Текст № 2 Из материалов к книге «ФАШИЗМ ВО ФРАНЦИИ
» В марте 1872 г. собравшиеся в Болонье на местный съезд итальянские секции I Интернационала решили принять название «Fasci operai», «Рабочие пучки» (в это время большинство революционеров в Италии опиралось на анархистскую теорию Бакунина); противостоявшая ей авторитарная доктрина Маркса представлялась им «отрицанием революционного чувства итальянского пролетариата». В конце XIX века, во время правления короля Гумперта I, возросшая нищета толкала Сицилию к отчаянию и бунту. Около 1891 г. социалисты, готовясь к восстанию, образовали «Сицилийские пучки». Новые революционные «Fasci», состоявшие в основном из крестьян, оказались под сильным влиянием палермского рабочего Гарибальди Боско, которой до того работал в Париже, где изучал не только организацию «Бирж труда», но и «Лиги патриотов» — Боско вдохновляли обе идеи. «Fasci» сыграли историческую роль и в начале 1893 г. создали на Сицилии революционную ситуацию — захват мэрий, поджоги и грабежи, — которая вскоре была с жестокостью подавлена. Было много убитых, множество осужденных. «Fasci» были распущены, Боско приговорили к 14 годам тюрьмы. Начавшиеся на Сицилии волнения перекинулись на всю Италию (6 мая 1899 г. под ружьями генерала Бава Баккари пало 80 человек); они улеглись лишь со смертью короля Гумперта I, убитого в Монза анархистом Бресци454. В январе 1915 г. Муссолини, исключенный из социалистической партии и изгнанный из руководства «Avanti», выступил с поддержкой интервенции «Антанты» и основал «Fasci d’azione revoluzionaria», которые не следует путать с основанными бывшими правыми социалистами и синдикалистами (Биссолати, Корридони) «Fasci interventisti», связанными с первыми тем, что они вышли из рабочего движения, хотя и были националистического толка. Ассоциация под названием «Fasci italiani di combattimento», из которой вышла современная фашистская партия, была основана лишь 23 марта 1919 года. В это время слово «Fasci» было лишено определенного политического значения. Оно означало лишь объединение и борьбу. В нем не было никакой революционной идеи. Однако когда в 1930 году Муссолини, Duce del Fascismo, выступил в «Enciclopedia italiana», слово «фашист» обрело по всей земле неотступный и простой смысл. «Можно думать, — пишет Дуче, — что современный век — это век власти, век “правых”, фашистский век; что если век XIX был веком индивида (либерализм означает индивидуализм), можно думать, что нынешний век — это век “коллективный”, стало быть, век государства. Коль скоро каждый век обладает своей доктриной, целая тысяча знаков свидетельствует, что доктриной нынешнего века является фашизм... Во всем мире отныне фашизм обладает той всеобщностью, что свойственна всем доктринам, которые, воплощаясь, представляют собой свою эпоху в истории человеческого духа». В январе 1933 года Гитлер пришел к власти и осуществил скачок, на который итальянцам потребовалось четыре года. Я пишу эту книгу о фашизме во Франции в 1934 году с сознанием, что либеральный мир, в котором мы здесь живем, — это уже мир кажимостей и стариков с выпадающими зубами. В виде организованной власти фашизм — это режим, при котором державность принадлежит (фактически, если и не по праву) военной партии, делегирующей эту державность своему вождю на всю жизнь455. Фашистская партия объединяет под императивным руководством главы элементы разных социальных классов. Такое руководство предполагает определенные аффективные отношения, при которых каждый член партии, будучи во власти безрассудного влечения, отождествляет себя с вождем — главой, который воплощает не только партию, но и общество, всю нацию и чье существование стоит выше всякого другого — наподобие существования бога. Такой режим подразумевает упразднение всякой, кроме собственно фашистской, политической — и даже в некоторых отношениях умственной и религиозной — деятельности; он требует под страхом разнузданной жестокости беспрекословного подчинения каждого человека. Государство, обретавшее в либеральной партийной игре подвижные и многочисленные границы своей власти, становится тоталитарным; оно перестает быть простой полицейской и надзорной функцией, становясь человеческой реальностью, которой жестко подчинен индивид. До некоторой степени «высокопоставленность» государства оказывается выше самих вещей. Главная черта, придающая этой системе ее отличительное лицо, заключается в принципе существования индивида для общества (а уже не общества для индивида, как при демократических или либеральных режимах): при этом фашистское общество полностью сосредоточено в государстве, государство есть не что иное, как поле деятельности державной партии, отождествляющей себя с воплощенной в личности вождя нацией. В обществе фашистского типа индивид, отрекшись от всякой личной державности, является лишь частью тела, голова которого — вождь-бог. Множество общих черт коммунизма и фашизма объясняется в первую очередь тем, что итальянские фашисты воспользовались опытом большевиков. Государство Муссолини — лишь точная копия государства, построенного (вопреки самому себе) Лениным. Некоторым образом русские показали итальянцам, как может обойтись вождь хорошо организованных и не боящихся насилия людей с выборными органами. Но не только разнузданная воля толкала оба движения к одному пути. Выступив со своего рода инициативой, русский коммунизм претерпел противоположную своей доктрине эволюцию, противоположную