ИМПЕРАТИВ ОБЩЕГО БЛАГА И «ЧАСТНЫЙ ИНТЕРЕС»
Это разделение нашло отражение в королевских указах, в которых появляется связка «король и королевство»: в тексте клятвы присягнувших ордонансу от 1374 г. о регентстве при малолетнем монархе и возрасте его совершеннолетия принцев крови и коронных чинов говорилось о «благе, чести и выгоде персоны (монарха) и королевства»[2367]. Само по себе присоединение понятия королевства к персоне государя, далеко не случайно появившееся именно в этот период реформ в сфере управления, фиксировало представления о королевстве как воплощаемой в персоне монарха категории. Такое представление входило органичной частью в формирующееся понятие «королевского величия» как правовой и политической категории, описывающей власть монарха отдельно от его персоны[2368]. Это понятие появляется впервые в указе Иоанна II Доброго от 15 июня 1353 г. о сборщиках налогов, чьи проступки квалифи
цируются как «ущерб королевскому величию»[2369]. В важнейшем для становления института службы указе о защите чиновников при исполнении должностных обязанностей от 2 июля 1388 г.
нападки на них квалифицируются как «великий скандал и ущерб правосудию, и оскорбление нашего суверенитета и королевского величия»[2370]. Право членов Парламента самим избирать на вакантные должности (указ от 8 мая 1408 г.) обосновывалось привилегированным статусом верховного суда, от которого напрямую зависит «королевское величество»[2371]. He случайно связка «король и королевское величие» фигурирует в указах, относящихся к сфере администрации: ведь служители короны становятся «образом» королевского величия.Ho оба концепта - «королевство» и «королевское величие» - являлись лишь составной частью или частным выражением универсального и фундаментального принципа общего блага, который появляется с первых же королевских указов, знаменующих собой новый облик власти и новые принципы властвования. Он выражается в преамбулах указов и ордонансов либо как «общая выгода нашего королевства», либо как «общее благо подданных», либо как «общее благо короля и королевства»[2372]. Забота об «общем благе короля и королевства» с определенного времени фигурировала в преамбулах указов о работе Парламента, что обусловлено было особым местом суда в структуре власти короля. Начиная с указа от 28 апреля 1364 г. функция служителей верховного суда квалифицируется как защита общего блага королевства и его подданных[2373].
Функция правосудия в той или иной степени отправлялась всеми королевскими служителями, и аналогичные формулы использовались для легитимации компетенции иных ведомств и служб короны. В двух ордонансах обо всей структуре служб короны, от 1401 и 1407 гг., в преамбулах говорилось о «благе короля и королевства и общего интереса»[2374]. Принцип общего блага фигурировал в преамбулах указов о функциях генералов финансов, Палаты
счетов и Канцелярии[2375]. Все эти ведомства призваны были охранять «интересы короля», под которыми в такой формулировке подразумевались «интересы короны и королевства», а не просто личные интересы конкретного монарха. Будь то установление «справедливости для всех», будь то защита королевского домена, будь то сохранение архивов короны - все эти функции верховных ведомств трактовались как отстаивание их служителями «общего блага короля и королевства»[2376].
Это служение общему интересу использовалось и для легитимации растущих привилегий чиновников, особенно освобождения от уплаты налогов и податей[2377].Осмысление функций королевской власти происходило через размышления о назначении короля в обществе, о его личных обязанностях как «главы политического тела». В истоке этих размышлений лежала сакральная концепция короны как «служения» (office) на благо и спасение королевства и подданных[2378]. Ее отголоски слышны были в исследуемый период, прежде всего в трудах людей церкви и университета. Так, Жан Жерсон напоминал королю, что он «не частная персона, но общественная власть, поставленная для спасения королевства», и гражданская жизнь дана ему во имя «верной любви к общему благу»; а Жак Легран называл государей «служащими Бога», «наместниками Бога на земле», обязанными защищать веру и справедливость[2379].
