Заключение

Затронутые в книге явления япон­ской художественной культуры, коне­чно, не могут дать исчерпывающего представления о ней, но лишь подвести к пониманию общего смысла и некото­рых своеобразных ее черт. В отличие от традиционного рассмотрения XVI столе­тия как разделяющего исторические этапы зрелого и позднего средневе­ковья здесь сделана попытка увидеть нечто самоценное, характеризующее своеобразие именно этого периода ак­тивной перестройки японской культуры. Поскольку к этому времени относятся первые контакты Японии с европейски­ми странами, то представляется естест­венным сопоставить общую тенденцию в развитии японской культуры XVI - нача­ла XVII века с направленностью куль­туры европейской.

Если сравнивать европейские мате­риалы XVI века, относящиеся к Японии, и японские, относящиеся к Европе (включив сюда и письменные свиде­тельства и произведения изобразитель­ного искусства), то при всем различии подхода и точек зрения в них можно обнаружить целый ряд общих свойств. Так, например, и той и другой стороне бросается в глаза в первую очередь все отличающееся от собственного, все «не­похожее» (внешность, костюм, манеры).

Представление о европейской куль­туре как единственно олицетворяющей «истинное» оборачивалось идеей пре­восходства над всеми прочими куль­турами и народами, подлежавшими «ос­воению» не только территориальному (то есть колонизации), но и духовному. Последнее вылилось в широкую миссио­нерскую деятельность на Востоке. Од­нако во вновь открытых европейцами землях, в том числе в Японии, они сами почитались «варварами» уже в силу своего происхождения, а следователь­но, несходства представлений о мире, несходства образа мысли. Так и Запа­дом и Востоком «чужое» осознавалось как более низкое, а подобная позиция, естественно, умаляла стремление ос­воить, научиться, перенять, особенно ес­ли речь шла не о практически-мате­риальных вещах, а о духовной жизни, о круге основополагающих идей. Европа в XVI веке фактически ничему не научи­лась у Японии, ничего японского не осво­ила (за исключением, может быть, шир­мы как предмета домашнего обихода). Япония взяла больше, но тоже на уровне материальном, уровне «цивилизации», а

223

не «культуры», начав с огнестрельного оружия. Духовный смысл европейской культуры остался для нее закрыт.

Но этот первый диалог Запад - Во­сток был исторически все-таки важен для обеих сторон. Для Европы рубежа XVI и XVII веков, для дальнейшего раз­вития ее научного и художественного мышления была крайне важной сама идея «великих пространств» земли, мно­гочисленности населяющих ее народов, множественности путей человеческой истории и одновременно ее единства. Европа после эпохи Великих географи­ческих открытий выходит за рамки не только национальных, но и региональ­ных размышлений. Она вступает в эру нового времени. И знакомство с Япо­нией, которая была не единственной, а одной'ИЗ многих других стран, открытых Европой в ту эпоху,-*было этапом ее собственной исторической эволюции.

Япония же - страна еще средневеко­вая по типу культуры и ориентированная на собственные, этнически замкнутые проблемы. Несмотря на период актив­ных контактов с внешним миром как раз в конце XVI и начале XVII века, внена­циональные идеалы были ей принци­пиально чужды. Японская художествен­ная культура была сосредоточена на во­просах наиболее полного самовыраже­ния. Недаром именно в тот период скла­дываются многие виды и жанры твор­чества, не имевшие аналогий в других странах мира, такие, как декоративные настенные росписи, театр Кабуки, цвет­ная гравюра на дереве.

Условно говоря, Европа уже «смотре­ла вдаль», а Япония еще была сосредо­точена на себе. Европа одновременно с бескрайними пространствами мира от­крывала и пространства человеческой души, ее трагические конфликты, осоз­нававшиеся литературой и искусством в масштабах всечеловеческих. Япония

оставалась в кругу средневековых поис­ков пути к соприкосновению человечес­кого духа с Абсолютом и представлений о ценности иллюзии, противопоставлен­ной несовершенству реальной жизни. Правда, и в ней наблюдались новые вея­ния, связанные, как уже отмечалось, с выходом на арену общественной и куль­турной жизни «третьего сословия», постепенным поворотом искусства к действительности, к миру земному со всеми его радостями и печалями.

Как известно, на пути своего истори­ческого развития Япония отнюдь не со­противлялась внешним воздействиям. Напротив, она почти постоянно испыты­вала приток новых идей с континента -из Китая и Кореи. Но это были всегда влияния внутрирегиональные, что спо­собствовало их относительно быстрому усвоению. Сходство самых общих миро­воззренческих концепций определяло значительную духовную близость куль­тур народов Дальнего Востока. Но и в этих условиях новые идеи, появляв­шиеся в Японии, в относительно корот­кий исторический срок существенно пре­ображались. Это относится и к буддизму и к многим художественным формам в архитектуре, изобразительных и деко­ративных искусствах.