в большинстве случаев даже воле его руководителей: так он сблизился с фашизмом, словно бы какая-то аналогичная тяжести сила мало-помалу преобразовывала возбуждение в изнурение. Государство, которое согласно прогнозу и воле Ленина должно было отмереть, стало самым что ни есть тоталитарным, которое когда-либо угнетало своих подданных. Державная партия, которая должна была управляться в соответствии с демократическими принципами, стала, как в Германии или Италии, фундаментом для бога-вождя. В Москве, равно как в Берлине или Риме, для всех нет уже иной воли или мысли, кроме воли или мысли господина. Вовсе не различия в способе производства препятствуют применению термина фашизм для обозначения сталинского коммунизма. Национализация вполне может произойти — к примеру, во время войны — в обществе итальянского или германского типа, не лишив его фашистского характера456 (напротив, он может даже усилиться, и тогда власть вождя-бога станет безграничной). Единственно аффективные революционные пережитки по-прежнему отличают русский коммунизм от фашизма: в России национализация была результатом коренного перелома, и внешние знаки буржуазного богатства остаются позором; как бы ни обстояло дело на практике, аборт легализирован; старые матримониальные установления упразднены и даже принципы — по меньшей мере, принципы — пенитенциарной системы продолжают свидетельствовать о коренных подрывных устремлениях 1917 года. То, что милитаризация партии носит не формальный характер — есть дисциплина и иерархия, нет единой формы и парадов, — также следует соотнести с подрывными истоками режима. Несмотря на то, что она объединяла в своих рядах выходцев из разных классов, большевистская партия прежде всего представляла подрывную силу пролетариата. Тем не менее ясно, что все эти отличительные черты, напоминающие о яростной юности революции, ни в коем случае не могут усилиться, напротив, они медленно смягчаются. В современной русской прессе снова употребляется слово родина — просто родина, уже не родина пролетариев... Нет никакого сомнения, что трудно вообразить столь противоположные побуждения, как большевизм и фашизм: и если они ведут к сходным формам, это никоим образом не значит, что коммунизм тождественен фашизму, напротив, это значит, что большевики — иные по бессилию, иные по слепоте — участвуют в процессе, которому они дали ход, сами того не желая, которым они не управляют и избежать которого они будут стараться насколько достанет сил. Апофеоз, обожествление Ленина произошло стихийно, и никто ничего не мог с этим поделать. Когда мумия Ленина, наподобие мумии фараона, оказалась в мавзолее на Красной площади, ее ...всевышнее присутствие над русским политическим движением невозможно было оспорить. Никто не хотел, чтобы бог вступил в освобожденное существование пролетариев; так же как никто не хотел, чтобы этот мертвый бог требовал себе на смену живого бога. Завещание Ленина объявляло Троцкого самым достойным наследником — Сталин отстранялся от секретариата. Однако Ленин, не оставивший после себя наследного титула — в Италии это будет Duce del Fas- cismo, — не использовал слова «наследовать». Нельзя было даже в открытую ставить об этом вопрос: наследование происходило втайне, на протяжении нескольких лет, совершенно скрытно, поскольку было стыдно. Поначалу все были настолько враждебны самой идее наследования, что ни составило никакого труда сформировать коалицию против Троцкого. Уже то, что он был самым достойным в глазах старых большевиков, приведенных в ужас идеей передачи диктаторской власти, обрекло его на страшнейшую хулу. Чуть ли не за год, прошедший со дня смерти Ленина, Зиновьеву, Каменеву и Сталину удалось уничтожить Троцкого политически. После чего Зиновьеву и Каменеву предстояло сыграть новую, но совершенно логичную роль, обнаружившую сопротивление коммунистов движению в сторону фашизма. Когда личная власть Сталина, который смог укрепить свое положение с тем большим успехом, что поначалу совсем не казался самым грозным соперником, начала становиться невыносимой, они, встав в оппозицию, объединились с Троцким, которого вначале смешали с грязью. Но было поздно, и делегаты с мест поют на сакрализованном языке славословие богу Сталину. Но если правда, что самое упорное сопротивление, подкрепляемое сильнейшими умственными и моральными противоречиями, не может воспрепятствовать развитию в не допускающем внутренней оппозиции обществе государственных институтов монархического плана, что означает в таком случае господствующее над хаотичным развитием современных промышленных обществ почти невероятное архаичное присутствие вождей-богов: мертвого Ленина, Муссолини, Гитлера, Сталина?... Не является ли итогом вызванных капитализмом и классовой борьбой противоречий, итогом рабочего движения это — радикально иррациональное, религиозное — фашистское общество, в котором человек живет и мыслит только через Дуче? Вплоть до 1920 г. основатель «Fasci combattimento», приняв идею нации за естественные рамки социалистического действия, не отвергал идеи классовой борьбы. Случилось так, что в этих узких рамках (такая реальность, как пролетариат, лишается смысла и сокровенного существования, если дает себя ограничить) классовая борьба превратилась — и другого исхода даже нельзя было вообразить — в уничтожение классовой борьбы. Фашистское движение есть не что иное, как уничтожение движения рабочего, но в то же время оно остается функцией