Эти же идеи отстаивались и развивались в кругах служителей власти, где принцип общего блага помещался в основание всей структуры полномочий короля. Уже Филипп де Бомануар апеллировал к этому принципу для легити
мации права короля издавать законы[2380]. Филипп де Мезьер, говоря о «службе королевского величества» (Гoffice de ta mageste royalle) как о служении справедливости, приводил в качестве образца титулатуру императоров Рима, которых за таковое служение называли «суверенными отцами римлян и общего блага государства»[2381]. Жан Жувеналь неустанно напоминал о короне как служении (office) и называл короля «отцом общего блага» государства[2382].
Стратегией утверждения идеи о короне как служении на общее благо королевства сделался возникший во Франции в XIV-XV вв. культ Карла Великого в качестве образцового правителя[2383]. Оказавший огромное влияние на становление королевской власти во многих странах Западной Европы, образ этого правителя par excellence стал во Франции зачинателем практически всех атрибутов королевской власти - от регалий до фундаментальных законов королевства. Поскольку в каждой стране образ Карла Великого использовался в своих конкретных нуждах, они свидетельствуют о востребованности той или иной легенды, с ним связанной.
Знаменательно, что во французской политической мысли был наиболее актуален сюжет о воцарении династии Каролингов (Пипинидов), самый уязвимый с точки зрения легитимности их власти, поскольку содержал намек на узурпацию трона. Тем не менее именно этот сюжет чаще всего фигурировал в трактатах о природе и назначении власти короля во Франции, ввиду того, что он подчеркивал идею короны как служения на общее благо королевства. Описывалось не столько отстранение последнего из «ленивых королей» династии Меровингов, сколько обращение Пипина Короткого за «советом» к папе римскому Захарию: «кто более достоин короны: кто лишь на словах король или кто заботится об общем благе королевства?» - и поддержка папой последнего тезиса[2384]. И хотя с начала XIV в. во Франции утверждается принцип наследственной монархии, правда, уступающей по статусу и легитимности выборной, тем не менее, в среде теоретиков власти и интеллектуалов никогда не забывалось, что трон дается «за заслуги» и может быть отобран из-за отступления от обязанности защищать общее благо королевства.Данная идея со временем способствовала кардинальному переосмыслению природы короля в роли публичной персоны: Никола Орезм первым заговорил о государе как пользователе, а не собственнике короны, как управителе и администраторе, что отразило процесс автономизации государства от персоны монарха и ослабления частноправового начала[2385]. Жан Жуве-
наль напоминал, что король получает королевство «не в сеньорию, но лишь во владение» и «строго говоря, имеет право только на способ управления и пользования и только в течение жизни», что он лишь «администратор, опекун, куратор и прокурор в своих делах»[2386]. Титулатура государя как «министра», поставленного Богом для защиты общего блага, под которым понимались вера и церковь, возникает уже в трудах сторонников теократии[2387]. В произведениях служителей власти короля называли исключительно «мэтр», «министр», «глава и принципал страны», служащий общему благу[2388]. В еще большей мере принцип защиты общего блага распространялся на служителей короны, которые обязаны были в повседневной практике осуществлять эту высшую функцию верховной власти[2389].
Принцип - «без обязанностей нет власти»[2390] - выражался у людей церкви в абстрактных требованиях к королю заботиться о благе подданных, но по мере обмирщения функций управления формируется представление о конкретных задачах власти. Впервые эта сфера была очерчена в ходе кризиса 1356-1358 гг. Хотя формулировки у депутатов и у служителей короны не совсем совпадали, но сама попытка определить круг полномочий, бесспорно, свидетельствовала о формировании представления об обязанностях монарха в сфере управления[2391]. Среди них на первое место выходят три главные функции: правосудие, законотворчество и финансы. В речи на Штатах 1413 г. Жан Куртекюисс назвал законы «нервами», связывающими воедино тело государства, а на Штатах в Туре в 1484 г. нервами государства объявили налоги и финансы, без которых политическое тело не может стоять твердо и уверенно,
а суд приравнивался к самой жизни государства[2392]. Ho и в преамбулах королевских указов нашло отражение новое представление о короле как управителе определенных сфер общественной жизни, главным образом, правосудия и финансов[2393].
