Сюрреализм никогда не скрывал своего вкуса к насилию, посредством которого он думал преодолеть существующую реальность. Начиная с памфлету «Труп», при помощи которого молодые писатели сводили счеты со всем, что в лице А. Франса казалось воплощением французского духа, и кончая пощечиной И. Эренбургу, действом, в котором сюрреалистический «жест» определенно перекрывал возможности неистовствований «текста», тяга к насилию остается характерной чертой сюрреализма. Однако в выступлениях А. Бретона на собраниях «Контратаки» воля к насилию, как замечает Ф. Бернье, становится «твердой, систематичной и, главное, взывает к будущим приверженцам “Контратаки”, прямо к массам»301. Насилие в отношении реальности, движущей силой которого воображает себя сюрреализм, впервые выходит за рамки собственно литературной борьбы: литературное движение не просто дает выход насилию, что так или иначе уже случалось в «текстах» и «жестах» сюрреализма, но предполагает заразить им внелитературные круги, организовав тем самым мощную политическую силу. Ф. Бернье, комментируя эти тексты А. Бретона, отмечает в них преобладающее влияние концепций Батая, в особенности уже известной нам статьи «Психологическая структура фашизма»302. Напомним, что в основе концепции фашизма, представленной в этой статье, как и в ряде примыкающих к ней работ и замыслов того времени, лежит дихотомия однородного и инородного. Однородное включает в себя социальные практики освоения, интеграции, адаптации, словом, все практики, которые содействуют образованию подобия, похожести, тождественности, все, что сводит все к единству, порядку, правильности. Инородное, напротив, содействует всему, что от правильности, порядка ускользает или просто-напросто однородным из своей сферы исключается, что предстает чуждым норме и закону. В плане человеческих практик инородному соответствуют запретные или неприличные действия, связанные главным образом со сферой секса и скатологии. В плане человеческой чувственности инородное сказывается в насилии, наваждениях, безумии. Последние проявления человеческого существа проявляются в основном бессознательным, тогда как сознание остается высшей инстанцией однородного. Батай, как мы уже знаем, считал, что его анализ «психологической структуры» инородного продолжает в некоторых отношениях марксистскую трактовку общества: в социальном плане буржуазия (средний класс) воплощает фигуру однородного, пролетариат — инородного. Оппозиция того и другого выливается в революцию. Не что иное, как инородные побуждения, связанные, как было сказано выше, со сферой бессознательного, секса и скатологии, являются, по Батаю, движущими силами Революции. Историческая ситуация 30-х годов не оставляла надежд на торжество пролетарской революции, о которой не переставали грезить ортодоксальные марксисты. Размах фашистских движений в Италии, Германии и самой Франции свидетельствовал о новой конфигурации инородного и однородного, которая и была использована Гитлером и Муссолини: «Противостоя демократическим политикам, которые представляют в различных странах присущую однородному обществу пошлость, Муссолини или Гитлер являются со всей очевидностью как совершенно иные... невозможно не сознавать силу, которая ставит их выше людей, партий и даже законов: силу, которая разбивает упорядоченный ход вещей, умиротворенную, но скучную однородность, у которой нет сил поддержать самое себя (то обстоятельство, что законность нарушена, является всего лишь наиболее очевидным знаком инородной, трансцендентной природы фашистского движения)»303. Необыкновенная мощь фашизма заключается в том, что он задействует и инородное, и однородное: аффективные отношения, связывающие подавляющую часть общественных групп с главой, сосредоточение власти в фигуре главы, иначе говоря, индивидуализация политической, военной и религиозной власти в лице вождя, возвращают к жизни такую историческую форму инородности, как абсолютная суверенность добуржуазного монарха; с другой стороны, укрепление роли партии, которая все больше и больше уподобляется ордену, затем Церкви, решающей задачу единения разнородных социальных групп, усиление полиции и армии, которые по