последнего. Рабочее движение ставило своей задачей упразднение классов: внутри старых разбогатевших обществ оно вызывало все более бурные распри. Тем самым городской мир, в котором мы живем во Франции, остается своего рода чистой распрей, так что уже нет ничего общего между теми, кто правит, и теми, кем правят. Столь бесчеловечное положение дел не может не вылиться в упразднение классов или упразднение — почти столь же жестокое — непримиримой борьбы между ними. В обоих случаях общество возвращается к естественному единству. Оно избавляет себя от сотрясающих его конвульсий. Благодаря жестокой междоусобной борьбе, в которую с оружием в руках порой вступали жители одного города, разделенные на группировки индивиды привыкли думать, что общество существует для них, а не для самого себя: эта иллюзия будет рассеяна силой, едва только общество утвердит, как в древние времена, принцип своего единства: индивиды теряют право нарушать его единство и принуждены вести себя уже не как его господа, которые спорят между собой как равные, но как его слуги. Однако такое императивное утверждение единства можно сформулировать не иначе как одним единственным голосом, возвышающимся над социальным брожением. Исключительно в акте личной власти — которая не обусловлена загодя законным выражением по необходимости нерешительной и противоречивой воли народа — неукоснительное единство каждой нации становится реальным и конкретным. В то же время становится невозможным хотеть или мыслить что-то отличное от хотения или мысли вождя, природа которого отныне уже не просто человеческая, а божественная. Такое единство не следует рассматривать вульгарно как нечто чудовищное: напротив, это нормальная и здоровая форма общества. Очевидно, что общество это единое существо, а не собрание индивидов, связанных между собой контрактами. Как раз общественная борьба представляет собой патологию, исходом которой по необходимости будет властное объединение, требующее индивидуализации власти, монархизм (без сомнения, такое требование не более абсурдно, чем другие биологические законы, управляющие как простейшими организмами, так и объединениями насекомых). После народных волнений, мятежей и революций, которые сотрясали Египет в последний период Старой Империи (спустя всего лишь несколько столетий после сооружения великих пирамид), возвращение к традиционной форме власти, приспособленной к обстоятельствам, привело к тому, что в эпоху фараонов Средней империи общество вновь обрело единство, нарушенное былыми бурными схватками. За вычетом этого острого междоусобного кризиса Египет фараонов воплощал сам тип сообщества, живущего единственно личностью царя-бога. В Риме, чтобы положить конец социальным антагонизмам, потребовалось создать новую форму власти, политические истоки которой были связаны с угнетенными классами. Но стоило Августу утвердить сам принцип этой власти, и он оставался незыблемым на протяжении пятнадцати столетий (в 1453 г. уступив место оттоманскому султанату). Представляется, что только молодые цивилизации становятся добычей классовой борьбы: последняя до некоторой степени содействует возможности режима, опирающегося на разделение и равновесие. Однако рано или поздно антагонизм усиливается и становится слишком острым для того, чтобы общество продолжало жить не устранив его. Сегодняшний фашизм делает необходимую работу по устранению антагонизма. Естественно, что западное рабочее движение — в наши дни жалкое и болезненное, — которое только и может, что бороться с самим собой, будет ликвидировано и исчезнет, поскольку оно не сумело одержать победу. Может быть, на земле осталось место лишь для огромных, сотрясаемых монархического плана конвульсиями, единых, словно воля одного-единственного человека, обществ, то есть лишь для обществ фашистских. В таком преобразовании (которое с тем же успехом могло быть результатом победы рабочего движения) низвергается все, фундаментом чего является удерживаемое равновесие между противоборствующими партиями — или, точнее, вообще все, что извлекало выгоду из возможностей этого равновесия, которые действительно безграничны внутри «либеральных» режимов, которые жили на разделении классов. Что означает не только записанное уничтожение определенных чувств и нравов, которое лишь частично является внешней мерой (в той мере, в какой оно естественно занимает свое — выхолощенное — место в равновесии всего и вся): даже свободная наука, требовавшая порой богохульной дерзости и разрушения, должна уступить место почитанию обществом своего вождя. Но поскольку очевидно, что даже после самой страшной ломки обновленное тело остается с теми же частями, что составляли его и раньше, нет никаких оснований думать, что грядущее общество когда-нибудь отбросит странного рода элементы, которые непрестанно увлекают человеческую жизнь в какие-то поблекшие места... Через головы великих властных богов — освободившись от жалкой заботы жизни, которую нужно прожить, и не зря, в личном плане — духовное брожение, выливаясь в отчаянное движение разорванности и рыданий, напрямую подступает к смерти. Речь уже не идет о том, чтобы сохранить во что бы то ни стало смехотворное право принадлежать самому себе (что за ребяческая вереница честолюбивых устремлений, одни из которых раздуты, другие просто плоски?). Появилась возможность через головы тех, кто со всех сторон ужимает человеческую жизнь до границ своей власти, в экстазе принадлежать смерти.