КОНТРАКТ ЧИНОВНИКА С КОРОЛЕМ

Основой королевской администрации, заложенной ордонансами Людовика Святого 1254-1256 гг., стали новые принципы взаимоотношений монарха с его служителями. Всячески стремясь не допустить повторения того, что в историографии получило название «инфеодации» должностей, верховная власть предусмотрела гарантии зависимости чиновника только от короля, исключив всякие иные связи, объявленные незаконными.

Такой контракт, будучи по своей природе проявлением личностного принципа комплектования королевской администрации, способствовал на деле автономизации бюрократического поля власти, поскольку привязывал чиновника к персоне монарха, а через нее к формирующемуся государству, и ставил вне закона прежние практики апроприации должностей.

Фундаментальный принцип нового контракта чиновника с королем выражался в тексте приносимой при вступлении в должность клятвы (присяги),

где оговаривалась обязанность служить только королю и никому другому[876]. Эта обязанность королевского служителя выражалась в двух взаимосвязанных правилах должностного поведения, зафиксированных в ордонансе 1254 г. Прежде всего чиновник должен был поклясться, что не будет брать «никаких даров» (dons) от кого бы то ни было, деньгами («серебром и златом») или в каких-то иных формах, движимых или недвижимых, либо в форме бенефициев «именных или постоянных» (personnels ou perpetuels)[877]. Более того, подобные дары отныне не имели права получать «их жены, дети, братья, сестры, племянники и племянницы, кузены и кузины, помощники и слуги»; в противном случае чиновник обязывался заставить их эти дары вернуть обратно дарителю.

Это общее правило практически в неизменном виде повторялось регулярно на всем протяжении исследуемого периода: в фундаментальном ордонансе от 23 марта 1302 г. о преобразовании королевства, в хартиях областей Франции вослед движению Провинциальных лиг, в ордонансе о судебных службах от 8 апреля 1342 г., в ордонансе о порядке престолонаследия и регентстве от октября 1374 г., в реформаторском ордонансе «мармузетов» 1389 г., а также в ордонансах от 7 января 1401 и 7 января 1408 г., в кабошьенском ордонансе 1413 г., в ордонансах от 28 октября 1446, апреля и 23 декабря 1454 г.[878] Таким образом, регулярное повторение этой нормы свидетельствовало о ее важности, а «незапамятная традиция» сообщала ей дополнительную легитимность.

Еще одна существенная черта формулы присяги чиновника состояла в ее универсальном характере: она включалась в клятвы всех королевских служителей, от канцлера до рядового сборщика налогов, в обязательном порядке фигурируя в королевских указах, учреждающих новые ведомства и службы или их реформирующих[879]. Появившись в ордонансе 1254 г. и будучи предписанной сначала только сенешалям и бальи, эта формула клятвы была распространена на их прокуроров и наместников (ордонанс 28 октября 1446 г.), на адвокатов в Парламенте, в бальяжах и других королевских судах (ордонанс 23 октября 1274 г.), на членов Королевского совета (ордонанс 10 июля 1319 г.),

на членов Палаты счетов (ордонанс 1319 г.), на казначеев и сборщиков домениальных поступлений (указ I июля 1331 г.), на мэтров вод и лесов (ордонанс 29 мая 1346 г.), на служителей Налоговой палаты (ордонанс 13 ноября 1372 г.) и сборщиков налогов на местах (кабошьенский ордонанс 25 мая 1413 г.), наконец на членов Парламента (28 октября 1446 г.)[880]. И разумеется, канцлер как глава всей гражданской администрации приносил соответствующую клятву. Вот как она звучала у Гийома де Дормана, первого выбранного канцлера на заседании Королевского совета 21 февраля 1372 г.: он поклялся «не служить другому господину или сеньору, не иметь и не брать отныне платья, пенсионы или профиты от каких бы то ни было сеньоров или дам без разрешения или дозволения короля».