определению представляют собой инстанцию инородного, привносят в социальную структуру фашистского общества новый тип однородности. Вождь сюрреализма, следуя, как можно подумать, основным перспективам социологических концепций Батая, принимает мысль о том, что эмоциональные побуждения народных масс, использованные с таким успехом фашистской пропагандой, могут стать рычагом коренного политического переворота в Европе 1934-1935 гг. Дело идет о сюрреалистической революции, направленной главным образом против фашизма, но в то же время — против любого режима власти, который так или иначе скрывает угрозу фашизма. В этом отношении сюрреализм не только отвергает реальность буржуазного мира, о чем он всегда грезил, но хочет зайти дальше марксизма, который совсем недавно рассматривался им как один из наиболее плодотворных источников Революции. А. Бретон не отказывается от гегельянско-марксистского толкования истории, однако сознает, что современная политическая ситуация требует иных подходов: «В этом именно смысле, — утверждал он в речи перед участниками “Контратаки” 11 декабря 1935 года, — они (те, кто подписал манифест “Контратаки”. — С. Ф.), имея за плечами политический опыт последних лет — опыт по необходимости отличающийся от опыта Маркса, по необходимости его дополняющий, — сочли возможным проложить сегодня в трясине так называемых революционных действий — на деле действий конформистских — мостовую аффективной экзальтации и фанатизма, коими они не побрезгуют воспользоваться, как воспользовались фашисты, с тем, однако, условием, что цели без всяких кривотолков будут прямо противоположными»304. Итак, в борьбе с фашизмом сюрреализм был готов использовать «психологическую структуру фашизма», как она была вычерчена в статье Батая. А. Бретон считал возможным пустить в ход эмоциональнопсихологические побуждения толпы, дабы поставить преграду тем же побуждениям, организованным по всем правилам театрального искусства вождями фашизма. Мы видим, что политическая позиция сюрреализма в «Контратаке» определяется, как это ни парадоксально, сознанием неизбежности реального политического столкновения, что, несомненно, являет собой совершенно новую черту сюрреалистического мировоззрения. Выше говорилось о том, что А. Бретон не признавал отличий между мифами и действительностью, поэтическими произведениями и революционными программами; смешение реального и воображаемого, отличающее сюрреалистическое сознание, препятствовало обнаружению сугубо материальных, телесных мотивов политического действия; в трех речах, произнесенных вождем сюрреализма перед членами «Контратаки», реальность, как может показаться, берет верх над мечтой. Впервые, наверное, поэт-сюрреалист ставит грубую, осязаемую действительность выше грез, политику выше поэзии, по крайней мере, делает на это ставку. О том, что заявка эта была достаточно серьезной, свидетельствует один из наиболее сильных мотивов докладов А. Бретона: речь идет об идее переорганизации самого сюрреалистического движения, превращении его в полутайную политическую организацию. Как известно, именно А. Бретон был душой сюрреализма, воображая себя и его живой плотью, вбирая в себя духовное могущество примкнувших к нему поэтов, даруя им возможность быть и творить вместе. Сюрреализм сложился вокруг многосложной фигуры того, кого не без основания называли «папой». В выступлениях осени 1935 года А. Бретон если не отказывается от сана духовного предводителя, то открыто высказывает намерение создать своего рода «орден», который мог бы стать ядром широкого общественного движения: «Таковы предложения: постигать, к примеру, посредством анализа человеческие составляющие гитлеризма и попытаться определить при помощи этих составляющих или чего-то подобного движение, диаметрально противоположное, приступить к разработке церемониала в высоком стиле, церемониала, о котором не всё будет говориться вслух, который должен задействовать влечение и сплоченность в качестве первостепенной силы — вот предложения, которых нам следует в первую голову держаться, которые, подчеркиваю, лучше всего отвечают той насущной задаче, о которой говорит весьма важный 8-й параграф нашего