ОБЛИК ЧИНОВНИКОВ В ТОРЖЕСТВЕННЫХ ЦЕРЕМОНИЯХ

Тема политического театра власти является одной из ведущих в современной медиевистике, позволяя по-новому взглянуть на методы пропаганды и утверждения верховной власти монарха.

Предваряя анализ, следует оговорить специфику имеющихся в распоряжении исследователя источников. Для большинства церемоний мы располагаем только их описаниями: это могут быть протоколы Парламента, где оговаривается форма участия чиновников в процессии, различные трактаты, написанные чиновниками или доверенными советниками короля; наконец, это многочисленные хроники. При всей их кажущейся «объективности», мы каждый раз имеем дело с интерпретацией авторов. Так, хронисты далеко не

всегда являлись свидетелями описываемой церемонии и руководствовались чужими сведениями или собственными установками. В еще большей степени это относится к трактатам и ведомственным документам: составленные по заданию короля, как это было с Жаном Голеном, или по распоряжению Парламента, как это делали секретари по гражданским делам, эти описания несут на себе печать заданной идейной программы и подчас выдают желаемое за действительное. Данные «особенности» присущи и еще одному источнику - миниатюрам, изображающим тот или иной ритуал. Как правило, все они создавались не современниками и потому отмечены печатью анахронизма[1872].

Однако эти недостатки источников превращаются в их достоинство, если в центр внимания поставить именно интерпретацию самих участников или потомков, которые взирают на прежнюю церемонию «сквозь очки» позднейшей реальности и эволюции ритуала.

В центре нашего внимания окажутся не все церемонии: «ложе правосудия» как чисто парламентский ритуал отнесен в другой раздел, а коронация и помазание на царство ввиду неучастия в ней чиновников хотя косвенно упоминаются, но специально не рассматриваются. Напротив, самое пристальное внимание уделим тем церемониям, где служители короны Франции играли важную, а нередко и центральную роль: въезд короля в Париж, похороны монарха, торжественные встречи императоров, религиозные и политические процессии. Для их понимания следует учесть следующее обстоятельство: ритуал представлял собой соединение воли монарха и инициативы «снизу», в данном случае чиновников, использующих его для репрезентации своего места у трона[1874]. В исследовании форм участия королевских служителей нас будут интересовать следующие вопросы: время их появления в церемониях, форма участия, порядок следования, внешний облик, используемые атрибуты, равно как и стратегии их осмысления и интерпретации самими чиновниками.

Хотя у каждого ритуала имелась своя символика и собственная эволюция, уместно рассмотреть их в комплексе, поскольку при их сопоставлении можно

выявить и проследить особое место служителей короны Франции в разыгрываемом на улицах Парижа театре власти. С этой точки зрения, церемония похорон монарха, как показал в своих исследованиях Р. Гизи, с наибольшей наглядностью демонстрировала близость чиновников, прежде всего Парламента, к персоне монарха благодаря исполняемой ими главной функции верховной светской власти - отправлению правосудия[1875]. Однако похороны уступают по сложности «драматургии» посткоронационному въезду короля в Париж, поскольку это единственная церемония, где монарх и его служители «встречаются» как два разных и противостоящих друг другу участника действа. Если в ритуале похорон президенты Парламента «замещают» покойного, то при встрече нового монарха происходит буквально встреча «двух тел короля», что придает именно этой церемонии значимость для исследуемой темы[1876].

Начать логично с даты первого участия королевских служителей в этих двух торжественных церемониях. Судя по имеющимся свидетельствам современников, это впервые произошло достаточно поздно: 5 мая 1364 г. на похоронах Иоанна II Доброго и лишь в декабре 1431 г. при встрече короля «соединенного королевства» Франции и Англии Генриха VI. He замечаемые современниками, чиновники, вероятно, участвовали в различных городских процессиях, прежде всего по случаю военных побед, но в общей толпе парижан[1877]. Хотя игнорирование данного факта можно списать на первоначальную лаконичность хронистов при описании этих церемоний, все же он вызывает недоумение и требует объяснений[1878]. Тем более что въезд нового короля в Париж предусматривал его прибытие на банкет во Дворец в Ситэ, где располагались верховные ведомства, которые на это время прекращали работу, а Парламент, не допускавший перерывов в отправлении правосудия, перебирался в монастырь августинцев на левом берегу[1879].

Ответ на эту загадку следует искать в произошедших к середине XIV в. преобразованиях в статусе служителей короны Франции, ускоренных политическим кризисом 1356-1358 гг. Добившись фиксации штатов ведомств и стабилизации должностей, заручившись гарантиями после столкновения с оппозицией на Штатах и доказав свою лояльность королю, чиновники вплотную приблизились к трону монарха, представ надежной опорой власти.

Наглядным выражением их нового статуса явилось место служителей верховного суда у катафалка умершего вскоре Иоанна II Доброго: согласно «Большим Французским хроникам», «тело короля несли люди его Парламента, как это принято было для прежних королей, ибо они представляют его персону в деле правосудия, каковое есть главное из звеньев его короны и посредством коего он правит и владеет сеньорией»[1880]. He оспаривая возможного участия служащих Парламента в похоронах королей и до 1364 г., хотелось бы привлечь внимание к этой записи в хронике, которой слишком безоговорочно доверились исследователи[1881].

