И. Винкельман ОПИСАНИЕ БЕЛЬВЕДЕРСКОГО ТОРСА

Первая работа, за которую я взялся в Риме, было описание статуй

в Бельведере, а именно Аполлона, Лаокоона, так называемого Антиноя и этого торса — самого совершенного в древней скульптуре. Описание каждой статуи должно было состоять из двух частей: первая — касающаяся идеала, вторая — искусства, и я предполагал поручить лучшим художникам нарисовать и награвировать самые произведения. Начинание это оказалось мне, однако, не по средствам и потребовало бы поддержки со стороны щедрых любителей. Поэтому набросок этот, над которым я много и долго думал, остался незаконченным и даже настоящее описание, может быть, нуждалось бы в окончательной отделке.

На него следует смотреть как на попытку осмыслить и описать столь совершенное произведение исскуства и как на образчик исследования в области искусства. Ибо недостаточно сказать, что то или иное прекрасно, необходимо также знать, в какой степени и почему оно прекрасно. Этого не знают римские знатоки древности, как мне подтвердят те, кому они служили путеводителями, и весьма немногие художники достигли понимания благородства и величия в творчестве древних. Желательно было бы, чтобы нашлось лицо, которому обстоятельства благоприятствуют и которое могло бы предпринять и достойно выполнить описание лучших статуй, необходимое для осведомления молодых художников и путешествующих любителей.

Я подвожу тебя к столь знаменитому и никогда достаточно не прославляемому торсу Геркулеса, к произведению, которое следует считать прекраснейшим в своем роде и одним из высочайших достижений искусства из числа дошедших до нашего времени.

На первый взгляд тебе, может быть, покажется, что перед тобой только исковерканный камень, но, проникнув в тайны искусства, ты узришь одно из его чудес, если будешь рассматривать это произведение покойным взором. Тогда перед тобой явится Геркулес как бы среди всех своих подвигов, и ты различишь в этом куске одновременно и героя и бога.

Где умолкли поэты, там начал художник. Они умолкли, как только герой был принят в число богов и в супруги ему была дана богиня вечной юности, художник же показывает нам его обожествленный образ и как бы бессмертное тело, сохранившее, однако, силу и легкость для великих подвигов, совершенных им.

В мощных очертаниях этого тела я вижу непреодолимую силу победителя могучих гигантов, которые возмутились против богов и были ими поражены на Флегрейских полях, а в то же время мягкие линии очертаний, придающие телу легкость и гибкость, дают мне представление о быстроте его поворотов в борьбе с Ахелоем, который не смог уйти от его рук, несмотря на все многообразие своих превращений.

В каждой части этого тела обнаруживается, как на картине, весь герой в особом его подвиге, и подобно тому, как в разумной постройке дворца ясно виден правильный замысел, так и здесь видно, для какого подвига нашла себе применение каждая часть.

Я не могу созерцать то немногое, что еще осталось от плечей, без того, чтобы не вспомнить, что на их простертой мощи, как на двух горных вершинах, покоилась вся тяжесть небесной сферы. С каким величием вырастает грудь и как великолепна подымающаяся округлость ее свода! Такова должна была быть грудь, на которой были раздавлены гигант Антей и трехтелый Герион. Никакая грудь трижды или четырежды венчанного олимпийского победителя, никакая грудь от героев рожденного спартанского воина не могла являть столь же великолепный и могучий вид.

Спросите тех, которым знакомо самое прекрасное в природе смертных, видели ли они бок, сравнимый с левым боком торса? Действие и противодействие его мускулов поразительно уравновешено мудрой мерой сменяющегося движения и быстрой силы, и тело благодаря ей должно было стать способным ко всему, что оно хотело совершить. Подобно возникающему на море движению, когда неподвижная до того гладь в туманном непокое нарастает играющими волнами и одна поглощает другую и снова из нее выкатывается,— так же мягко вздымаясь и постепенно напрягаясь, вливается один мускул в другой, третий же, который поднимается между ними и как бы усиливает их движение, теряется в нем, а с ним вместе как бы поглощается и наш взор.

Здесь мне хотелось бы остановиться, чтобы дать волю нашему созерцанию, чтобы запечатлеть с этой стороны в нашем представлении непреходящий образ этого бока. Однако высокие красоты не могут быть разделены в описании. И что за образ тут же вырастает из этих бедер, крепость которых указу- ет на то, что герою никогда не пришлось ни дрогнуть, ни согнуться!