манифеста: изучение социально-надстроечных структур должно лечь в основу революционного действия»305. В этом фрагменте выступления А. Бретона от 11 декабря 1935 года влияние социологических концепций Батая просмат ривается даже на уровне терминологии: «влечение», «сплоченность», «человеческие составляющие», «надстроечные структуры». Вместе с тем несколько неожиданная в устах поэта идея о разработке церемониала, который был бы известен лишь избранным и был призван обеспечить эстетическое оформление антифашистского движения, несколько выбивается из силового поля мысли Батая того времени: насколько нам известно, замыслы, связанные с организацией тайного сообщества, вызревали у него как плод размышлений над причинами провала движения «Контратака». В этом отношении можно утверждать, что, приступая после распада «Союза борьбы» к созданию тайного общества «Ацефал», Батай осуществил в чем-то сюрреалистическую грезу, проводил в жизнь высказанную А. Бретоном идею. Так или иначе, в «Контратаке» был как нельзя более живой обмен идеями и грезами, трудно было бы списать предельный экстремизм этого начинания на кого-то одного, это было подлинное, по крайней мере на какое-то время, сообщество мысли, в котором идеи одного легко становились достоянием другого, в котором обнаруживаются возможности некоего единомыслия. Важно помнить о том, что мысль о тайном обществе не была случайной оговоркой А. Бретона. Он возвращается к ней в речи, произнесенной 8 декабря 1935 года: «...Я уже говорил о необходимости создания закрытой комиссии, которая возьмет на себя разработку известного лишь немногим плана экзальтации масс»306. Несмотря на то, что в мыслях А. Бретона эта «тайная комиссия» представала скорее неким эзотерическим сообществом магического толка, нежели революционной организацией, поэт, излагая программу действия, не останавливается перед апологией насилия, разжигания беснований толпы: «Мы — мы, революционеры, — хотим вторгнуться в самое нутро этой толпы, которая в свой час срубает головы королям и богам. Нам прекрасно известно, что такая толпа ничем не отличается от толпы вообще: идентификации каждого индивида всем другим...»307. В своих размышлениях о «психологии толпы» А. Бретон опирается, как и Батай в статьях, увидевших свет на страницах «Социальной критики», на исследование 3. Фрейда «Психология масс и анализ человеческого “Я”» (1921). Вместе с тем он напоминает, вслед за Ф. Энгельсом, азбучную истину марксизма о том, что движущей силой истории является насилие, «зло», «преступление» против существующего порядка вещей. Это сплетение фрейдизма и марксизма в сюрреализме дает жизнь своего рода «сюр-фрейдо-марксизму»: если последний обнаружил классовую детерминированность общественного поведения, тогда как психоана лиз вскрыл роль бессознательного уподобления индивидуального сознания Главе, которое строится по принципу отношения ребенка с отцом и другими инстанциями авторитета, то сюрреализм замахивается уже на то, чтобы соединить ту и другую идеи в каком-то симбиозе психическо- языкового акта, действенность которого обеспечивается нагнетанием бессознательных, иррациональных мотивов поведения. Нет никакого сомнения в том, что в «Контратаке» сюрреализм вышел на самые крайние рубежи своей политической позиции. Пойти дальше значило бы окончательно оставить литературу, значило бы стать экстремистской политической организацией в духе «Аксьон Франсез», разве что с противоположной направленностью. Сюрреализм не сделал последнего шага, хотя, следует признать, был от этого на волоске. Отказавшись от следования основным постулатам «Союза борьбы», сюрреализм сделал выбор в пользу литературы, его греза об изменении человека и преобразовании осталась грезой, причудливой фигурой творческого воображения, которое, столкнувшись напрямую с грубыми феноменами реальности, должно было признать наличие границы, за которую оно, несмотря на все заверения в беспредельности собственных устремлений, не могло заступить. Распад «Контратаки» был ознаменован публикацией небольшого текста, в котором близкие к А. Бретону писатели выражали несогласие с наметившейся линией в деятельности «Союза борьбы»: «Вступившие в группу “Контратака” сюрреалисты с удовлетворением уведомляют о ликвидации упомянутой группы, внутри которой обнаружились так называемые “сюрфашистские” тенденции, фашистский характер которых стал все больше и больше бросаться в глаза...»308.