Ссылка в ней на «незапамятный обычай», на мой взгляд, представляет собой уловку: вероятно, делается попытка освятить традицией новый церемониал. Для этого стоит вспомнить, кто является автором данной записи, поскольку это может быть ключом к ее пониманию. Дело в том, что данную часть «Больших Французских хроник» по личному распоряжению короля Карла V написал Пьер д’Оржемон, легист и служитель Парламента, лично пострадавший во время кризиса 1356-1358 гг.[1882] Вероятно, служители короны Франции, учтя его уроки, придумывают ритуал, внедряя собственные представления о месте чиновников. Тот факт, что рядом с катафалком находятся только члены Парламента, отвечал месту верховного суда на вершине иерархии ведомств короны Франции, как и внутри идеологии монархической власти. Теория «неумирающего тела короля», воплощаемая в этой церемонии служителями Парламента, подкреплялась и тем обстоятельством, что до похорон Иоанна II Доброго новый король впервые оставил на должностях всех чиновников верховных ведомств. Так с помощью нового ритуала похорон монарха королевские служители продемонстрировали идею преемственности власти, подчеркнув ее публично-правовой характер, а также автономность корпуса чиновников от персоны короля.

Подобный ритуал и его трактовка в хронике имели решающее значение для целей его авторов ввиду отсутствия фиксированного чина похорон королей Франции, а хроники аббатства Сен-Дени сделались главным хранилищем «памяти государства»[1883]. В дальнейшем записи секретарей Парламента, лежащие в архиве ведомства, станут непререкаемым «руководством» для формы участия парламентариев в парадных процессиях.

Однако эта запись 1364 г. вовсе не означала окончательной фиксации ритуала, что в еще большей мере свидетельствует о его зависимости от конкретных политических обстоятельств и взаимоотношений короля и его служителей. Если ритуал в точности был соблюден на похоронах супруги короля Жанны Бурбонской в 1378 г.[1884], то при кончине самого Карла V Мудрого спустя всего два года служители короны упоминаются вскользь и не столь уверенно.

Вновь занятие почетного места служителей короны во время коронации Изабо Баварской явно связано с освобождением Карла VI от опеки и оформлением вокруг него группы старейших чиновников, «мармузетов». Об использовании ими въезда и коронации королевы для демонстрации высокого статуса правосудия и его служителей свидетельствует разыгранная перед зданием Шатле «живая картина», имитирующая церемонию «ложа правосудия» - приход короля в Парламент. Акцент на значении правосудия усиливал и помещенный над троном короля крылатый олень, превратившийся вскоре в немой девиз короля Карла VI[1886]. Эти «живые картины», разыгрываемые перед монархом во время различных въездов, и в дальнейшем будут акцениро- вать значение правосудия в структуре властных полномочий государя, что в свою очередь придавало еще больше веса его служителям, вершившим суд от имени короля[1887].

Период долгого правления больного Карла VI стал не только проверкой на прочность сложившихся институтов королевской власти, но и временем

повышения их роли, что отразилось в появлении чиновников в различных процессиях. Среди таковых особое место занимали въезды императоров в Париж и их встречи с королями Франции. Если при Карле V Мудром чиновники еще не участвовали как самостоятельная группа в торжественной и политически значимой встрече с императором Карлом IV в 1378 г.[1888], то при его сыне они уже встречают императоров и даже особо выделяются ими. Так, в 1400 г. в Париже в приеме византийского императора Мануила II Палеолога участвовали канцлер, а также президенты и другие члены Парламента[1889]. Еще более значимым для авторитета Парламента стал визит в Париж императора (короля венгров и римлян) Сигизмунда I в 1416 г.

Повышение политического веса служителей короны Франции происходило на фоне общественных потрясений и кризиса власти. Как следствие, правление Карла VI отличалось интенсивностью различных процессий в Париже, религиозных по форме и политических по сути, поскольку они нередко организовывались церковью, но преследовали четкие политические цели[1891]. В дальнейшем частота проведения процессий не снижалась, так что XV в. явился своеобразным пиком политических демонстраций на улицах столицы. Даже Парламент не только приостанавливал работу ради участия в таких процессиях, что ввиду значимости его бесперебойного функционирования приобретало особую символическую ценность, но нередко и сам их организовывал[1892], что органично вписывалось в общую политику верховного суда по поддержанию мира и спокойствия в королевстве. Символично, что на эти

процессии президенты и советники Парламента выходили босыми, демонстрируя тем самым смиренный призыв к единству страны[1893].

В этот контекст следует поставить и внешне парадоксальный факт: из 119 процессий, в которых Парламент принял участие за сто лет, 75 пришлись на период англо-бургиньонского правления, что нередко трактовалось в историографии как открытое пособничество судебной курии в Париже режиму «двойной монархии». Разумеется, его членам приходилось праздновать и победы английского оружия, но, отстаивая свою роль защитников мира и законности в стране, парламентарии, выходя на улицы Парижа, лишь закрепляли этот образ в общественном сознании[1894]. По сути, они максимально использовали эти процессии для саморепрезентации и для демонстрации защищаемых ими общественных ценностей, что повышало их политическую роль.

