«Кому выгодно?»

Возведение на российский престол Елизаветы Петровны отвечало, по мнению иностранных дипломатов, первому пути — «возвращению к прежнему варварству», обращению России в Московию. Так, маркиз де Шетарди писал весной 1741 года, что если принцессе Елизавете будет проложена дорога к трону, то любовь к своему народу побудит ее к удалению иноземцев, а также к немедленному переезду в Москву; и Россия постепенно возвратится к старине. Французу вторит английский посланник в Петербурге Финч. В депеше, отправленной летом того же года, он пишет: «Большая часть дворян — закоренелые русские; только принуждение и насилие могут воспрепятствовать им возвратиться к их старинным обычаям. Между ними нет ни одного, который не желал бы видеть Петербург провалившимся на дно морское, а все завоеванные у Швеции провинции отошедшими к черту, лишь бы только иметь возможность возвратиться в Москву, где, вблизи своих поместий, они могли бы жить с наибольшею роскошью и с меньшими издержками. Они вовсе не хотят иметь дела с Европою и ненавидят иноземцев»306.

Тогда иностранные дипломаты, прежде всего французские, стали более активно использовать второй путь — сеять смуту в России, используя, прежде всего, имя свергнутого младенца-императора Иоанна Антоновича. 06 этом говорили не только русские, но и сами иностранцы, находившиеся на русской службе. Х.Г. Манштейн пишет, что Шетарди имел «от своего двора приказание возбуждать внутренние волнения в России, чтобы совершенно отвлечь ее от участия в политике остальной Европы»[***********************************]308. Екатерина II во втором варианте Записок также писала об этой стороне деятельности де Шетарди перед переворотом, в результате которого на российский престол взошла Елизавета Петровна: «Он замышлял смуту и старался ослабить силы России, возбуждая ее врагов напасть на войско, которое, так сказать, прикрывало столицу, в ту минуту, когда, он надеялся, вспыхнет гражданская война, но Бог судил иначе...» (47). После переворота цели де Шетарди не изменились; более того, чувствуя, что его далеко идущие планы — управлять Россией[†††††††††††††††††††††††††††††††††††] — не сбываются, он начал грозить новой революцией. По Петербургу поползли слухи, что маркиз «хвастается получением полного успеха в Петербурге милостью императрицы, но в то же время продерзостно отзывается, что если Елисавета не захочет принять его внушений и проектов, то он знает средство свергнуть ее, как прежде помогал ее возведению на престол...»309.

Особенно досталось от Шетарди тем людям, которых он считал обязанными себе, и прежде всего братьям М.П. и А.П. Бестужевым. Шетарди будто бы говорил, что он «в силу своего кредита при императрице поднял Бестужевых, Бреверна и Воронцова для привлечения их на французскую сторону; но так как они вместо благодарности за то, что он вывел их из грязи, не оказали никакого содействия его видам, то он будет стараться лишить их кредита и привести в немилость, и если можно, то лишит их доброго имени и жизни»310. Действительно, благодаря Шетарди и Лестоку[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡] 12 декабря 1742 года А.П. Бестужев стал вице-канцлером. Они надеялись, что за такие благодеяния Бестужев будет послушен, но тут их ожидало серьезное разочарование.

Первый неприятный для иноземных дипломатов сигнал состоял в том, что вице-канцлер под благовидным предлогом отказался принять у

              Wz[§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§

маркиза Шетарди ежегодную пенсию в 15 000 ливров, которую обещали дать за то, что «король очень доволен его намерениями в пользу Франции»311. Когда стал вопрос о пересмотре Ништадтского мира, как мы уже говорили выше, А.П. Бестужев решительно высказался против. Разрыв стал очевидным. С.М. Соловьев писал по этому поводу: «Шведские дела выказали ясно отношения Франции к России и повели к разрыву между Бестужевым и Аестоком. Последний, получая пенсию от французского двора*, остался ему предан и действовал против русских интересов как теперь по отношению к Швеции, так после по отношению к Пруссии; Бестужев, убежденный в несовместимости французских и прусских стремлений с русскими интересами, должен был вступить в открытую борьбу с человеком, чрезвычайно опасным по своему приближению к императрице по необходимости, какую она в нем чувствовала вследствие привычки»312.

Сам Лесток говорил относительно Бестужевых: «Я до сих пор не имел ни малейшего желания вредить Бестужеву, напротив, всегда заступался и просил за него, начиная с того что доставил ему место и голубую ленту.

рые поставляют препятствия этим усилиям, считаются здесь не менее враждебными, и не меньше желают здесь их ослабления. Потому всегда здесь на Россию неприятными глазами смотрели, поднимали против нас неприятелей, чтоб препятствовать ей вступаться за австрийский дом. На том же главнейшим образом основана здешняя ненависть и против англичан, умалчивая о том, что эта ненависть усиливается могуществом англичан на море и процветанием их торговли»314. Что же касается взяток, которые будто бы получил вице-канцлер от Австрии, и кто был на самом деле продажным, уже говорилось, а подробнее будет сказано ниже.