Так завершился эпизод «Контратаки», который, не сыграв, возможно, ведущей роли в истории сюрреализма, имел, тем не менее, определяющее для нее значение: он положил предел политической эволюции сюрреализма. С этого времени «сюрреалистическая революция» замыкалась по существу в царстве духа, раз и навсегда отказавшись от идеи силовой трансформации человеческого существования. Завершая разбор участия сюрреалистов в движении «Контратака», нельзя не обратить внимания на то, с какой легкостью А. Бретон отказался от идеи решительного революционного действия. Все произошло так, словно бы мысль о возможности воспользоваться оружием, выкованным фашизмом, прибегнуть к аффективной экзальтации и последовательному фанатизму оказалась чуждой самой природе сюрреализма, хотя именно она, как уже неоднократно говорилось, занесла его на самую границу мысленных представлений и собственно действия. Отступничество А. Бретона исследователи объясняют по-разному или вовсе оставляют без объяснения. А. Беар, автор монументальной биографии писателя, завершает посвященный «Контратаке» раздел риторическим восклицанием: «...Как не задаться вопросом, в силу какого ослепления сюрреалисты вошли в движение, предпосылки которого были явно ошибочными!»309. Не говоря уже о недопустимой для исторической работы анахроничности такого суждения, в котором «ошибочность» или «безошибочность» творческой позиции писателя определяется не в контексте эпохи, а под воздействием иной эпистемологическо-моральной конфигурации мысли, оно не может быть принято по той простой причине, что его автор не учитывает тех источников, которые несколько проясняют «ослепление» сюрреалистов. И если даже допустить, что А. Беар, профессор Сорбонны, более двух десятилетий занимавшийся историей Дада и сюрреализма, не знал о существовании текстов выступлений А. Бретона перед участниками «Контратаки» (они были опубликованы в 1992 году, до того оставаясь в архиве писателя, открытом, насколько нам известно, для работы специалистов), то обращение к свидетельствам, собранным биографом Батая М. Сюрья310, или бесценным сведениям, содержащимся в научном аппарате переписки Батая с Р. Кайуа, изданной Ж.-П. Jle Буле311, придало бы, наверное, позиции ученого в отношении «Контратаки» большую убедительность. Ж. Леруа и А. Рош, авторы исследования о связях «Народного фронта» с творческой интеллигенцией 30-х годов, объясняют отход А. Бретона от «Контратаки» тем, что сюрреалисты были просто напуганы необузданностью соперника Бретона: «В конце концов экстремизм идей Батая стал внушать им ужас»312. В такой оценке, которая в той или иной степени согласуется с упоминавшимися в начале главы мемуарны ми зарисовками А. Дюбьефа и П. Клоссовски, также не учитывается позиция сюрреализма в «Контратаке», заявленная в проанализированных выше речах А. Бретона, которые, как мы видели, вовсе не отличались умеренностью или осторожностью. Словом, экстремизм «Контратаки» невозможно объяснить лишь возмутительным влиянием Батая, хотя, следует признать, что в некоторых текстах он действительно превзошел самого себя, являясь многим сподвижникам в этом облике «философа-вне- себя», с которым все больше и больше сживался. 8.3. ОТ ПОЛИТИКИ К РЕЛИГИИ: «СМЯТЕНИЕ» Разбирая участие Батая в «Контратаке», следует не упускать из виду того обстоятельства, что к созданию группы его, как и А. Бретона, подталкивало разочарование в той линии коммунистического движения, которая определялась Москвой: и Батай, и сюрреалисты не могли простить России заигрывания с буржуазными демократиями, равно как и возрождения столь чуждых их «сюркоммунизму» патриотических, национальных, воинских ценностей. Дело идет, словом, не больше и не меньше, как о «сюркоммунизме», призванном преодолеть коммунизм реальный, замыкавший себя в рамках того же старого мира, который он грозился уничтожить. Отношение к русскому коммунизму предопределяет и отношение участников «Контратаки» к