Изменения в положении королевских должностных лиц в полной мере отразились в ритуале похорон короля Карла VI в 1422 г., которые происходили в экстремально кризисной обстановке. На трон, согласно договору в Труа, должен был вступить король «соединенного королевства» Англии и Франции, которому не исполнилось и года от роду. К тому же и он, и регент королевства герцог Бедфордский в Париже отсутствовали, так что чиновники, по сути, сами переутвердили себя на должностях. В этой ситуации организованные ими похороны короля продемонстрировали стремление хранить обычаи королевства[1895]. Ритуал похорон 1422 г. не просто повторил процедуру 1364 г., но и был зафиксирован в виде специального чина, который призван был навсегда закрепить привилигированное место служителей короны Франции у катафалка. Согласно его тексту, четыре президента Парламента, одетые в алые мантии, опушенные беличьим мехом, держат четыре конца надгробного балдахина, а остальные советники, секретари и приставы верховного суда окружают со всех сторон катафалк. Такую близость к гробу парламентариев, как и особое одеяние президентов, автор текста называет их правом, поскольку в Парламенте они представляют персону короля и отправляют суверенное правосудие королевства[1896].

Документ отражает интерпретацию чиновниками своего статуса и отстаиваемую ими концепцию публично-правового характера королевской власти в духе принципа dignitas non moritur[1897]. Однако идеи и амбиции чиновников, равно как прецеденты и их фиксация, никак не гарантировали окончательного закрепления ритуала, который в конечном итоге всегда зависел от взаимоотношений нового короля с чиновниками. В полной мере это проявилось на следующих похоронах, Карла VII. Король умер не в Париже, так что весть о его кончине достигла столицы не сразу, лишь в конце июля 1461 г. Ситуацию осложняло нежелание нового короля Людовика XI присутствовать на похоронах, как и враждебность его к ближайшим советникам отца. В этой весьма непростой ситуации Парламент отправляет трех президентов и восьмерых советников, генерального прокурора и пристава к новому королю для выяснения положения служителей верховного суда, а тем временем решает, как сохранить свое лидерство в церемонии похорон. Все три палаты Парламента собрались 4 августа и постановили, что если ко времени похорон делегация еще не вернется, то вместе с президентом рядом с катафалком пойдут «три наиболее старых» (les plus anciens) советника-мирянина и понесут четыре конца балдахина, «как это вошло в обычай» (ainsi qu’accoustume est). Остальные советники будут поддерживать балдахин, а секретари и нотариусы прошествуют рядом с президентами и советниками. Приставам Парламента поручено находиться вокруг катафалка, дабы сдерживать давку и защищать парламентариев от возможных помех. Особо оговаривается одеяние всех участников: четверо держателей концов балдахина должны быть облачены в «алые мантии, подбитые горностаем, с алыми опушенными шапками на голове», остальные «так, как они одеты при объявлении приговоров»[1898].

Этот ритуал не только подчеркивал преемственность с прежними церемониями похорон монархов (место членов Парламента и их парадное одеяние), но и содержал новые важные дополнения, свидетельствующие о значении корпоративного принципа организации верховного суда. Таковым является прежде всего право советников с наибольшим стажем заменить президентов у катафалка, что вполне соответствовало правилам карьерного роста. И в целом весь строй Парламента призван был продемонстрировать за стенами Дворца в Ситэ иерархию служб внутри верховного суда. Благодаря сохранившимся описаниям современников мы знаем, что только они окружали катафалк, однако в самой траурной процессии участвовали и представители иных ведомств: вслед за принцами крови, духовенством и университетом в ней шествовали служители Палаты счетов, одетые в черные траурные одеяния, затем члены Палаты прошений Дома короля, наконец королевский прево Парижа и служители Шатле; замыкали процессию горожане[1899].

Перипетии оформления церемониала похорон монархов и места служителей короны у катафалка и в траурной процессии показывают механизм превращения казуса, вызванного конкретными политическими обстоятельства

ми, в обычай, который отныне освящен «незапамятной традицией». Однако, как и в иных правах и прерогативах королевских должностных лиц, неустра- нимость личностного принципа при монархической власти сказалась и здесь: в конечном счете, от короля зависело соблюдение сложившихся ритуалов, так что их повторение наглядно свидетельствовало о союзе государя и его служителей.

Если место служителей короны у траурного катафалка, при всех отступлениях от церемониала, имеет однозначную и в определенном смысле простую трактовку, то их участие в парадном въезде нового монарха после коронации в Париж отличается существенно более сложным ритуалом и более значимыми для института службы атрибутами. Об этой сложности свидетельствует уже тот факт, что чиновники приняли участие в этой процессии как отдельная группа достаточно поздно, в 1431 г., да еще для встречи короля с сомнительной легитимностью, главы «соединенного королевства» Франции и Англии Генриха VI. История этой церемонии также свидетельствует в пользу отмеченного выше механизма превращения конкретного казуса в «незапамятную традицию».