Вместе с тем, формула клятвы чиновника, обязующегося служить только королю, имеет сложную подоплеку, нуждающуюся в осмыслении. Прежде всего, нельзя не признать, что она преследовала цель борьбы со взятками и подкупом королевских должностных лиц и потому четко оговаривала величину и стоимость допустимых подношений. Упомянутое разрешение бальи и сенешалям брать только вино и мясо и только стоимостью не больше 10 парижских су, возможно, восходило к традиционному сеньориальному праву постоя. Эта норма претерпела в дальнейшем некоторые изменения. Филипп де Бомануар в «Кутюмах Бовези» иначе описал разрешенные подношения: «милость ему (бальи) дана сеньором по клятве брать вино и мясо, но не чрезмерно, как то: вино не повозками и бочками или быков и свиней живыми, но в объемах, пригодных для еды и питья в тот же день, как то вино в кувшинах или бочонках или мясо, готовое к отправке на кухню»[882]. При этом он прямо указывает, что ограничение преследует цель обеспечить лояльность, честность и авторитет представителя короля.

Ограничения для подношений королевским служителям сохранились, но конкретные формы их видоизменялись. Так, в ордонансе о преобразовании королевства от 23 марта 1302 г. формулировка этого ограничения практически повторяла трактовку Бомануара: не брать ничего, кроме еды и напитков, и столько, сколько можно употребить за один день, и если берут вино, то только в бочонках[883]. Однако в ордонансе от марта 1312 (1320) это ограничение расширено до объема, «который может и должен быть употреблен в течение

малого числа дней»[884]. Для службы сборщиков налогов указ 27 мая 1320 г. вводил специфический запрет: не останавливаться на постой в течение целого дня во владениях церкви и не брать там воды для лошадей[885]. В ордонансе от 5 февраля 1389 г., который устанавливал нормы поведения сенешалей и бальи в духе реформ «мармузетов», это ограничение приобретает новые, социальные оттенки.

В то же время, запреты, налагаемые на того, кто поступает на службу королю, свидетельствуют о стремлении власти гарантировать лояльность чиновников. В ордонансе 1254 г. речь шла о деньгах, о движимом и недвижимом имуществе и бенефициях. В ордонансе 1256 г. этот запрет выражен несколько короче: «ни платьев, ни пенсионов, ни от кого, кроме нас (короля)»; позднее, указом от 1362 г. запрещались «дары, пенсионы или платья (Robes)... в аренду или иначе дома, риги, цензы, земли, луга, виноградники и другие доходы от церкви или других персон в сенешальствах и бальяжах»[889]. Адвокатам запрещалось брать «пенсионы, службы, дары или вознаграждения» (указ от 1274 г.); сборщикам налогов (ордонанс 27 мая 1320 г.) - «дары, пенсионы, дома, риги и другие доходы от церкви и иных персон в их податной округе

(receveries)», позднее - «платья и пенсионы»; мэтрам вод и лесов (ордонанс мая 1346 г.) - «платья и пенсионы от какого-либо сеньора или дамы, дома в аренду или пожизненно от аббатов, приоров и других»; служителям Палаты счетов и Казначейства (ордонанс 4 марта 1348 г.) - «платья и дома (mesnage) от какого бы то ни было сеньора»[890].

В этом списке запретов четко обозначено стремление не допустить появления у королевского служителя каких-либо связей или близких отношений с кем-то из властных и богатых персон, кроме государя. Это стремление прямо выражено в запрете брать что-либо от светских сеньоров или церкви, а также от городов и коммун. Если в ордонансе 1254 г. этот запрет звучит, хоть и однозначно, но абстрактно: «не брать ничего и не держать ни от кого» (ils пе prengnent nul, ne tiegnent nul), - то в последующем все персоны и институты, с которыми королевский чиновник не должен был вступать в денежные и имущественные связи, регулярно и подробно перечислялись. Так, в ордонансе 1302 г. сенешалям и бальи запрещалось что-либо брать «от какой бы то ни было персоны, церковной или светской, ни от какого города или коммуны». В хартии жителям Перигора от июля 1319 г. говорилось, что «никто из служителей короля, прокуроров и других не может получать пенсионы от прелатов, баронов и других лиц». Мэтры вод и лесов не должны брать ничего «от сеньоров и дам, от аббатов, приоров или других»; казначеи и сборщики не имеют права брать «платья, жалованья, пенсионы от прелатов, баронов и других дворян и не дворян» (nobles et non nobles). В большом ордонансе о королевской администрации от 7 января 1401 г. всем чиновникам запрещалось брать «дары развращающие или пенсионы от сеньоров и других персон, кроме нас» (de quelque seigneur ou personne que се soit autre que Nous). В кабо- шьенском ордонансе 1413 г. всем королевским чиновникам на местах (прево, сенешалям и бальи) запрещалось «служить другим сеньорам, городам или коммунам (communaultez) и не быть у них на пенсионах, платьях и других благодеяниях» (bienffaiz). Кроме того, им запрещалось получать «злато, серебро и другое движимое имущество или наследие за службы или в дар, ни какое бы то ни было дарение, наследуемое или временное». В ордонансе о Палате счетов от 23 декабря 1454 г. особо оговаривалось, что ее служителям запрещено «брать дела какой бы то ни было персоны, вести и продвигать, находясь в этой палате»[891].