ФКП, которая погрязла в «буржуазном морализме», парламентаризме, умеренности и осторожности. В противоположность ортодоксальному коммунизму «Контратака» устами Батая и уже знакомого нам Ж. Бернье призывает к ниспровержению того режима общественного существования, который зиждется на «отцовских» (патриотических) ценностях: «Основа социальной морали при капитализме — это навязываемая детям мораль отцов. Этой морали принуждения мы противопоставляем как исходную точку ту спонтанную мораль, что устанавливается среди детей во время походов и игр»23. Сообщество «Контратаки», таким образом, основывалось на уже известном нам мотиве «страны детей», отрицающей «страну отцов», в какие бы одежды та ни рядилась — коммунистические, фашистские, буржуазные. Вступая в сговор с Бретоном, Батай, как можно думать, решает сразу несколько задач: во-первых, он по-прежнему убежден, что человек не существует в одиночку, что всякое притязание на подлинное существование исполняется лишь в обществе чем-то связанных людей, после закрытия «Социальной критики» «Союз борьбы» должен был предоставить ему это внеиндивидуальное пространство творческого опыта; во-вторых, писатель проникается все большей уверенностью в том, что собственно литература, письмо как-то плохо согласуются с поступью истории, от которой он не желает отстать, предпринимая для этого по-настоящему героические усилия, «Контратака» в этом отношении есть не что иное, как попытка героизации творческого существования, попытка идти в ногу с трагедией времени, слиться с ней воедино; в-третьих, наконец, «Контратака» — это поистине отчаянный шаг по спасению идеи революции, которая на глазах Батая и его сподвижников превращалась в совершенную свою противоположность, в тоталитарно-консервативное общество. Итак, Батай бросает клич к рабочим («Рабочие, вы преданы!»), надеясь вырвать силы революционного движения из-под власти вездесущего партийного аппарата. Разумеется, задним числом его можно обвинять в авантюризме, анархизме, наивности, политическом мистицизме313. Важно, однако, что для того времени его политическая позиция, точнее, те крайности политического опыта, которые он противопоставлял благодушию большинства, были во многих отношениях оправданны. Батай, как всегда, был против; он был вне себя от воинствующего милитаризма ортодоксального коммунизма, от неспособности компартии собрать воедино все революционные силы, от того, наконец, что «Революция», которая, как он писал в статье о Мальро, была главной ценностью существования, замыкала себя в «стране отцов»: «Будучи неистово враждебными всякой тенденции... направляющей Революцию на благо идей нации или родины... мы утверждаем, что экзальтация, которая должна быть поставлена на службу всеобщего интереса людей, обязана быть бесконечно более тяжкой, бесконечно более сокрушительной, обладать совершенно иным величием, нежели величие националистов, порабощенных социальным консерватизмом и эгоистическими интересами родины»314. В «Контратаке» позиция Батая в отношении коммунизма и фашизма заметно смещается: если в статьях, опубликованных на страницах «Социальной критики», он, описывая составляющие фашистского движения, не мог временами сдержать восхищения перед его нарастающей мощью, то здесь открыто заявляет о своем неприятии той политики, которая находит свои ценности в «стране отцов». «Союз борьбы», однако, выступает не только против фашизма, не только против коммунизма, но и против тех политических сил, которые объединились под эгидой «Народного фронта», определявшего государственную жизнь Франции с 14 июля 1935 г. В ответ на парламентские устремления широкого общественного движения, в котором далеко не последнюю роль играл «Комитет бдительности интеллигентов-антифашистов», в состав которого входят многие литераторы-трибуны (JI. Арагон, Ж.