На основе протоколов Парламента позволительно сделать следующие выводы. Вряд ли служители верховных ведомств в столице до 1431 г. могли остаться в стороне от приготовлений и проведения столь важной церемонии. Однако в этот раз они приняли в ней участие как самостоятельная группа, встретив короля за стенами города (церемония extra muros). Такая акция потребовалась парламентариям ввиду сложностей во взаимоотношениях с новыми властями. Поскольку король, въезжая в столицу, обязан был не только повторить клятву, даваемую при коронации, но и выслушать прошения (requete) от всех групп горожан, ответ на которые был его своеобразным «пропуском в город», парламентарии решили использовать эту церемонию для выяснения своих дальнейших перспектив в планах властей[1900]. Однако вызванная конкретными драматическими обстоятельствами деталь церемонии сохранится при последующих въездах королей. Просьбу от имени Парламента всегда будет отныне высказывать первый президент, и она останется с тех пор неизменной: охранять и поддерживать власть и авторитет служителей короны Франции[1901].

He менее важно, что форму своего участия в церемонии (одеяние, порядок следования, знаки власти) парламентарии также определяли в 1430— 1431 гг. самостоятельно. При этом, как и город в целом, они намеревались предстать в наибольшем блеске, что особенно контрастировало с их нищенским существованием при англо-бургиньонах[1902]. Важно, что они установили порядок шествия не только для членов Парламента, который единственный

сталкивался с этой проблемой ввиду своей численности и структуры палат, но и для всех остальных служителей короны в столице. Кроме того, в 1431 г. помимо президентов, советников, секретарей и судебных приставов, входивших в состав корпорации, решено было включить в процессию Парламента также его адвокатов и прокуроров. Это решение также сохранится в церемониале в дальнейшем[1903].

Порядок шествия членов Парламента в 1431 г. призван был продемонстрировать иерархию палат, а также принципы корпоративной организации, что придает этой церемонии особую ценность для нашей темы. Итак, процессия строилась следующим образом: сначала шли судебные приставы, причем половина их возглавляла шествие, а другая следила вдоль колонны за соблюдением порядка и предохраняла от давки, как это делалось и на церемонии похорон короля; затем следовали четыре нотариуса, за ними - секретари по представлениям и по уголовным делам, после них секретарь по гражданским делам как глава всей парламентской документации, замыкал эту часть процессии первый судебный пристав. Советники трех палат Парламента двигались в таком порядке: сначала президенты, затем советники по двое, клирик и мирянин, в строгой иерархии сроков службы (selong antiquite), за ними генеральный прокурор и адвокаты короля, замыкали шествие адвокаты и прокуроры Парламента, также по двое и согласно выслуге лет[1904].

Еще важнее, на мой взгляд, зеркальное отражение в ней идущей навстречу процессии: перед королем, въезжающим в столицу, выступают последовательно «воины, арбалетчики, рыцари и бароны», однако принцы крови идут только следом за ним и никогда ему не предшествуют, что подчеркивает положение короля как «первого среди равных»[1905]. Точно также президенты Парламента, которые считаются внутри корпорации «такими же советниками и не имеют над ними власти», идут во главе корпуса судей[1906]. В этой зеркальности двух двигавшихся навстречу друг другу процессий с наибольшей наглядностью воплотились принцип «репрезентации персоны короля», который лежал в основе статуса и прерогатив верховного суда, и теория «двух тел короля».

Статус Парламента как главного ведомства короны Франции подкреплялся его местом и в общей процессии служителей короля. Первыми выступали во главе с королевским прево Парижа служители Шатле (лейтенанты, экзаменаторы, адвокаты, прокуроры, нотариусы, конные сержанты и сержанты с жезлами); за ними шли чиновники Палаты счетов, затем - Казначейства, за ними - Палаты прошений Дома короля. Замыкал шествие Парламент, и эта перевернутая вертикаль воплощала иерархию ведомств[1907].

Такой же порядок был соблюден и при въезде Карла VII в Париж в 1437 г., что, однако, никак не гарантировало его соблюдения при меняющихся обстоятельствах. Co всей наглядностью нестабильность подобных церемоний доказывает въезд в Париж нового короля Людовика XI в 1461 г., которому предшествовало уже известное нам отстранение глав верховных ведомств. В такой ситуации ни о какой демонстрации своего статуса уже не могло идти речи, и служители верховного суда даже не упоминаются в сохранившихся описаниях современников[1908].

Скандал, возникший в 1484 г. из-за нарушения этого «узаконенного» Парламентом ранжира, показывает, какое значение имело размещение в нем каждого ведомства. Порядок нарушили служители Шатле: они замешкались и в итоге пошли позже парламентариев, которые расценили это как «посягательство на авторитет» верховного суда. Аналогичные упреки высказала и Палата счетов. На следующий день генеральный прокурор короля как главный хранитель «интересов короны» возбудил иск против Шатле, ссылаясь на «незапамятную традицию» порядка шествия, в котором якобы воплощалась «честь, каковая принадлежит королю и этому Суду Парламента». Смиренная позиция «нарушителей», выказавших готовность к любому наказанию, способствовала их прощению, но главная цель - сохранить в неприкосновенности придуманный им порядок шествия - была Парламентом достигнута[1909]. Эхо сего скандала прозвучало через 14 лет, когда при подготовке к встрече Людовика XII Парламент счел нужным особо предупредить служителей других ведомств, включая Палату счетов и Шатле, чтобы они вышли «как можно раньше», дабы не прийти позднее членов верховного суда[1910]. В подобного рода заботах Парламента предстать в процессии последним отразилось стремление подчеркнуть свою функцию «репрезентации образа короля», раз в королевском кортеже монарх шествует в конце.