Все эти идеи, вытекающие из принципа общего блага как синонима формирующегося государства, отражали процесс отделения персоны короля от его функций и оформления суверенитета не персоны, но власти государя, выраженного в теории «двух тел короля»[2394]. Отныне корона становится выше короля, а он обязан исполнять определенные функции. Проявлением этого процесса явилось изменение клятвы короля, которую он приносит при коронации и помазании на царство. С середины XIV в. к традиционной клятве (защита веры и церкви, гарантия справедливости и т.д.) добавляется вторая клятва - королевству, с обязательством защищать права короны и прежде всего не отчуждать земли домена[2395]. Передача функций охраны домена в компетенцию Парламента и Палаты счетов способствовала укреплению публично-правовых основ королевской власти, увеличив «зазор» между монархом и короной Франции.
He менее важным отражением укрепления публично-правовых основ власти монарха становится противопоставление частных его интересов общему интересу королевства[2396].
Наставления государю настойчиво противопоставляют «службу министра королевства» частному интересу конкретного короля, настаивая на его обязанности «презреть свой личный интерес» во имя общего блага королевства и подданных[2397]. «Интересы короля», которые обязанызащищать его служители, всё более определенно подразумевают «интересы королевства и подданных», а не личные устремления и желания того или иного монарха[2398]. Полемика вокруг губительности для государства «частного интереса» и самих чиновников имела прямое отношение к уточнению функций монарха, которого также призывали «отринуть свой частный интерес»[2399].
Идея общего блага как основа власти монарха нашла отражение в его конкретных взаимоотношениях со служителями. Прежде всего, развитие пуб- лично-правовых основ власти и автономизация ведомств от персоны короля выразились в изменении места монарха в Парламенте как главном институте его власти - «гаранте правосудия для всех». Форма участия короля в работе верховного суда наглядным образом демонстрирует процесс отделения функций королевской власти от персоны короля. Его приход на заседание Парламента получил название «ложе правосудия» (lit de justice) и обстоятельно изучен в трудах последователей школы Э. Канторовича как один из значимых политических ритуалов во Франции[2400]. В них анализируются истоки ритуала, возникающего из особого парламентского дискурса, а сам ритуал рассматривается ретроспективно, из эпохи Старого порядка, когда оформилась идея противопоставления власти короля и верховной судебной палаты королевства - «с приходом государя нет более магистрата» (adveniente principi ces- sat magistratus )[2401]. При всей ценности этих исследований они строятся вне административного контекста и трансформации королевской власти, что не только обедняет анализ, но и несколько искажает его результаты[2402].
Дело в том, что в исследуемый период складывания централизованного государства во Франции такого противопоставления еще не существовало, а участие короля в работе верховного суда не только предписывалось ему
во всех политических трактатах и наставлениях, но и наглядно отражалось в специальном постоянно отведенном ему месте в большой палате Парламента, которое своим обликом (широкое кресло) и обрамлением (балдахин, над ним крест) дало собственно наименование позднейшему ритуалу. Ранние ордонансы и указы о работе Парламента даже описывали форму поведения его служителей во время прихода на заседание короля, которое не воспринималось как нечто чрезвычайное. Однако уже в этот период прибытие короля строго ограничивалось определенным кругом дел и подчинялось особому ритуалу[2403]. Прежде всего, появление связано было с решением только тех споров, которые были отложены до его «возвращения в Париж» и касались они, как правило, исключительно знатных лиц (aucun grant honme). Пока решались эти дела, все прочие надлежало отложить, а всем их участникам - покинуть зал. Пространство перед креслом короля в Парламенте должно было быть освобождено от скамеек и оставаться пустым, «дабы он мог поговорить секретно с теми, кого подзовет»; в это время никто из парламентариев не имел права вставать со своего места и подходить к королю, «если только он его не подзовет». Эти предписания дословно были повторены в фундаментальном для парламентской корпорации ордонансе от 11 марта 1345 г., который оглашался с тех пор при каждом открытии сессии и тем самым закрепил их в корпоративной этике[2404].