-Р. Блок, А. Жид, Ж. Жионо, П. Низан, Р. Роллан и др.)315, Батай и его сподвижники рассматривают торжество политики Народного фронта как «отход» от идеи Революции; в противовес пацифизму подавляющей части левой интеллигенции «Союз борьбы» мыслит себя как своего рода «Народный фронт на улице», как боевую группу, призванную разжечь органическое народное движение. Последнее, согласно устремлениям мысли Батая и, до определенной меры, А. Бретона, не укладывается в рамки парламентских форм политической борьбы, равно как не приемлет существующих политических партий. Это «органическое движение», не будучи связанным узкими программами, сознает себя в первую голову антифашистским, более того — единственно возможной формой антифашистского движения, поскольку не отступает перед тем, чтобы воспользоваться силами собственно фашистского организма, фашистского социально-политического тела. «Вставая в ряды рабочих, мы взываем, — гласило одно из самых громких положений манифеста “Контратаки’’, — к самым гордым и самым необузданным их устремлениям — каковые не могут быть удовлетворены в рамках нынешнего общества: мы взываем к их инстинктам мужчин, которые ни перед кем не склоняют головы, к их моральной свободе, к их насилию»316. Важно вместе с тем, что Батай уже тогда задается вопросом о той грани, перейдя которую политическое движение, считающее себя антифашистским, становится фашистским. Другими словами, он сознает, что движение политической силы, направленное против другой силы, не может остаться совершенно нетронутым противной стороной317. Сила, в сознании Батая, есть не что иное, как способность (могущество, власть) творить нечто новое: сила может воспользоваться насилием, но лишь для того, чтобы разрушить закосневшие формы существования. Фашизм был в это время несомненной политической силой, однако его могущество неукоснительно направлялось на сохранение «установленных», говоря словами Ницше, ценностей. Батай, попадая под власть очарования фашистской силы, умудряется, тем не менее, ей воспротивиться, противопоставляя ценностям «земли отцов» доблести «земли детей», ценности самой «Земли», низкого, органического, неистового, вместе с тем — сознающего себя таким — существования. Французский философ и писатель Б. Зишер совершенно справедливо ставит вопрос о том, что он называет «смятением», во власти которого оказались в то время Батай и некоторые другие писатели и мыслители силы, «...смятение, которое не сводится к какому-то ограниченному разумному основанию и которое захватывает субъективность того, кто мыслит, это самое смятение, обозначаемое как симптом логосом трагедии и тоски, с каковым можно столкнуться во многих других опытах письма, к примеру, в творчестве Хайдеггера того времени»318. В этом смятении Батай, разумеется, не одинок: помимо М. Хайдеггера или Э. Юнгера в Германии, в самой Франции его испытывают, находясь порой чуть ли не на противоположных ему позициях, М. Бланшо, П. Дриё Jla Рошель, А. де Монтерлан и др.319 Отличительная черта творческой позиции Батая — ясное сознание разорванности собственной субъективности, собственной индивидуальности, о цельности которой не переставали заботиться многие его современники, хранившие верность определенным позициям. Писатель в это время действительно разрывается надвое: ощущая себя, с одной стороны, подвластным экстраиндивидуальным инстанциям социума, что все время бросает его на поиски сообщества, он, тем не менее, ни на миг не отвергает в себе суверенного существования, чуждого каких бы то ни было ограничений, а порой и рамок приличия. Оставаясь верным учению французской социологической школы, Батай не ставит под сомнение социальную обусловленность индивидуального существования, однако вместо экономических или классовых факторов, играющих главную роль в марксистских подходах к индивиду, он, как мы уже знаем, связывает существование с поиском сакрального, которое, как неоднократно говорилось, обретается главным образом путем нарушения границ профанно- го мира или, что в то время было тем же самым, границ буржуазной однородности. Размышляя о подрывной направленности «Контратаки», Ф. Марманд указывает на то, что со стороны Батая это начинание было попыткой воплощения своего рода «политики траты», политики эксцесса, устремленной не то чтобы к определенной цели, скорее — к преодолению наличных пределов, к ниспровержению тех целей, которые ставили перед собой умеренные политические силы. «...