Говоря о последнем обстоятельстве, стоит особо остановиться на месте канцлера. Канцлер, будучи главой всех гражданских служб и прежде всего Парламента, оставался служителем Дома короля, что зримо воплотилось в его месте во время торжественных церемоний. Своеобразным показателем отсутствия у него автономного от персоны монарха статуса является его неучастие в церемонии похорон короля, что особенно контрастирует с привилегированным местом у катафалка служителей Парламента[1911]. Как и у других придворных, власть канцлера кончалась со смертью монарха, и даже печати теряли свою силу, а для нового короля изготовлялись новые печати. Знаменателен в этом контексте следующий этап ритуала: в момент погребения и аккламации («Король умер. Да здравствует король!») служители Дома короля бросали свои жезлы в могилу в знак того, что их полномочия прекратились[1912]. Ta же несамостоятельность канцлера нашла отражение и в церемонии въезда нового короля в Париж. Он участвует в ней не со стороны города и чиновного корпуса, а с противоположной, находясь в свите короля. Более того, он нередко замещает в ней его персону, принимая ключи от города, выслушивая и отвечая на просьбы, в том числе и от Парламента[1913]. Место канцлера в торжественных процессиях демонстрирует разделение в исследуемый период служб Дома и Дворца[1914].

Еще одним зримым воплощением теории «двух тел короля» в церемонии торжественного въезда было использование служителями короны атрибутов их власти, которые зеркально отражали королевский кортеж, где инсигнии власти монарха несли отдельно от него. Благодаря описаниям хронистов и иконографии известно, что впервые во время въезда короля Карла VII в Руан в 1449 г. не только меч как символ правосудия, но и корона, скипетр, королевский шлем и даже королевская лошадь фигурировали отдельно от персоны монарха[1915]. Кроме того, здесь впервые везли отдельно королевскую печать[1916]. Согласно описаниям современников, на процессии в Руане перед канцлером шествовала белая лошадь, покрытая лазурного цвета попоной, расшитой золотыми цветами лилий, на которой находился небольшой сундучок, также покрытый лазурного цвета тканью, где помещались «большие печати короля Франции»[1917].

Зеркальное отражение «бессмертного тела короля» в шествующей навстречу монарху процессии служителей короны в Париже выражалось еще и в том, что они представали верхом на лошадях, хотя в обычное время передвигались по городу на мулах[1918]. Еще более значимо использование атрибутов власти и профессии чиновников, явно имитирующих аналогичные элементы в шествии короля. В 1431 г. первый президент Парламента был предваряем первым судебным приставом, который нес перед ним отороченную мехом шапку президента, что могло восприниматься как аналог шлема короля с короной, который несли перед монархом. В 1484 г. Парламент предписывает нотариусам и секретарям иметь при себе знаки их профессиональной деятельности - письменные приборы («позолоченные чернильницы на поясе»), а судебному приставу - жезл.

В 1484 г. все судебные исполнители вышли навстречу королю с жезлами в руках как знаками их власти[1919]. Эти знаки власти чиновники получали ежегодно от короля вместе с ливрейным одеянием. Так, служители Налоговой палаты (генералы-советники, генеральные сборщики, контролеры, нотариусы и секретари) к концу XIV в. добились права получать ежегодно те же знаки власти, каковые получали служители Палаты счетов и Казначейства, - «ножи и письменные принадлежности, украшенные и отделанные»[1920]. Использование служителями короны подобных атрибутов во время торжественного въезда короля может расцениваться как еще один знак их идентичности, которую они стремятся продемонстрировать.

Наконец, квинтэссенцией репрезентации служителей короны Франции является их одеяние во время торжественных церемоний. Отправной точкой здесь служит описание въезда короля в Париж в 1431 г. анонимным свидетелем, согласно которому «первый президент Парламента был в королевской одежде» (en habit royale). Однако описание самого этого одеяния отсутствует в отличие от облика остальных судей: «сеньоры клирики в мантиях и шапках лазурных и все остальные в мантиях и шапках алых»[1921]. Разумеется, в данном случае мы имеем дело с оценкой свидетеля, с его интерпретацией, однако она представляется весьма существенной для понимания стратегий репрезентации служителей короны.

Для этого уместно задаться вопросом, что такое «королевское одеяние» и когда оно появляется. При описании коронации королевы Изабо Баварской в 1389 г. говорится, что король облачен был в «мантию, далматик и импе

раторский плащ алого цвета, расшитые золотом и каменьями»[1922]. Секретарь Парламента в XVI в. Жан дю Тийе так описывает коронационное облачение короля: «далматик лазурного цвета, сверху королевский плащ такого фасона, чтобы десница (правая рука) оставалась бы свободной до щели в мантии, каковая у левой руки приподнята как на ризе священника». У него же дается другое описание, однако в данном случае речь идет об одеянии королевского манекена во время похорон: «рубашка голландского полотна, вышитая по костям черным шелком до ворота и по рукавам, поверх сатиновой рубахи темно-красного цвета, подбитой тафтой того же цвета, расшитой золотой тесьмой... Сверху рубахи надета сатиновая туника лазурного цвета, усыпанная золотыми цветами лилии с тесьмой из золота и серебра... Поверх туники королевский плащ из фиолетового бархата с лазурью, усыпанный золотыми цветами лилии. Плащ впереди открыт и без рукавов, подбит белой тафтой. Ворот круглый, отороченный горностаем, отвернутый до ступней, обшлага и шлейф подбиты горностаем»[1923].