Вошедшие таким образом в корпоративную память правила проведения заседаний с участием короля с тех пор больше не менялись и не повторялись в указах на всем протяжении исследуемого периода, что позволяет приписать изменения во взаимоотношениях монарха с верховной судебной палатой не столько к сфере эволюции ритуала, сколько к области его применения и интерпретации. Главным стержнем этих изменений явилось отделение верховного суда от персоны государя и его обоснование в Париже, где в течение всего года выносились приговоры именем короля. Само его прибытие в Парламент, особо отмечаемое в протоколах и проговоренное в указах, со второй половины XIV в. связано было лишь с крупными политическими событиями, например, с провозглашением, а затем отменой кабошьенского ордонанса в 1413 г.[2405] Однако такие события случались редко: по данным С. Ханли, в течение XIV в. «ложе правосудия» имело место шесть раз, а с 1413 по 1484 г. короли Франции не появились в Парламенте ни разу[2406].
Значит ли это, что «ложе правосудия» представляло собой лишь фигуру речи парламентариев, только потенциальную возможность совместного решения споров королем и служителями верховной судебной палаты? Это далеко не так. Прежде всего, само «ложе правосудия» в этот период никоим образом не являлось атрибутом Парламента, но входило в структуру прерогатив самого монарха. Король мог провести свое «ложе правосудия» где угодно, и
там, где пребывал он, находилось и оно[2407]. И даже если «ложе правосудия» представляло собой редкое событие в практике судопроизводства, оно сохраняло свое привилегированное положение в политических представлениях об идеальном суде. Так, Кристина Пизанская называет Карла Мудрого «столпом правосудия» за то, что он «часто держал свое ложе правосудия в своем Дворце в Париже... по древнему и благородному обычаю», хотя, как мы знаем, это было, как минимум, преувеличением[2408].
В еще большей степени об этих представлениях свидетельствует включение «ложа правосудия» в те «живые картины», которые разыгрывались на улицах Парижа в момент въезда в столицу нового короля. За выбором его в качестве главного сюжета представлений проглядывает установка служителей короны на экзальтацию именно судебных прерогатив монарха. Впервые подобная ожившая картина была разыграна перед зданием Шатле во время прибытия королевы Изабо Баварской в Париж в 1389 г.: хотя это не был въезд нового монарха, событие совпало с приходом к власти «мармузетов», и весь «сценарий» представления носил явный отпечаток их идей[2409]. В следующий раз подобное представление было разыграно в более драматичных для служителей короны обстоятельствах: при въезде короля Карла VII в «освобожденный» от англо-бургиньонов Париж 12 ноября 1437 г. Снова перед зданием Шатле «под воротами помещалось Ложе правосудия», на котором были представлены в виде персонажей «закон божественный, закон естественный и закон человеческий»[2410]. Пусть король затем почти не посещал Парламент, но именно его «ложе» олицетворяло истинное правосудие, даже оставаясь пустым, но напоминая, кто в королевстве источник суда (fons justitiae) и главный судья[2411]. Таким образом, становлению идей, оформившихся при Старом порядке в виде противопоставления короля и Парламента, было положено начало именно в исследуемый период, однако они преследовали цель узаконить власть судейского корпуса.