Авантюра “Контратаки’’, — пишет литературовед, — это, вероятно, самый что ни на есть последовательный (самый что ни на есть невыполнимый) опыт социальной практики эксцесса, испытания на прочность установленных заград и границ, непрестанная игра между тем, что внутри, и тем, что вовне»320. Вместе с тем сообщество «Контратаки» следует рассматривать и как испытание самой идеи сообщества: и если «Союз борьбы» был в общем и целом политической группой, то последовавшее за ним общество «Ацефал» направлялось в основном религиозной идеей, что, однако, вовсе не означало, как мы увидим в следующей главе, отказа от политических притязаний. Политика «траты» была вызовом политическим стратегиям времени, она подразумевала такую самоотдачу в действии, при которой индивид действительно разрушает себя в сообществе, гоня прочь многие общественные представления о должном и необходимом. Эксцессы Батая отпугивали даже таких решительных интеллигентов его круга, как Р. Кайуа и Ж. Монро, которые, ко всему прочему, были едва ли не зачинателями авантюры «Контратаки»: если первому принадлежал первоначальный текст манифеста, который мы цитировали в начале главы, то второй подсказал А. Бретону мысль о ритуалах, призванных превратить объединение писателей в полутайную организацию. В одном из писем того времени Ж. Монро оставил характерную зарисовку поведения Батая на собраниях группы. Обращаясь к Р. Кайуа, он пишет: «Я полагаю, что твой уход в ответ на завывания Батая был совершенно нормальной реакцией. Батай схватил меня за пуговицу куртки и завязал долгую дискуссию, в которой ничего нового не было сказано, в которой никто никого не убедил, в конце концов он прочел мне текст, повторявший в чуть более доступной форме его анализ неминуемого наступления фашизма. В общем, Батай нашел группу — пусть и ограниченную, которая согласна превратить его концепции в свою программу»321. Опыт «Контратаки» предоставил Батаю новую возможность показать себя тем возмутителем спокойствия, которым он прослыл еще в «Документах» и «Социальной критике»: ему было просто необходимо преодолевать состояние одиночества, он испытывал насущную потребность с кем-то спорить, кого-то убеждать, он не мог оставаться без противной инстанции, на которую обрушивал всю необузданность и непредсказуемость своего характера, всю силу своего недюжинного ума. Объясняя эту особенность экзистенциально-умственного склада писателя, недостаточно было бы, однако, сослаться на расхожее выражение, согласно которому истина рождается в спорах: это было бы, наверное, красиво, но не очень точно в отношении Батая. В споре, в ожесточенном столкновении умов он ищет не столько истину, сколько возможность такого общения, в котором люди по-настоящему забываются, выходят из себя, дают волю самым неукротимым, самым сокровенным своим побуждениям. Понятно, что такая манера общения не всегда встречала понимание окружающих; важно и то, что Батай если и не культивировал ее умышленно, то, по меньшей мере, сознавал ее своею со всей ясностью. В письме к Р. Кайуа, написанном на следующий день после того жаркого спора, о котором говорилось в цитированном выше письме Ж. Монро, он признавался: «Я очень хочу извиниться за эксцессы языка, которые порази ли даже меня самого. Уверяю Вас, что сожалею об этом, но мне хотелось бы думать, что Вы забудете брошенные упреки, которые, впрочем, подразумевают наисущественное доверие. Говорю Вам, что я сам удивлен, ибо вплоть до сегодняшнего дня мне не случалось доходить до такого фанатизма: я стремился к этому, но передо мной не было ничего, кроме пустоты. Я бы очень хотел, чтобы вчерашнее столкновение двух наших фана- тизмов имело бы характер доподлинной встречи. Надеюсь также, что эта ничтожность даст нам почувствовать, насколько все наисущественное зависит по-прежнему от бога polemos...»322. В спорах, в столкновениях Батай, как было сказано, ищет не столько истину, сколько крайности, каковая кажется ему условием достижения истины: от одной крайности он легко переходит к другой. Это скольжение от одного к другому объясняет роднящий Батая с Ницше перспективный характер мышления: подобно своему предшественнику, он верит не в истину как таковую, но в истину избранной перспективы323. Избрав ту или иную перспективу, он