В санкциях за нарушение присяги с наибольшей полнотой выражен трансформированный патримониальный принцип комплектования королевской администрации. Поскольку чиновник приносил клятву на Евангелиях, то нарушения ее квалифицировались как клятвопреступление и карались отстранением от службы без всяких проволочек. Так, в ордонансе о службе адвокатов от 23 октября 1274 г. нарушившие клятву «будут объявлены клятвопреступниками и обесславлеными и от службы адвокатской навсегда отлучены и наказаны по суду». Согласно хартии жителям Перигора, всем королевским служителям области грозит наказание в виде потери службы; казначеям и

сборщикам, нарушившим клятву, по ордонансу от I июня 1336 г. (повторено в ордонансе от 28 января 1348 г.) грозило «заслужить наш гнев и быть лишенными навсегда их служб и всех прочих и быть приговоренными к произвольному штрафу» (a voulente). Чиновники Палаты счетов обязывались вписать эти клятвы и следить за их соблюдением, лишая служб и конфискуя имущество провинившегося чиновника[892]. К началу XV в. наказание за нарушение этого правила уже не расписывалось подробно, что может свидетельствовать об утверждении его в виде нормы; указы ограничиваются упоминанием об «обычном наказании»[893].

Единственным законным отступлением от этого общего правила мог стать именной указ короля, разрешающий своему служителю какое-либо приобретение или пенсион. Об этом послаблении говорит статья ордонанса от 7 января 1408 г.: «если только не по нашему разрешению и позволению»[894], но оно существовало на практике уже с начала XIV в.: так, 16 августа 1308 г. Филипп IV Красивый разрешил Никола д’Эрменонвилю, королевскому казначею в Тулузе, получать от графа Бернара Арманьяка в виде вознаграждения за оказанные услуги доход в 50 турских ливров, а также ренту в 100 ливров от ежегодных доходов Тампля, которые король передал этому графу. Спустя век король Карл VI своим указом разрешил четырем президентам Парламента принять в дар бочки с вином от Марии Бретонской, тетки короля и королевы Сицилии и Иерусалима[895].

Весьма существенно, что за соблюдением этого фундаментального принципа в королевской администрации тщательно следил Парламент. Прежде всего, он пресекал малейшие попытки совмещения королевских служб с иными обязательствами; во-вторых, при комплектовании парламентской корпорации отметалось малейшее вмешательство знати, кланов и клиентел в окончательный выбор[896]. Наконец, члены Парламента всячески отстаивали принцип своей независимости от всех, кроме короля, даже в отношении Парижского университета, что было особенно непросто, поскольку каждый получающий ученую степень в университете обязан был принести клятву верности Alma

Mater. Однако она вступала в противоречие с последующей клятвой чиновника при вступлении в должность «быть верным королю и никому другому». В весьма драматических обстоятельствах начала XV в. Парламент постоянно испытывал давление со стороны университета и был вынужден лавировать, смягчая обтекаемыми формулировками свой отказ однозначно присоединиться к акциям или позиции членов университетской корпорации[897]. Настойчивость, с которой парламентарии внедряли в общественное сознание идею независимости верховного суда от любых иных сил, кроме верховной власти, свидетельствует о важности этого принципа для авторитета и статуса королевской администрации.