Исследователи существенно расходятся в оценке не только элементов одежды короля, но и его цветовой гаммы. Так, специалист по коронационному чину французской монархии Р. Джексон утверждает, что короля облачают в королевские тунику и мантию, обе из синего шелка. Видный специалист по монархической символике Ж.-П. Баярд считает, что вначале королевская одежда была белой, поскольку это был цвет независимости, суверенитета и чистоты, однако затем все монархи приняли красный цвет как знак мученичества Христа[1924]. В итоге у королей Франции одеяние стало фиолетовым (пурпурным), поскольку он сочетал в себе красный и синий (геральдический) цвет и символизировал истину, добро и мудрость. Само же платье состояло из туники, далматика и мантии (плаща). Наконец, специалист по символике цветов и тканей III. де Мериндоль признает красный королевским цветом par excellence, но отмечает и важность для монархов красно-белой одежды[1925].

Сравним теперь это одеяние с тем, какое окончательно сложилось к началу XV в. для членов Парламента. Оно состояло из длинной и прямой мантии, капюшона с оторочкой (алого цвета для чиновников-мирян и фиолетового, лазурного или зеленого для клириков) и плаща алого цвета с опушкой. Мантия (эпитога) президентов имела горностаевую оторочку, плащ был

подбит белым мехом, застегнут на горловине и открыт с правой стороны, а также имел по три золотых галуна и по три ленты из белого меха (горностая или белки) на обоих плечах. На голове у них была круглая шляпа (mortier) из черного бархата с золотой нашивкой[1926]. Эта круглая шляпа становится отличительным знаком не только глав верховного суда, именуемых позднее presidents a mortier, но в дальнейшем и других суверенных курий[1927]; в то время как красный цвет одеяний и опушка из белого меха выделяла служителей Парламента из процессии служителей короны.

Надо признать, что их одежда походила на коронационное платье короля, но лишь в самых общих чертах, поскольку в ней отсутствовали главные знаки «короны Франции» - золотые цветы лилии. Поэтому за утверждением современников, что оно представляло собой «королевское одеяние», стоит скорее интерпретация, чем констатация. В связи с этим чрезвычайно важно выяснить, как это восприятие сложилось и на чем было основано. Первое обстоятельство, которое отмечают все исследователи, заключается в резкой смене моды в середине XIV в., когда необъяснимым образом длинному одеянию было предпочтено платье короткое[1928]. В результате длинная одежда сохранилась только для людей церкви и университетов, для короля и его служителей. За этим последовал следующий шаг: на похоронах Карла VI в 1422 г. окружающие катафалк члены Парламента впервые одеты в красное, что выделяло их из процессии в траурных черных одеяниях. По-видимому, именно это и стало причиной идентификации красного цвета с «королевской одеждой». Однако в данный момент поведение Парламента вполне могло быть вызвано чрезвычайными обстоятельствами этих похорон: нового короля фактически нет, в стране раскол на две части, и служители короны в Париже пытаются сохранить хотя бы видимость «величия короны Франции». Красные одежды и продемонстрировали важнейший для власти принцип «неумирающего тела короля» (dignitas non moritur)[1929]. Как и в прочих церемониях, этот казус позднее был закреплен в виде «незапамятной традиции».

На мой взгляд, пресловутая «королевская одежда» напрямую связана с еще одним важным изменением. По свидетельству Кристины Пизанской, подтверждаемому созданным в 1365 г. коронационным чином, именно Карл V «отринул прежние одежды и принял одежду королевскую и папскую, мудрую и имперскую»[1930], тем самым усилив публично-правовой и суверенный статус

монарха. (Однако при Карле V Мудром чиновники еще не носили «королевскую одежду».)

Поскольку впервые парламентарии появились в алых мантиях на похоронах Карла VI, исследователи делают вывод, что именно он отказался от прежней «королевской одежды», передав ее своим служителям[1931]. Ho вероятнее всего, парламентарии сами сделали такой выбор ради преследуемых ими целей: продемонстрировать с помощью цвета сохранение преемственности на троне Франции. Такому выбору способствовало и уже рассмотренное нами выше ежегодное получение от короля «униформы» или ее денежного эквивалента, но описаний этих одежд в указах нет. Скорее всего, она ничем не отличалась от обычного «ливрейного одеяния» слуг со «знаками своего сеньора». В указах предписывалось приходить на службу «хорошо и подобающе одетыми, в почтенных одеждах, в мантиях и шапках» для поддержания «чести короля и королевской службы»[1932].

