этот ответ передать тем, от кого он получил это поручение; что, впрочем, мне очень неприятно знать, что против меня возбуждают императрицу, по отношению к которой я никогда не была неуважительной, непокорной и непочтительной, и что чем больше будут за мною наблюдать, тем больше в этом убедятся. Я обещала ему сохранить тайну и сдержала слово — не знаю, передал ли он, что я сказала, но думаю это, хотя никогда больше не слышала разговоров об этом и остерегалась сама возобновлять беседу, столь мало приятную» (263, 264; курсив наш. — О. И.).

Только через десять лет Елизавета Петровна разобралась в личности Екатерины и заметила, что великая княгиня «любит правду и справедливость; это очень умная женщина» (456). Когда императрица умерла, то Екатерина, если верить ее Запискам, «горько плакала толико о покойной государыне, которая всякие милости ко мне оказывала и последние два года меня полюбила отменно» (525).