Опора на принцип «общего блага» помогла теоретикам монархической власти предусмотреть ограничения произвола монарха. Такими лимитами обладала в начальный период исключительно сфера права - в форме издания законов и отправления правосудия[2412]. Соучастие верховных ведомств короны в законодательной сфере власти через процедуру регистрации, верификации и оглашения указов трактовалось как воплощение идей о праведном и законном правлении. Выстроенная теоретиками монархии система «абсолютной власти» (plenitudo potestatis)», т.е. не признающей над собой никакой иной воли на земле[2413], предусматривала жесткую структуру ограничений самовластия монарха, давшую в руки его служителей мощные рычаги воздействия на него, что, в свою очередь, легитимировало их политические прерогативы. Согласно теории «абсолютной власти», король был одновременно «источником закона» и «подданным закона»[2414]. Это могло трактоваться как подчинение его Божественным законам, особенно по мере провозглашения его «наместником Бога на земле»[2415]. В то же время, это означало подчинение его и неким «естественным законам»[2416]. Ho в трактовке легистов король обязан был подчиняться и светским законам (так называемым фундаментальным законам), формирующим «позитивное право» королевства[2417]. Поскольку король вступал на престол на основании действующих фундаментальных законов королевства, то нарушая их, он сам утрачивал легитимность. Проверяя указы на наличие в них «незаконного новшества», верховные ведомства позиционируют себя защитниками суверенной власти государя от угрозы сползания ее в тиранию,
о чем прямо и недвусмысленно велась речь во множестве трактатов, речей и наставлений государю. В своем переводе «Политики» Аристотеля на французский язык Никола Орезм находит в арсенале Ареопагита аргументы против произвола государя, подстрекаемого окружением, внушающим, что «король может все», и называет это тиранией и дорогой к погибели государства. «Только тиран выше законов», - провозглашает Орезм, ставший первым во Франции теоретиком «ограниченной монархии», за полтора века до Клода де Сейселя[2418]. Жан Жувеналь в том же духе наставлял Карла VII: «По некоторым прерогативам и для общего блага государь даже выше законов, но ... еще более великое дело подчиняться разуму и законам королевства, иначе скажут, что это сделано тираном, а не королем»[2419].
Идею о защите общества от тирании всемерно развивали служители короны, позиционирующие себя как хранителей суверенитета и носителей права действовать во имя общего блага королевства. Самым эффективным способом закрепить этот общественный статус верховных ведомств короны стала их функция контроля за королевским законодательством и правами короны Франции. Призванные при регистрации и верификации указов проверять их на предмет «опасных новшеств» и тем самым защищать интересы королевства от неправильных решений его главы, верховные ведомства, прежде всего Парламент и Палата счетов, превратились в главный оплот «интересов короля». В этом же контексте показательна эволюция роли генерального прокурора короля: созданная для охраны его «интересов», должность трансформируется в защитника интересов королевства[2420].
Верховные ведомства, и, прежде всего Парламент, постепенно начинают позиционировать себя защитниками общества от произвола государя и стоящими над ним как частной персоной институтами. Филипп де Мезьер восхвалял «благословенный Парламент» и видел в нем защиту от тирании в том числе и потому, что сюда можно подать иск на действия самого короля. Об этом же писал Антонио Астесано в поэме 1451 г.: в главе, посвященной Парламенту, он указывает, что судьям здесь вверена «власть управлять правосудием в отношении всех подданных, в том числе и самого короля
Франции»[2421]. В речи перед королем в период гражданской войны бургинь- онов и арманьяков Жерсон говорил: «В этом заключена главная защита вашего королевства, что у вас есть всего лишь одна суверенная курия правосудия, - это ваш Парламент, где вы сами ответствуете, как и другие подданные. Без этой курии погибли другие страны, как то Германия и Италия»[2422]. И эти слова оказались пророческими: именно период гражданских смут и кризиса государства начала XV в. стал проверкой на прочность созданных институтов верховной власти, отстоявших при фактическом неучастии монарха в управлении и при королевской схизме сильную королевскую власть и законы Франции.
Защита «интересов короля» от непродуманных или ошибочных с точки зрения чиновников действий самого правителя стала фундаментом профессиональной этики корпуса служителей короны[2423], при этом истоком ее, в том числе и в сфере регистрации королевских указов, явилась со временем их собственная трактовка «интересов короля», которая не просто противоречила воле конкретного монарха, но навязывала короне особые представления чиновников об общем благе. Функция защиты короля от «назойливости просителей», прерогатива проверки изданных им указов на предмет соответствия предыдущим законам постепенно начала трактоваться служителями верховных ведомств как право выступать от имени «политического тела» государства.