Значит ли это, что королевские служители в реальности были свободны от иных обязательств, кроме службы королю? Разумеется, нет. Формирующаяся королевская администрация по мере своего усиления превратилась в вожделенный объект целенаправленных попыток знати, сеньориальных кланов и партий приобщиться к верховной власти. На рубеже XIV-XV вв. группы давления, именовавшиеся в общественном мнении «бандами», опутали все французское общество. He случайно канцлер Парижского университета Жан Жерсон сетовал: «Едва ли можно найти прелата или советника, или чиновника, либо клирика, будь то в университете или в другом месте, или буржуа, кто так или иначе не слыл бы принадлежащим к той или иной партии»[898]. Скандал на открытии очередной сессии Парламента 12 ноября 1407 г., когда все четыре президента отсутствовали в Париже, находясь по делам своих патронов, в основном знати, - ярчайшая иллюстрация этой ситуации. Ho для нас в данном случае важно, что она была расценена в самом Парламенте как «скандал (esclandes) и бесчестье короля, его суверенного суда и Курии»[899].

Совмещая в реальности службу королю с услугами иным клиентам, приобретая земли в своих сенешальствах и бальяжах, с разрешения государя или без оного, принадлежа к тем или иным кланам и партиям[900], королевские служители, тем не менее, отстаивают на словах свою принадлежность «только королю и никому другому», и эти слова имеют свой смысл.

Фундаментальный принцип контракта чиновника с королем, исключавший все прежние связи и обязательства, был глубоко укоренен и в политических представлениях эпохи. О значении принципа «верности королю» в самоидентификации чиновников красноречиво свидетельствует труд Бома- нуара, где среди достоинств бальи на первое место поставлена верность[901].

В «Рифмованной хронике» Жоффруа Парижского, где нововведения приписаны Людовику X Сварливому, под 1316 г. они описаны так:

И запретил и повелел,

Чтоб лошадей и платьев не имел,

Ни милостей ни от кого,

Как только от него.

He вижу в том беды я,

Ведь взяв у короля,

Брать у других уже нельзя[902].

Спустя более полувека, когда администрация оказалась под угрозой стать игрушкой политических амбиций знати и ее клиентел, Филипп де Мезьер предупреждал Карла VI об опасностях, исходящих от ставленников конкурирующих сил. «Ты должен позаботиться, - писал он, - чтобы выбранные тобой... не были бы чрезмерно обязаны другим крупным сеньорам и связаны бы были только с твоим королевским величеством; и твои чиновники и служители, если они связаны с тобой или получают благодеяния особые от твоих королевских щедрот, как следствие, не должны иметь других союзов с иным (лицом) через клятву, кроме как с твоим королевским величеством»[903]. Мезьер призывал короля опасаться «двоелюбия чиновников» и добиваться, чтобы его служители принадлежали ему целиком, а не наполовину, вовлеченные в корыстные альянсы со знатными сеньорами, кому они еще и приносят клятву и принимают его девизы как знак личной связи, а на деле - «любви, купленной золотом»[904]. Кристина Пизанская поставила эти обязательства даже выше уз брака. В «Книге мира», давая портрет образцового служителя, она так характеризует его обязанность перед государем: «все должны понимать, что это вовсе не легкая связь поступать на службу, ибо, хотя узы брака являются таинством Святой Церкви, в силу которого позволено человеку оставить отца и мать и следовать за своей половиной, но две половины, поступившие на разные службы, обязаны в течение этой службы оставить одна другую и все брачные обязательства, храня верность в исполнении их службы»[905]. Наставляя брата Гийома, Жувеналь приводит в качестве образца для подражания их отца, кто средь политических бурь и потрясений с честью исполнил долг чи

новника, и кто «скорее пошел бы с сумой побираться, чем встал бы на сторону врагов своего суверенного сеньора»[906].