В эту минуту дух мой проносится по самым отдаленным странам мира, по которым проходил Геркулес, и вид его ног с их неистощимой силой и богу присущей длиной, ног, которые носили героя через сотни стран и народов к бессмертию, приводит меня к границам его странствий и к памятникам и столпам, где покоилась его ступня. Не успел я начать размышлять об этих дальних походах, как дух мой был отозван обратно взглядом на его спину. Я был восхищен, когда я увидел это тело сзади, подобно человеку, которого после того, как он восторгался великолепным порталом храма, повели бы на высоту его, где его ввергает в новое изумление целиком все же необозримый свод.

Я вижу здесь благороднейшее строение костяка этого тела, источник мускулов и основу их положения и движения, и все это развертывается, как видимый с высоты горы ландшафт, на котором природа раскинула многообразные богатства своих красот. Подобно тому как его приветливые высоты мягкими скатами теряются в низких то сужающихся, то расширяющихся долинах, так многообразно, великолепно и прекрасно вырастают здесь округлые холмы его мускулов, вокруг которых часто извиваются, подобно потоку Меандра, незаметные углубления, менее доступные взору, чем осязанию.

Если кажется непостижимым, чтобы сила мысли могла быть выражена еще в другой части тела, кроме головы, то научитесь здесь тому, как творческая РУка мастера способна одухотворить материю. Мне чудится, что спина, кажущаяся согбенной от высоких дум, завершается головой, занятой радостным воспоминанием о поразительных подвигах. И в то время как перед моими

взорами возникает такая голова, полная величия и мудрости, в мыслях моих уже начинают образовываться и остальные недостающие части тела: в наличных частях скопляется некий бьющий через край преизбыток, который вызывает как бы внезапное их восполнение.

Мощность плеч указывает мне на то, как сильны были руки, удушившие льва на горе Киферон, и взор мой стремится воссоздать те руки, которые связали и увели Цербера. Его бедра и сохранившееся колено дают мне понятие о ногах, не знавших усталости, преследовавших и настигавших медноногого оленя.

Но неведомая сила искусства приводит мысль через все подвиги его силы к совершенству его души, и в этом скачке — памятник его душе, какlt;3й не воздвигал ему никто из поэтов, воспевавших лишь силу его рук,— художник их превзошел. Созданный им образ героя не дает места никаким мыслям о насилии и распущенной любви. В тихом покое тела проявляется серьезный, великий дух, муж, который из любви к справедливости подвергал себя величайшим невзгодам, который даровал странам безопасность и обитателям их мир.

В эту превосходную и благородную форму столь совершенного существа как бы облечено бессмертие, и фигура является лишь его сосудом. Мнится, что высший дух занял место бренных частей и распространился вместо них. Это уже не тело, которому еще приходится бороться с чудовищами и насильниками,— это тот, который на горе Эте очистился от шлаков человеческой природы, некогда обособившейся от исконного сходства своего с отцом богов.

Таким совершенным не видали Геркулеса ни возлюбленный Гилл, ни нежная Иола. Таким лежал он в объятиях Гебы — вечной юности — и впитывал в себя ее непрестанное воздействие.

О, как бы я хотел видеть этот образ во всем величии и красоте, как он открылся разуму художника, чтобы только иметь возможность сказать об оставшихся обломках, что он думал и как мне думать! Для меня было бы великим счастьем, равным его счастью, достойно описать это произведение. Но я стою полон грусти, и, как Психея начала оплакивать любовь после того, как ее познала, так и я оплакиваю невосстановимое повреждение этого Геркулеса, после того как достиг понимания его красоты.

И искусство плачет вместе со мной. Ибо произведение, которое оно могло бы противопоставить величайшим достижениям остроумия и изобретательности и благодаря которому оно могло бы и сейчас, как и в свой век, поднять главу до величайшей высоты человеческого благоговения, это произведение, в котором искусство, может быть, в последний раз проявило свою высшую силу, оно вынуждено видеть наполовину уничтоженным и жестоко изуродованным. Кому не приходится почувствовать при этом утрату столь многих сотен других мастерских произведений искусства! Но искусство, продолжая нас поучать, уводит нас от этих грустных размышлений и показывает нам, сколь многому мы еще можем научиться из того, что осталось, и какими глазами должен взирать на это художник.