Наконец, в период кризиса власти при Карле VI Безумном возникает представление о том, что Парламент является олицетворением «мистического тела государства»[2424]. Именно в этот период фактического неучастия короля в управлении и обострения борьбы кланов и партий, когда Парламент был поставлен в уникальную ситуацию выбора между чаяниями своих служителей и общим интересом королевства возникает образ верховного суда как олицетворения «мистического тела». Самым знаменательным было использование этого образа в указе от 16 февраля 1418 г., изданном Изабо Баварской в связи с ее бегством из Парижа и основанием параллельного Парламента в Туре - предвестия будущей королевской схизмы. В патетическом по тональности указе единственным оправданием сделанного шага выдвинута идея защиты авторитета Парламента как справедливого, непредвзятого и милосердного для всех верховного суда, столь необходимого для «мистического тела государства». Ho еще ранее, в ходе судебного слушания
25 февраля 1405 г. впервые Парламент был назван «мистическим телом» королевства[2425].
Высшим выражением общественного статуса и предназначения Парламента становится образ римского Сената, к которому служители верховного суда стали возводить свою историческую генеалогию[2426]. Так, уже в трактовке Орезма Парламент, представляющий без посредников персону монарха, квалифицируется как подобие Сената: «Государи обладают суверенитетом, но во многих крупных делах они ничего не могут без другого суверена, каковым является парламент во Франции, а прежде был в Риме Сенат»[2427]. Парламент уподоблялся римскому Сенату и в речах канцлера Парижского университета Жана Жерсона, и в речах Жана Жувеналя[2428]. В трактовке Жувеналем Парламента как наследника римского Сената фигурирует весьма значимая ассоциация верховного суда с «сердцем мистического тела» государства, которая восходит к трудам Иоанна Солсберийского, в которых Сенат уподоблен сердцу политического тела, но подразумевал советников-теологов, а не судей[2429]. Однако по мере обмирщения сферы управления главными советниками короля провозглашают себя юристы, а главным ведомством становится верховный суд, представляющий без посредников персону короля и отправляющий его главную функцию. />В самом Парламенте такая «историческая генеалогия» была в полной мере усвоена и принята, о чем свидетельствуют апелляции к нему со стороны тех, кто искал здесь «справедливости»[2430]. Уподобление Парламента римскому Сенату прозвучало в программной речи первого президента Анри де Марля во время первого посещения верховного суда дофином Людовиком января 1412 г.: «Как город Рим не только отстраивался зданиями, но был основан, дабы вершить правосудие сотней достойных людей, называемых
сенаторами, точно также эта курия была создана и основана, дабы свершать суд в количестве ста человек, кои и составляют Парламент»[2431]. В этой аналогии стоит обратить внимание на связь между численностью Парламента в сто человек и Сенатом: по-видимому, в восприятии парламентариев произошло совмещение трибунала центумвиров (ста судей Рима) с Сенатом[2432]. Эта устойчивая привязка статуса Сената к количеству в сто человек могла сослужить парламентариям и «медвежью услугу». Например, Филипп де Мезьер в главе «Об избыточной численности людей в Парламенте и об ущербе королю и общему благу» назвал сотню «сенаторов»-парламентариев неоправданной, поскольку размеры Французского королевства - это не Рим, «правивший всем миром»[2433]. В любом случае она показывает, что аналогия с римским Сенатом относилась скорее к сфере политического воображаемого, к особенностям исторической памяти и ментальным стратегиям построения идентичности, чем к реальной генеалогии[2434].
Тога римских сенаторов, избранная парламентариями в качестве стратегии воображаемой репрезентации, олицетворяла обширный спектр ассоциаций и общественных претензий, далеко выходя за границы простой «интеллектуальной игры» знатоков римского права. Прежде всего, стоит сказать, что Парламент был единственным из верховных ведомств короны Франции, кто строил собственную идентичность с помощью столь древней генеалогии, чего не делали ни Королевский совет, ни Палата счетов[2435]. Такая историческая генеалогия, тем не менее, вполне адекватно отражала положение верховного суда в структуре власти короля Франции. Ho дело не только в стремлении освятить с помощью безупречной генеалогии статус верховной судебной палаты королевства, а в эволюции трактовки самих служителей Парламента функции правосудия как гаранта мира и порядка, равной для всех справедливости и общего блага королевства в противовес частным интересам, даже если это «интерес» конкретного короля. Весьма показательно, что и введенное с самого начала Парламента правило проводить слушания дел только на
французском языке как стратегия навязывания доминирующего национального языка[2436] со временем также увязывалось с образом Сената[2437].