Требование к чиновнику служить королю и никому другому было органичной частью административных мер, призванных не допустить «врастания» в местные структуры. Первой мерой, преследующей эту цель, являлся срок службы местного чиновника: с середины XIII в. было введено правило, согласно которому все бальи и сенешали сменялись каждые два-три года. Оно не зафиксировано ни в одном ордонансе и представляло собой административную практику, ставшую незапамятной традицией. Каждые два-три года прево, бальи и сенешали перемещались из одного административного округа в другой, с тем чтобы не успевали обрасти связями на местах и не «врастали» в местную элиту. О неукоснительном соблюдении этого правила свидетельствуют исследования Ф. Майяра для начала XIV в., А. Демюрже для начала в., а также каталог хронологии этих перемещений, составленный Г. Дю- пон-Феррье для всего исследуемого периода[907]. Показательно, что в «Книге о политическом теле» Кристина Пизанская не только хвалит это правило каждый год менять местами чиновников в областях, но и возводит его к античной традиции, сообщая тем самым ему дополнительную легитимность[908].

Второй мерой стало предписание не назначать представителем короля на местах человека из числа местных уроженцев: прево, бальи и сенешали отныне должны были быть чужаками. Правило впервые было оформлено в ордонансе 1302 г.: «желаем, чтобы сенешали, бальи и прево, судьи и викарии не были (на службе) у себя на родине»[909]. Это правило получило уточнение в ордонансе 1302 г. о судебных приставах Парламента: «ни один бальи и сенешаль не будет назначен в своей земле, ни судья над своей землей, си- речь в том месте, где находится большая часть его владений или его близких друзей»[910]. Последующие указы подтвердили эту норму - назначать чиновников в областях не из местных уроженцев[911].

Об общественной значимости этого правила свидетельствует его включение в Великий мартовский ордонанс 1357 г., изданный на волне движения за реформы. Обосновывая его «разорением народа» из-за королевских чиновников на местах, «не думающих ни о чем другом, кроме грабежа и угнетения подданных..., ибо бальи, сенешали и виконты были судьями в своих землях»,

составители ордонанса вновь подтверждают это правило: бальи, сенешали и виконты больше не будут судьями в тех областях, где они родились и живут; «если кто-то был там (назначен), мы желаем их сместить и настоящим (указом) их окончательно отстраняем»[912].

Единственное исключение из этого «золотого правила» было впоследствии сделано для сборщиков налогов на местах. Ордонанс февраля 1379 г., регулирующий деятельность Казначейства, узаконил практику назначения «ординарными сборщиками добрых буржуа, почтенных и живущих в данном податном округе», оговаривая в качестве главного условия соблюдение ими должностных обязанностей[913]. Оно диктовалось, очевидно, стремлением сократить расходы на их содержание, и поэтому вошло в кабошьенский ордонанс 1413 г., направленный на реформирование королевской администрации[914]. Частично это послабление было распространено в XV в. на бальи и сенешалей, становящихся все больше политическими агентами короны, в ситуации кризисов прибегавшей к назначению, наоборот, укорененных и влиятельных в округе лиц[915].

Еще одна мера, препятствующая «укоренению» чиновника, запрещала любые приобретения в местах службы. В ордонансе 1254 г. говорится: «Мы категорически запрещаем нашим бальи, чтобы они в течение своего управления (administracion) не приобретали в их бальяжах никакого владения, без нашего разрешения, каковое приобретение, если сделано, мы расцениваем как не имеющее силы и конфискуем в нашу казну» (sic emptas fisco nostro)[916].

Как и в случае с дарами и подношениями, для легализации приобретений чиновника на местах был только один путь - особое именное разрешение короля. Впервые это послабление упоминается достаточно поздно - в ордонансе от 5 февраля 1389 г.[917], но оно, как обычно, лишь легализовало существующую практику. О ней свидетельствует ряд найденных мной случаев санкционирования королем post factum сделанных чиновником приобретений в бытность его королевским представителем в данной местности. Так, в сентябре 1303 г. мэтр Сикар де Лавёр, ставший клерком Канцелярии, добился от короля легализации всех сделанных им и его братом приобретений в сене- шальствах Тулузы и Каркассона в бытность там на королевской службе, как