Знакомство с Европой было первым для Японии выходом за сферу регио­нальных представлений, даже геогра­фических (до этого ей были известны лишь Индия, Китай, Корея и острова Южных морей), первой встречей с иными концепциями, которые в силу своего полного отличия даже не воспринима­лись как таковые. Неспособность «за­падных варваров» к пониманию миро­порядка и его законов, казавшихся единственно возможными, снимала ин­терес к их внутреннему миру, к их духов­ной жизни.

224

тавались на примитивном уровне веры, с трудом усваивая основы христианской этики и метафизики (при этом почти все европейцы особо подчеркивали высокие интеллектуальные возможности япон­цев, их способность к обучению, во­сприимчивость к знаниям).

Национальные идеалы, миро­воззренческие принципы, этические нормы, формировавшиеся в течение ве­ков, остались незыблемыми и никак не изменились под воздействием хри­стианства и новых знаний, поступивших из Европы. И не только потому, что отно­сительно недолгий «христианский век» в Японии окончился закрытием страны и полной изоляцией от внешнего мира на два с половиной столетия. Дело, видимо, было в отсутствии предрасположен­ности к новым идеям, в особой стабильно­сти основ духовной жизни страны. Евро­пейцы постоянно отмечали, что Япония во всем отличалась от Европы, что те, кто приезжает, «.. .оказываются здесь сущими детьми, которым надо заново учиться есть, сидеть, разговаривать, одеватся, быть вежливыми и т.д. Вот почему совершенно невозможно пред­ставить себе и решить проблемы Японии где-нибудь в Индии или в Европе; точно так же невозможно понять и предста­вить себе, как все происходит здесь, по­тому что это иной мир, иная жизнь, иные обычаи и законы . . .»¹.

Это несходство во всем, начиная от общих представлений о мироустройстве и кончая манерой одеваться и сидеть, определялось, если воспользоваться обозначением, предложенным Г. Д. Гачевым², «национальной картиной ми­ра», свойственной японскому народу.

Одним из главных компонентов японской картины мира был пантеизм, сохранившийся еще с древности и сплав­ленный с рядом буддийских представле­ний. Природа наделялась не только

творческой энергией, но и особой духов­ностью, а человек был неотъемлемой частъю природы, составляя с ней не­разрывное единство. Уважение к при­роде, ее силе и могуществу сочеталось с поклонением ее красоте, вечно измен­чивой и всегда постоянной.

Только в Японии могло получить столь развитые формы и глубинно-фи­лософский смысл искусство садов. Оно стало как бы откристаллизовавшейся формулой традиционного для этой стра­ны отношения к природе и общения с ней. Смысл этой формулы - в гармонии взятого у природы и привнесенного че­ловеком, сложный баланс искусства и неискусства. Нечто подобное было и в чайной церемонии, которая тоже своего рода высшее обобщение в сфере прак­тической нравственности - общения людей друг с другом, поведения в обществе. Это тоже высокий синтез, возникший на границе художественного и внехудожественного, искусства и бы-

225

та. Недаром и сады и чайная церемония дожили до наших дней как воплощенная «память поколений», как своего рода экстракт культурной традиции, без кото­рой нация утратила бы основы своего мироощущения, своей «картины мира». Но ведь и идея сада как специально ор­ганизованной природы и идея ритуаль­ного чаепития были восприняты из Ки­тая в своем самом первоначальном ви­де. В контексте японской культуры, с ее собственными историческими задачами, они получили совершенно иной смысл, иную форму и иную общественно-эсте­тическую функцию. Как писал обстой особенности японской культуры Акута-гава Рюноскэ, «наша сила не в том, что­бы разрушать.

Превращая все «чужое» в «свое», Япония на рубеже XVI и XVII столетий даже то немногое, что она узнала от ев­ропейцев, преобразовала в соответст­вии со своими собственными историчес­кими потребностями. Например, огне­стрельное оружие, привезенное порту­гальцами, не только заставило изменить тактику ведения войны, но привело к не­обходимости строить более мощные, чем прежде, оборонительные сооружения. Так в Японии впервые появились укре­пленные замки, возводившиеся на ко­лоссальных каменных фундаментах, что

было не свойственно архитектурной тра­диции, полностью ориентированной на строительство из дерева. Однако замки в ту эпоху были не только фортифика­циями. Они получили более высокий смысл, став выражением идеи власти и военной мощи правителя страны или провинции, а еще более - идеи торжест­ва светского начала над религиозным, ибо замки поднимались выше буддий­ских пагод и уподоблялись горе, обожествлявшейся в синтоизме. Кос­венно это означало торжество силы и мощи человека, что само по себе было ново для Японии и возвещало начало эпохи, которой свойственны идеалы, уже значительно отличавшиеся от сред­невековых, хотя и неразрывно связан­ные с ними.

Средневековые традиции, жившие в японской культуре того времени, по­лучали форму подчас изощренную и со­вершенную. Но в масштабах общечело­веческих, к которым подошла Европа той поры, мир японской культуры был очень замкнутым; чуждый народам дру­гих стран и континентов, он не испыты­вал активной потребности в новом, по­скольку сложившиеся художественные формы еще не исчерпали себя пол­ностью, еще не стали тормозом истори­ческого развития, как это случилось два столетия спустя, в середине XIX века.