В дальнейшем аналогия с римским Сенатом призвана была легитимировать претензии Парламента на политические функции, прежде всего на соучастие в сфере законодательной власти монарха[2438]. При этом в политических трактатах честность, независимость и гражданская ответственность членов Сената как защитников общего блага противопоставляется губительному для государства частному интересу[2439]. Наконец, тога римских сенаторов легитимировала претензии парламентариев на благородный статус ex officio[2440].
Ho в этой ассоциации заключалась еще одна политическая претензия Парламента, на этом этапе лишь зарождающаяся, но в дальнейшем сделавшаяся опасной idee fixe, а именно - претензия на функцию сословно-пред- ставительного собрания, породившая у парламентариев стремление выступать от имени всего общества[2441]. В подобном нарождающемся стремлении верховных ведомств короны Франции нашло преломление фундаментальное противостояние двух начал - авторитарного и коллективного. В подобной извечной дилемме исполнительный аппарат во Франции занимал неоднозначную и довольно специфическую позицию. С одной стороны, он олицетворял коллегиальный принцип управления, который также, в известной мере, противостоит авторитарному самовластью и, тем самым, усложняет кажущуюся простой схему. С другой - исполнительный аппарат со временем начинает
претендовать на коллективный принцип управления, якобы представляя «общий интерес».
У парламентариев во Франции, скорее всего, изначально присутствовало убеждение, что их суверенная курия является аналогом английского парламента. Этому способствовало не только совпадение названий обоих институтов. Английский парламент также являлся в известной мере верховным судом, что немало способствовало регулярности его созыва. А соучастие французского Парламента в законодательной сфере через процедуру регистрации королевских указов только усиливало его сходство с английским аналогом[2442]. Однако природа «ограничений», идущих от функции хранителей законов и «памяти» государства, существенно отличалась от лимитов власти, диктуемых обществом[2443].
Претензия Парламента на роль выразителя интересов всего общества имела глубокие корни. Ее подкрепило введенное в конце XIV в. правило выбирать в верховный суд равномерно выходцев из всех областей королевства, знающих местные обычаи и нормы права. Такая система отбора, хотя никогда не соблюдавшаяся, давала Парламенту потенциальное право говорить от имени всего королевства, как это пытался делать и Парижский университет, по сути, на тех же основаниях[2444]. По мере автономизации от персоны монарха и расширения публично-правовых прерогатив верховные ведомства для подкрепления своей позиции апеллировали к функции представлять «общий интерес» королевства, ссылаясь на историческую память о древних общих собраниях, о марсовых полях и т.п.
Эта претензия служителей верховных ведомств сказалась на специфике политической системы во Франции эпохи позднего Средневековья - соперничестве сословно-представительных собраний и бюрократического аппарата. Достигнув внушительной численности и получив широкие политические полномочия, корпус королевских должностных лиц позиционировал себя как хранителя законов и прав короны, контролировал действия короля и присваивал себе право выступать от имени «политического тела» общества, что неизбежно порождало его соперничество со Штатами.
Истоки, обстоятельства и последствия такого соперничества были детально исследованы Н.А. Хачатурян[2445]. Ею показаны сходные идейные основания в позиции обеих властных структур лимитировать действия короля (Совет при монархе) и схожесть целей (охрана домена и «свобод галликан
ской церкви», контроль за финансами и казной), при констатации разной природы олицетворяемых ими лимитов самовластия монарха. Бюрократический аппарат ограничивал «волю короля» от имени закона, а депутаты Штатов - от лица общества. При этом автор справедливо обращает внимание и на оборотную сторону этого соперничества: на стремление Штатов контролировать государственный аппарат и соучаствовать в управлении, в том числе и путем делегирования своих представителей в состав Королевского совета (пример двух реформаторских ордонансов - Великого мартовского 1357 г. и кабошьенского 1413 г.).