Как видим, эволюция одеяния королевских служителей - от ливрейной одежды слуг к знакам суверенитета и «неумирающего тела короля» - зримо воплощает трансформацию природы службы короне Франции в исследуемый период. Причем решающая роль в использовании и трактовке «королевской одежды» как одеяния верховного судии и, следовательно, как отличительного знака магистратуры принадлежит самим служителям короля[1933]. Этому способствовал и тот факт, что королевское платье никогда не входило в число его инсигний: король надевал его только в строго определенные моменты - на коронации, во время «ложа правосудия», торжественного въезда в город и на похоронах[1934]. Ho и в этих случаях, как показал Jl. Брайан для торжественного въезда, король мог выбрать иную одежду, прежде всего воинскую, если вступал в «завоеванный» город или после одержанной в бою победы[1935].

Итак, трактовка длинной алой (пурпурной) мантии, подбитой горностаем, и шляпы с полями, украшенной золотым галуном, якобы имитирующим корону, в качестве королевского одеяния придумана и навязана обществу самими служителями Парламента, которые превратили его в стратегию репрезентации глав верховного суда63. Помимо четырех президентов Парламента эту одежду могли надевать только король и канцлер, т.е. те шесть человек, кто являлся главами верховного суда королевства.

Напомним, Карл V и его сын Карл VI надели при въезде после коронации в Париж «королевскую одежду», которая была алого цвета и дополнялись опушенной шапкой на голове[1936]. Принимая английских послов, король Карл VI облачился «в королевскую мантию», а для придания большего блеска во время банкета в «одежду пурпурную с золотом»[1937]. После появления королевского манекена именно его облачали в «королевскую одежду» на похоронах, ее также могли надеть те, кто изображал короля в «живых картинах» во время въездов нового монарха в Париж[1938]. Ho короли продолжали иногда ее использовать по своему усмотрению, как это сделал, например, Людовик XI, став королем[1939].

Утверждение исследователей о передаче государем своего облачения служителям правосудия как знаке признания особого статуса Парламента, нуждается в более осторожной оценке. Прежде всего, потому что одежда «отделяется» от персоны короля наравне со всеми остальными знаками его власти, включая королевские инсигнии. Показательно, что в процессии перед королем наряду с прочими атрибутами власти со временем несли и так называемое «королевское одеяние» - мантию и шапку, например при въезде того же Генриха VI в Париж в 1431 г.[1940] Однако оно получило трактовку как знак суверенной судебной власти именно благодаря усилиям служителей Парламента, о чем свидетельствует позднейшее присвоение этой одежды канцлером.

О канцлере в «королевском одеянии» впервые говорится при описании въезда короля Карла VII в Руан в 1449 г., т.е. после того как члены Парламента облачились в такую же одежду, что вполне вероятно как-то взаимосвязано. Еще важнее, что описания и трактовка этого платья канцлера разнятся. Согласно анонимному рассказу очевидца, во время этого значимого въезда в завоеванную Нормандию канцлер Гийом Жувеналь дез Юрсен был в мантии, подбитой мехом; тогда как по описанию королевского историографа Жана Шартье, он был одет в «королевскую одежду», состоящую из плаща, мантии

и шапки алого цвета, подбитой беличьим мехом, с тремя золотыми галунами и лентами на плечах[1941]. О том, что трактовка одежды канцлера связана с облачением глав Парламента, свидетельствует и описание въезда в Париж короля Людовика XII в 1498 г. Тогда в двух двигающихся навстречу друг другу процессиях одинаково были одеты президенты Парламента в шествии города и канцлер в свите короля. При этом анонимный рассказчик прямо их уравнивает и отмечает, что канцлер так одет, поскольку «он человек Правосудия»[1942]. Во всем этом выражен фундаментальный принцип дублирования служб Дома и Дворца.

А теперь обратимся собственно к одежде служителей короны Франции в торжественных процессиях в тех случаях, когда она точно описана. Впервые мы встречаемся с ней во второй половине XIV в., что согласуется с усилением роли королевских должностных лиц. Это была торжественная встреча в Париже в 1389 г. королевы Изабо Баварской. Согласно описаниям современников, город встречал будущую королеву в зеленых одеяниях, тогда как служители Дома короля и чиновники в розовых одеждах[1943]. В 1431 г. платье служителей короля выглядело следующим образом: королевский прево Парижа и служители Шатле были одеты в лазурного цвета мантии и алые шапки (de robes d’azur et chapperons d’escarlate); чиновники Палаты счетов, Казначейства и Монетной палаты - в мантии и шапки лилового цвета (de robes et chapperons de drap violet); служители Палаты прошений Дома - в алые мантии и шапки (de robes et chapperons d’escarlatte vermeille). Наконец Парламент выглядел так: чиновники-клирики в мантиях и шапках лазурного цвета (de robes et chapperons d’azur) , чиновники-миряне - в мантиях и шапках яркого алого цвета (de robes et chapperons d’escarlatte vermeille), и лишь первый президент - «в королевской одежде»[1944]. В этих облачениях проглядывает сходство Парламента и Палаты прошений Дома, а также преобладание крас