Тут необходимо сказать о политической системе, которую исповедовал наш вице-канцлер и которую он считал продолжением политики Петра I.

Политическая логика требовала сближения России с «естественными» союзниками — Австрией и морскими державами[************************************]: Англией, Голландией, Данией против не менее «естественных» противников — Швеции, Турции и в дальнейшем Пруссии. Это была основная программа А.П. Бестужева, которую он ни в коем случае не хотел изменять. Бестужев особо подчеркивал, чтобы Россия строго следовала союзньш договорал1 со своими партнерами, «на которых бы положиться можно было», — политическая линия, которую он воспринял от своего учителя — Петра I[††††††††††††††††††††††††††††††††††††].

Конечно, это была условная схема, и в связи с неустойчивостью политических союзов могли возникать временные комбинации, ей противоречащие; не всегда вели себя достойно и наши «естественные» партнеры. Так, политике Бестужева был нанесен не один сильный удар совсем недружелюбными (несмотря на постоянные заверения во взаимных интересах) действиями Англии (вспомним о браке принцессы Английской Луизы с датским принцем)316. Были у Бестужева очень серьезные проблемы и с Австрией. Великая княгиня Екатерина видела в 1756 году, как Бестужев, сберегая русскую кровь, не дал союзникам-австрийцам всю свою армию, а только положенные 30 000 (381). Это очень не понравилось австрийцам. «Австрийский посол замышлял против Бестужева, — пишет Екатерина, — потому что Бестужев хотел, чтобы Россия держалась своего союзного договора с Венским двором и оказывала бы помощь Марии- Терезии, но не хотел, чтоб она действовала в качестве первой воюющей стороны против Прусского короля. Граф Бестужев дул1ал, как патриоту и им не легко было вертеть..» (429; курсив наш. — О. И.). Последнее замечание весьма важно; А.П. Бестужев-Рюмин везде видел интерес России и мог свою концепцию (и амбиции) принести ему в жертву: в политике он был реалистом, а не догматиком. Весьма наглядно это проявилось в отношении к саксонскому Двору, который А.П. Бестужев видел союзным. Однако, когда саксонцы стали вести тайные переговоры с французами, граф Алексей Петрович о таком предательском поведении писал к своему брату, который защищал саксонцев: «Я с немалым удивлением усматриваю, что вы неотменно дюпом (обманутым. — О. И.) господина Бриля (чаще: Брюля. — О. И.) быть продолжаете; но не думайте вы, чтобы он меня поныне дюпировалу или бы впредь в том предуспеть какую надежду иметь мог. Не нагло ли и не бессовестно ли есть, что граф Бриль, а по инструкции его и все прочие при иностранных дворах саксонские министры явно отрицаются, будто ни малейшего чего тайного с Франциею не постановлено, но вы из следствия явно и осязательно усмотрите, что ныне Брилево коварство, о коем мы здесь не по внушениям венского двора, как вы то неосновательно думаете, но по прямым и надежным каналам с самого начала ведали, наружу вышло..»317. Поэтому А.П. Бестужева так не любили иностранцы и собственные продажные вельможи.

Каких только обвинений поэтому не возводили на графа А.П. Бестужева его враги: и взятки, и попытка государственного переворота. Весьма примечательно в этом отношении заявление лейб-медика Елизаветы Петровны, известного Г. Лестока. Он утверждал, что «вице-канцлер наводит на себя подозрение тем еще, что усиленно настаивает на отъезде Брауншвейгской фамилии из Риги за границу; хотя это и обещано в манифесте (Елизаветы Петровны. — О. И.), но поступлено опрометчиво, без достаточного обдумания дела; в настоящее время никто, желающий добра государыне, не посоветует этого, и, пока я жив и пользуюсь каким- нибудь значением, бывшая правительница не выедет из России. Россия все-таки Россия, и так как это не последнее обещание, которое не исполняется, то императрице все равно, что об этом будут говорить в обществе»318. Намек Лестока на заинтересованность Бестужева в судьбе бывшего императора Ивана Антоновича мог в глазах вступившей на русский трон императрицы показаться подозрительным. Елизавета Петровна помнила, что из Вены шли предложения прежнему правительству объявить ее незаконной дочерью Петра Великого и заключить в монастырь. В дальнейшем этот аргумент будут постоянно использовать враги Бестужева. Примечательно, что когда он, являясь уже канцлером, прочел донесение французского посланника Дальона о том, что может принять сторону Ивана Антоновича, то в комментарии этого места для императрицы написал: «Ее Величество о несомненной канцлеровой верности еще прежде всерадостного восшествия на прародительский престол чрез графа Михайлу Ларионовича и Лестока удовлетворительные опыты получила и о том всемилостивейше вспомнить изволит»319.