сказано в указе, «по причине его хорошей службы»[918]. Супруга Филиппа Красивого Жанна Наваррская ратифицировала в ноябре 1304 г. указ о получении Андре д’Эстелем, королевским сержантом (serjant d’armes du roi), конфискованной у евреев суммы в 100 турских ливров. В марте 1309 г. Филипп Красивый узаконил все сделанные Одуаром Гарригом, ставшим королевским прокурором в сенешальстве Руэрга, и его отцом огромные земельные приобретения (в общей сложности 50 частноправовых контрактов). В январе 1312 г. король ратифицировал «в компенсацию за оказанные службы» мэтру Ги де Нуа, ныне клерку короля, его приобретения «благородных земель» в бальяже Буржа, где он состоял королевским прокурором. Гийому Жандару, хранителю печатей в Сен-Пьер-ле-Мустье, король легализовал приобретение «благородных и неблагородных земель» в феврале 1312 г., как и Пьеру де Веру, королевскому сержанту в Пон-л’Аббе, в виконтстве Валонь, «несмотря на королевские ордонансы, противные этому» (ноябрь 1312 г.)[919]. Приведенные примеры не претендуют на полноту, но лишь показывают реальное и давнее существование правила: приобретения чиновников надо было узаконить, и сделать это мог только сам правитель.

Особые ограничения распространялись на семью чиновника: с ордонанса 1254 г. было запрещено «бальи женить своих детей, братьев, сестер, племянников и племянниц, кузенов и других из их родни (de Ieur menie) на ком бы то ни было в их бальяже», как и отдавать их там в монастырь без разрешения короля[920]. В ордонансе от марта 1312 (1320) г. это правило еще более ужесточается: отныне и самому служителю запрещалось вступать в брак по месту службы, равно как и уходить в монастырь в своем административном округе[921].

Этот новый тип контракта чиновника с королем отразился на одном весьма показательном топосе политических представлений: всякий раз, когда королевский служитель становился объектом критики, политической расправы или судебного преследования, в перечне обвинений всегда фигурировало «предательство короля», вне зависимости от конкретного проступка или состава преступления. Ни один из многочисленных исследователей не придавал должного значения подобным обвинениям, концентрируясь на материалах конкретного казуса[922].

Первым по значимости казусом в этом ряду стало, без сомнения, дело Ан- геррана де Мариньи, камергера и ближайшего советника Филиппа IV Красивого, казненного после смерти своего покровителя 30 апреля 1315 г.[923] Характер выдвинутых против него обвинений, а еще более общественное мнение, обнаруживают намерение увязать должностные преступления, мнимые или реальные, с нарушением контракта с королем, чьи интересы он обязался защищать «от всех и против всех». Прежде всего, Мариньи обвиняли в посягательстве на прерогативы монарха, которые он якобы присвоил себе. Так, ему приписали решительное влияние на отбор королевских служителей, которых он ставил по своему, а не по королевскому, усмотрению, продвигая свою кли- ентелу[924]. Как следствие, его деятельность расценивалась в качестве угрозы власти самого короля:

Он королевством управлял И делал все, что возжелал...

Ничто не достигало короля,

Раз Мариньи сказал «нельзя».

Пойди сначала ты к нему,

Чтоб обратиться к королю...

За короля он почитался Тогда, и даже сверх того,

Ведь без согласия его Король не молвил б ничего[925].

Полученные Мариньи полномочия молва приписывала колдовским чарам, которые он якобы использовал во вред государю и с целью добиться особого расположения[926]. Этот мотив получит в дальнейшем мощное развитие, и почти каждого чересчур влиятельного чиновника будут обвинять в воздействии на короля с помощью зелий или колдовства.

В результате поспешного и политически ангажированного судебного разбирательства Мариньи был осужден по нескольким пунктам (всего в обвинительном заключении значилось 38 пунктов). И в каждом из них (расхищение казны, незаконное обогащение и продвижение клиентелы, порча монеты,/>введение новых поборов, сговор с фламандцами и поражение французской армии) на разные лады обыгрывалось и повторялось главное обвинение - нарушение принесенной клятвы и «предательство короля»[927].

В этой, ставшей эталонной, расправе с королевским служителем набор обвинений, по сути, в перевернутом виде отразил контракт чиновника с королем. Однако в случае Мариньи, как и в дальнейших расправах над чиновниками, обвинение в предательстве короля, в злоумышлении против его власти и жизни выглядели явно абсурдными. Как показал в своем исследовании дела Мариньи Ж. Фавье, его герой был всегда и предельно честен по отношению к королю, во всех делах защищал интересы монарха, не забывая, естественно, и о своих[928]. Эта связь усиления монарха с процветанием его ближайших служителей сделалась фундаментальной опорой института королевской службы, и чиновники не отделяли своих интересов от интересов монархии, нередко путая их. Все они были лично заинтересованы в укреплении и расширении власти монарха, от чего напрямую зависела и их власть, поэтому злоумышлять против персоны короля-благодетеля было им явно невыгодно.