ного, причем для служителей суда его цвет ближе к пурпуру, чем у остальных чиновников. В последующем цвета одежды служителей короля могли меняться. Так, во въезде Карла VII в 1437 г. прево и служители Шатле имели на голове шапки двух цветов пополам - красного и зеленого; в 1461 г. служители Шатле вновь одеты в двухцветную одежду, но на этот раз она лиловая и красная. При этом служители Палаты счетов используют все тот же лиловый цвет, что ив 1431 г.[1945]

Из этого можно сделать предположение, что для современников цвета одежд не имели решающего значения: они либо не упоминаются, либо существенно различаются у разных хронистов[1946]. Другое дело служители Парламента: именно в их интерпретации красное одеяние приобретает значение символа суверенной судебной власти. Об этом свидетельствуют описания облика служителей Парламента в процессиях конца XV в. В 1484 г. при первом въезде в Париж Карла VIII чиновники верховного суда выглядели так: нотариусы и секретари в опушенных шапках, при этом секретарь по гражданским делам как хранитель парламентских архивов - в опушенной эпитоге алого цвета; следом за ним первый судебный пристав в опушенной шапке. За ними процессия «сеньоров Парламента»: первый президент в алой мантии и опушенном плаще с прорезью и с тремя золотыми лентами из горностая на плечах, в круглой шляпе из черного бархата с золотой нашивкой; остальные президенты - в алых мантиях с отороченными капюшонами и в круглых бархатных шляпах. Te же отороченные мехом капюшоны красуются на всех советниках Парламента. Аналогичным образом были одеты королевский прокурор и адвокаты короля: в алые мантии с опушенными капюшонами. Остальные адвокаты не имели опушки или оторочки на одежде. Важно, что это описание содержится в регистре Совета Парламента и представляет собой коллегиальное решение курии об облике парламентариев в предстоящей процессии. Еще более значимо в этой записи ее заключение: парламентариям не носить мантий и опушенных капюшонов нигде, кроме посткоронационных въездов королей в Париж[1947]. О значении опушки, наряду с цветом одеяний, свидетельствуют и приготовления членов верховной курии к въезду короля в 1461 г. Как уже говорилось тогда в отсутствие президентов, отправившихся на трудные переговоры с новым королем, было решено, что их заменят три «самых старых» служителя, которым предписывалось одеться так же, как и президенты. Остальные же могли прийти «в чем пожелают», однако специально оговаривалось, что на них должны были быть опушенные шапки[1948].

Однако исследователи излишне доверились риторике членов Парламента, которые в дальнейшем всё сильнее настаивали, что их одеяние и есть «королевская одежда»[1949]. И как следствие, оставили без должного внимания вопрос о роли самих королевских служителей в этом выборе и о его причинах. Между тем, этот вопрос существен для понимания стратегий репрезентации и самоидентификации служителей короны Франции.

Начнем с алого цвета: его истоки, очевидно, следует искать в церкви, как и для иных аспектов формирующегося института службы. Co времен папы Бонифация VIII красный цвет был предписан одеянию кардиналов[1950]. Смена моды в середине XIV в. привела к выделению привилегированной группы из людей церкви, университетов и служителей короны Франции. К тому же красный цвет трансформировался в винный (бордовый), затем - в лиловый (сохранился позднее в одеянии Палаты счетов). Цвет одежд чиновников долгое время не фиксировался, при каждой смене монарха, как подробно описывалось выше, служители получали одежды разных, связанных с персоной монарха цветов. Лишь в 1422 г. в кризисной ситуации королевской схизмы служители короны решают резко выделиться в траурном кортеже и выбирают красный (алый / пурпурный) цвет[1951]. В дальнейшем он закрепляется за ними, поскольку король не хочет походить на своих служителей, а они, в свою очередь, дают этому цвету символическую интерпретацию[1952].

Еще один, не менее значимый и не учитывавшийся аспект этого выбора, связан с университетом, где служители Парламента получали образование, вошедшее к середине XIV в. в обязательный набор критериев, необходимых для занятия должности. Присвоение ученой степени влекло за собой право на ношение особых знаков отличия: бархатная шапка мастера («мэтра искусств»); мантия и эпитога определенного цвета для каждого из высших фа

культетов[1953]. Ко второй половине XIV в. красный цвет закрепляется за факультетом права, и не случайно именно в этот же период в трактате «Сновидение садовника» появляется рассуждение о праве на ношение соответствующих знаков, мантии и шапочки, для тех, кто имеет ученую степень[1954].

Таким образом, Парламент, создавая формы собственной репрезентации, опирается на авторитет двух источников - церкви и университета[1955]. Лишь позднее одежда парламентариев была интерпретирована ими в контексте судебной власти, якобы переданной им монархом, и она представляла собой синтез двух систем репрезентации, получивших новую трактовку. В ней основной акцент делался на публичных функциях магистратов, а сама одежда возводилась к пурпурной тоге римских сенаторов[1956].

Эта новая трактовка способствовала восприятию служителей короля во главе с членами Парламента как привилегированной и авторитетной группы внутри общества. Такая цель четко прослеживается в избираемых служителями короны формах репрезентации во время проведения различных парадных церемоний. При этом они использовали все имеющиеся средства (порядок шествия, одеяние, атрибуты власти) для демонстрации структуры и иерархии ведомств и служб короны, правил карьерного роста и принципов корпоративной организации.