«Звездные часы» сословно-представительных собраний приходятся как раз на исследуемый период, в немалой степени и в связи с обстоятельствами Столетней войны. В ситуации острой необходимости для короны вотировать на Штатах новые налоги для ведения войны и покрытия растущих расходов ис- польнительный аппарат оказался, в известной мере, оттеснен на второй план, и возможности его служителей контролировать действия короля не могли соперничать с «позицией силы» депутатов трех сословий. Острое противостояние бюрократии и депутатов Штатов отражалось в неприятии последними правила, согласно которому чиновники высшего звена участвовали в работе собраний ех officio. Характерно, что наиболее значимые с точки зрения реформ в управлении собрания Штатов - 1356, 1413 и 1484 гг. - начинались с требования к присутствующим по долгу службы чиновникам покинуть зал заседания.
Однако еще более значимо, что все предложенные Штатами реформы способствовали в итоге усилению бюрократического аппарата. Как следствие, неудачи Штатов в попытке стать регулярным органом не в последнюю очередь «обязаны» целенаправленным противодействиям королевских чиновников[2446]. В результате это противостояние привело к временной победе бюрократии, которая в ситуации отказа короны от созыва собраний Штатов стала периодически приписывать себе их политическую функцию[2447].
Из всех символических идентичностей парламентариев аналогии с римским Сенатом поэтому была уготована самая «долгая и счастливая жизнь[2448]. Эта претензия главного по статусу и прерогативам властного института в администрации Французского королевства олицетворяла и легитимировала политические амбиции складывающегося корпуса королевских должностных лиц - выступать выразителями и защитниками интересов государства, одновременно укрепляя королевскую власть и ограничивая самовластие короля во имя законности, порядка и справедливости для всех.
Еще по теме ИМПЕРАТИВ ОБЩЕГО БЛАГА И «ЧАСТНЫЙ ИНТЕРЕС»:
- Большое открытие маленького человека (от общего к частному или от частного к общему?)
- ГЛАВА Ш, в которой показано, что государственные интересы должны быть единственной целью для правителей государств, или, по крайней мере, этим интересам должно отдаваться предпочтение перед интересами частными
- Бегство от общего блага и его упадок
- ЧАСТНОЕ ПРАВО ОБЩЕГО УЧЕНИЯ О ПРАВЕ ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ЧАСТНОЕ ПРАВО, КАСАЮЩЕЕСЯ ВНЕШНЕГО МОЕ И ТВОЕ ВООБЩЕ ГЛАВА ПЕРВАЯ
- Глава 10 ПРИНЦИП «ОБЩЕГО БЛАГА» В ЭТИКЕ И ПРАКТИКЕ СЛУЖБЫ
- СОЦИАЛЬНО-ПОЛИТИЧЕСКАЯ ДИНАМИКА СОВРЕМЕННОГО МИРА В ЗЕРКАЛЕ ФИЛОСОФСКОЙ РЕФЛЕКСИИ БЕГСТВО ОТ ОБЩЕГО БЛАГА Рарот Галина
- "ЕВРОПЕИЗАЦИЯ" ЧАСТНОГО ПРАВА В РАМКАХ ЕС И ЕЕ ЗНАЧЕНИЕ ДЛЯ РАЗВИТИЯ ЧАСТНОГО ПРАВА В РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ А.С. КОМАРОВ
- КАТЕГОРИЧЕСКИЙ ИМПЕРАТИВ: ИНДИВИДУАЛЬНОЕ И ОБЩЕЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ
- КАТЕГОРИЧЕСКИЙ ИМПЕРАТИВ И ПАРАДОКСЫ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ НРАВСТВЕННОЙ СВОБОДЫ
- 4. МИР НРАВСТВЕННОСТИ И КАТЕГОРИЧЕСКИЙ ИМПЕРАТИВ