Действительно, зачем было проводить так ревностно политику Петра I, чтобы потом совершить переворот в пользу противников его семьи? Елизавета Петровна не могла все это не принимать во внимание. Поэтому сразу после переворота А.П. Бестужев был награжден орденом Святого Андрея Первозванного и восстановлен в чине действительного тайного советника, а 12 декабря 1741 года стал вице-канцлером. Во время, когда в России пришел к власти Бирон, А.П. Бестужев, поддерживая последнего, считал, что победа Брауншвейг-Люнебургской фамилии ничего хорошего не сулила России, а напротив, могла вовлечь в политические комбинации, вредные для ее интересов320. Даже такой яростный противник Бестужева, как прусский посол Финкенштейн, считал предположение о поддержке им заговора в пользу Ивана Антоновича не совсем правдоподобным. «Этому министру, — писал прусский дипломат о А.П. Бестужеве в донесении Фридриху II, — приписывают планы самые обширные и самые опасные; подозревают его в том, что под рукою готовит он возвращение несчастного семейства и в честолюбии своем ви-

дит себя регентом Империи при малолетнем Иване. Трудно на сей счет что-либо утверждать наверное; не думаю я, что в его интересах до того дело довести, чтобы государыню с престола низвергнуть; слишком царствование ее для него благоприятно, чтобы стал он такого желать переворота, ибо сия первая перемена другие может за собою повлечь, кои его же и погубят...»321

В то время братьям Бестужевым приходилось нелегко. Де Шетарди писал своему шефу в Париж еще до переворота: «Принцесса Елизавета ненавидит англичан — она любит французов»322. Ненавидела императрица и австрийцев, что хорошо внушалось ей Лестоком и Шетарди. Последний советовал Елизавете Петровне: «Вы можете припомнить, что я имел честь говорить Вам год тому назад. Если бы не было Вас и если бы не выказали Вы мужества, то венский двор, всегда надеявшийся руководить Россиею по своему усмотрению, успел бы возложить корону на главу сына принца Брауншвейгского и этим докончил бы дело, над которым начал работать с 1711 года, при помощи брака царевича с принцессою Беверн» (курсив наш. — О. И.)323. Выделенная нами фраза в устах человека, который сам пытался выполнять главные функции в государстве Российском, выглядит весьма забавно.

К сожалению, императрица долго не верила своим дипломатам, которым хорошо было видно, как и для чего действовали французы в России. Не верила она и Бестужеву, получившему канцлерство из-за этого лишь в июле 1744 года (хотя канцлер князь А.М. Черкасский умер 15 ноября 1742 года). Свой гнев против Вены Елизавета Петровна направила на австрийского посла в России. «Ботта, — говорила она, — не имеет ни малейшего основания много о себе думать: когда он будет слишком важничать, то может отправляться туда, откуда пришел, так как мне дороже дружба тех, которые в прежние времена не оставляли меня, чем расположение его нищей королевы». Когда князь А.М. Черкасский и А.П. Бестужев рассказывали Елизавете Петровне об интригах Франции в Турции, то она отвечала, что ничему не верит, а знает, что в руках Ботты 300 000 рублей для подкупа ее министров324.

А.П. Бестужев был твердый человек, но и на него находили минуты отчаяния (иногда, правда, несколько драматизированного) из-за непонимания Елизаветой Петровной истинных намерений ее «друзей», направленных против России и самой императрицы. Ему тяжело было слышать, что императрица явилась в дом к Лестоку в Немецкой слободе, обедала у него, провела весь день, забавляясь и играя в карты. Бестужев откровенно говорил саксонскому посланнику Пецольду: «Государыня отличается непостоянством усваивать себе мнение, смотря по тому, в какую минуту оно ей предложено, также высказано ли оно приятным или неприятным

образом. Лесток серьезно и в шутку может говорить ей более, чем всякий другой. Когда государыня чувствует себя не совсем здоровою, то он как медик имеет возможность говорить с нею по целым часам наедине, тогда как министры иной раз в течение недели тщетно добиваются случая быть с нею хоть четверть часа. Недавно у государыни сделалась колика, как это с нею часто бывает; позван был Лесток, и чрез несколько времени ввели к императрице Шетарди, с которым у них было какое-то тайное совещание, а когда пришли министры, она начала им объявлять новые доказательства, почему дружба Франции полезна и желательна для России, стала превозносить Шетарди, его преданность и беспристрастие. Положим, что Шетарди предан и беспристрастен; но князь Кантемир пишет из Парижа в каждом донесении, чтоб ради Бога не доверяли Франции, которая имеет в виду одно — обрезать крылья России, чтоб она не вмешивалась в чужие дела: могу ли я после этого по долгу и совести быть за Францию? И не заслуживаю ли я вместе с братом сожаления, когда государыня, несмотря на мой прямой способ действия, слушается все-таки Лестока и Шетарди, которые для своих целей прибегают ко всяким неправдам и клеветам. Мне известно, что мое падение составляет цель некоторых лиц, но я полагаюсь на свое правое дело» (курсив наш. — О. И.)325. «Обрезать крылья России» — блестящее выражение, прекрасно характеризующее суть политики врагов нашей родины!