Однако именно это обвинение, пусть и в перевернутом виде, закрепило в политической культуре сущность контракта чиновника с королем. Так, в следующем крупном деле 1327-1328 гг. против Пьера Реми, главы Казначейства в правление Карла IV, обвиненного сразу же после смерти короля- покровителя в растрате казны, повторился, по сути, тот же набор претензий, что и в деле Мариньи[929]. В основе их опять-таки фигурировало слишком большое и вызывавшее зависть богатство: якобы движимое и недвижимое имущество Реми достигало более 200 тыс. ливров. Сопоставление этого благосостояния с нуждами казны решило участь чиновника: он не смог дать удовлетворяющего судей объяснения происхождения своего состояния и был приговорен к повешению[930]. Однако не слишком большая убедительность обвинения, едва скрывающая корыстные интересы нового монарха в пополнении казны за счет фаворита своего предшественника[931], была уравновешена в словах, произнесенных Пьером Реми уже на помосте виселицы. Он признался, что якобы «однажды в Гаскони совершил предательство короля» (proditionem fecisse regi et regio in Vasconia). Это не имеющее никакого отношения к существу выдвинутого против него обвинения признание, тем

не менее, как бы легитимировало расправу над чиновником, ставшим очередным «козлом отпущения».

Если обвинение Оливье де Клиссона в 1343 г. «в предательстве своего сеньора (короля)» и его казнь (отсечение головы и повешение в Париже), как и обвинение Анри де Малеструа, мэтра Палаты прошений Дома, в 1348 г. в «возбуждении бунтов в Бретани и предательстве короля» (злоумышлении его смерти)[932], могли быть обусловлены начавшейся Столетней войной, то, например, в случаях с осуждением Жана де Монтегю и Никола дЮржемона в начале XV в. подобные обвинения звучали явно нелепо и могли объясняться только апелляцией к сложившемуся стереотипу проштрафившегося чиновника[933]. Жан де Монтегю честно прошел все ступени чиновной карьеры, прежде чем стать главным распорядителем Дома короля, и, главное, входил в команду «мармузетов», преданных служителей короны. Ни на одной из занимаемых должностей, включая пост «суверенного правителя финансов короля», Монтегю не вызывал подозрений, и лишь начавшаяся распря бургиньонов и арманьяков навлекла на него мстительный гнев герцога Бургундского Иоанна Бесстрашного. Учитывая бросавшееся в глаза богатство Монтегю, обвинения в растрате королевской казны могли выглядеть правдоподобно, как и в деле Мариньи[934]. Однако включение в список его преступлений «злоумышления против жизни Карла VI, кому одному он был обязан своим богатством и своим статусом», можно понять только в контексте контракта чиновника с королем[935]. Показательно, что позднее эпитафия на его могиле недвусмысленно обвиняла «бунтовщиков и врагов короля» в казни верного и образцового чиновника[936]. По сути, то же можно сказать и о деле Никола д‘Оржемона: выходец из потомственной славной семьи королевских чиновников, он стал жертвой мести с другой стороны - арманьяков, инкриминировавших ему помимо заговора с целью убийства герцога Беррийского «оскорбление величия» (lese-majeste), что было явной натяжкой.

О глубокой укорененности в политическом сознании представлений об угрозе лично королю, исходящей от его ближайшего окружения, может свидетельствовать и характер инсинуаций в адрес Людовика Орлеанского в 1407-1408 гг. Глухая молва, а затем и доктор Парижского университета Жан Пти в «Оправдании Жана Бургундского за убийство герцога Орлеанского» обвинял брата короля не только в посягательстве на прерогативы монарха,

в растрате казны и присвоении королевских доходов, но и в злоумышлении против жизни государя[937].

Разумеется, растрата и присвоение чиновником королевских доходов, особенно в период Столетней войны, напрямую увязывались с тягчайшим преступлением - оскорблением величия (lese-majeste), поскольку отражались на содержании армии и настроении налогоплательщиков. Так, в обвинении генерального сборщика мэтра Жана де Ксанкуа и его клерка-сборщика Жана Шаррье в 1450 г. за растрату и воровство денег фигурирует обвинение в оскорблении величия, поскольку это угрожало «ущербом и погибелью королю»[938]. Однако во внешне сходном деле знаменитого королевского финансиста и «оружейника» Жака Кёра, арестованного за «оскорбление величия» и растрату, а на деле ставшего жертвой зависти и интриг, намеки на ущерб, нанесенный им «личности и состоянию короля» уже не могут скрыть истинных мотивов обвинения. He случайно Карл VII, хоть и отстранил Жака Кёра от всех королевских служб «навсегда», но не казнил и даже не посадил в тюрьму, ограничившись изгнанием[939]. А вот ложно обвинившая Кёра дамуазель Мортэнь была в отместку «по полной программе» осуждена в Парламенте: ее приговорили к публичному покаянию, удалили от персоны монарха на 10 лье под страхом конфискации имущества и ареста и к возмещению всем пострадавшим материального ущерба[940]. He менее суровому наказанию спустя некоторое время был подвергнут и Отто Кастелани, королевский оружейник, весьма неприглядно поведший себя в отношении своего бывшего начальника и покровителя Жака Кёра. Арестованный в 1456 г., этот флорентиец был обвинен в злоумышлении против персоны монарха с помощью неких магических изображений, которые якобы он сам изготовил и носил на себе. При помощи колдовских чар и «дьявольского искусства» Отто якобы намеревался получить «управление королевством, так что король будет выполнять всё, что он пожелает»[941]. Как видим, это дело спустя полтора века возвращает нас к делу Мариньи, демонстрируя тот же набор обвинений. Поскольку в деле Отто Кастелани явно проглядывает корпоративная солидарность чиновников, для нас особенно важно, что королевские служители использовали в своих целях тот же «код обвинения», что применялся и против них.

Подозревать королевских служителей в предательстве своего правителя было присуще и самым широким кругам. Приведем лишь два примера. 16- 28 мая 1345 г. в Парламенте разбиралось дело некоего Арно Фуко из Гаскони, наемника на содержании у англичан. На вопрос, знает ли он еще кого-то, кто является врагом короля, он ответил, что скажет о них только самому государю, наследнику престола или кому-то из принцев крови. Однако на следующий день на допросе он сознался, что, говоря о врагах короля, имел в виду

его чиновников: «в области Гасконь есть много бальи, прево и сержантов короля, кто не ведут себя подобающе и не достойно обращаются с жителями области, от чего народ весьма опечален, и говорят повсюду в области, что, если король Англии или кто-то его крови придет в область, многие города и замки, подданные нашего короля, повернутся к нему и на его сторону, и об этом он хотел предупредить короля»148. 16 апреля 1350 г. в Парламенте был вынесен приговор - позорный столб и клеймение цветком лилии на лбу - Жану Бертрану по прозвищу Палефринье из Сен-JIo (бальяж Котантена), который, встретив на улице Парижа бальи этой области Адама де Даммартена, стал кричать «Держите вора, злейшего предателя короля» (mauvais traistre Ie Roy), чем спровоцировал его временный арест149.

Любопытно, что и сами чиновники прибегали к подобному стереотипному приему в своих внутренних дрязгах и интригах. Об этом свидетельствует «Рапорт» Большому совету от служителей Налоговой палаты в 1468 г. Во время вспыхнувшей в палате сначала распри, а потом и драки, участники с обеих сторон обзывали друг друга «предателями короля» (traistres au Roy)150.

Сделанный беглый анализ набора стандартных обвинений против королевских чиновников показывает своеобразное преломление в политических представлениях контракта должностного лица с королем, знаменующего сохранение личностного принципа в условиях возникновения бюрократических процедур комплектования. Однако появление требования «служить королю и никому другому» стало шагом на пути автономизации бюрократической функции, поскольку ставило вне закона все прежние связи служителя с каким бы то ни было общественным институтом, кроме складывающегося государства.