делает все или почти все, чтобы довести в ней свой опыт до крайности, что ничуть не мешает ему перейти затем на иную перспективу, которая открывает еще неизведанные возможности опыта, вместе с тем — может стать условием пародии перспективы предыдущей. Таким образом, концепция истины в мысли Батая всецело определяется активным отношением к существованию: истина не есть что-то раз и навсегда данное, установленное; ее ищут, творят. Понятно, что подобная концепция истины позволяет писателю ускользнуть от любого рода детерминизма, за исключением, правда, детерминизма сообщества, каковой Батай, как мы уже говорили, не ставит под сомнение: напротив, он всеми силами ищет сообщества — друзей или недругов, сподвижников или соперников, близких или далеких, зачастую перемешивая тех и других в напряженном пространстве своего экзистенциально-умственного опыта. Словом, Батай никоим образом не мыслит себя глашатаем истины; более того — свое отношение к истине он мыслит не иначе как в отношении к своему телу, которое живет не чуждой эксцессов собственной жизнью. Исследователи творчества Батая не раз сталкивались с необходимостью связывать крайности его «теоретических» выступлений с крайностями его публичного поведения и излишествами его личной жизни: М. Сюрья, биограф писателя, показал в своей талантливой книге эту потрясающую сопряженность теории и практики эротизма в его творческом существовании. Батай-любовник, который любит многих женщин и многими любим, который не упускает случая наведаться в бордель или какое-нибудь другое «злачное» место, неотделим от Батая-книжника, эрудита, кладезя премудрости, удивляющего посетителей Национальной Библиотеки неисчерпаемостью своих познаний, равно как неотделим от Батая-политика, который чего только не делает, чтобы найти доступ к душам современников, от Батая-писателя, наконец, сочинения которого исполнены далеко не «книжного» эротизма. Не что иное, как этот критический эротизм существования обусловливает отношение Батая к политике: политика не есть для него достижение каких-то полезных целей, политика — это предельная самоотдача, трата себя, своего рода потлач, в котором субъект действия не останавливается перед перспективой полного саморазрушения; политика — это столкновение тех же аффектов чувственности, которые играют мужчиной и женщиной в любовной страсти. «Мир любовников, — утверждал Батай в это время, — не менее истинен, чем мир политики. Более того — он вбирает в себя всецелость существования, что политике не под силу»324. Политика не сводится, конечно, к сексуальности, но без действенного участия чувствующего тела она рискует вылиться либо в абстрактную идеализацию существования, либо в холодное уничтожение другого человека: подобная позиция, как мы видели, была выражена в романе «Синева небес», где неистовая страсть Доротеи противопоставлялась асексуальности Лазарь, олицетворявшей романтический коммунизм тридцатых годов, бессилию Тропмана, в образе которого угадывалась трагическая пародия на смятение левого сознания вообще, и показной, парадной сексуальности фашизма, скрывающей все то же смятение перед лицом неотвратимой смерти. Однако «Контратака» была направлена не только против хиреющего коммунизма, не только против набирающего силу фашизма, не только против умеренности и осторожности верных демократическим принципам политических сил, но и против того движения, на основе которого и возникла группа — против сюрреализма. Батай, делая вид, что примирился с Бретоном, бросает ему настоящий вызов; в сущности, опыт «Контратаки» был вызовом литературе, от которой сюрреализм никак не мог отказаться. М. Бланшо, размышляя о раннем творчестве своего друга, дает понять, что «Контратака» была ко всему прочему атакой на Книгу, на это средоточие литературы, на всеобщий литературный жанр; сообщество «Контратаки» — отнюдь не книжное сообщество: «В некотором роде оно существует лишь на улице (предвосхищение Мая 68-го), то есть вовне. Оно утверждает себя в листовках, которые не оставляют следов»325. «Контратака» в этом отношении мало того что отрицает политику «Народного фронта», мало того что стремится к тому, чтобы вывести политику «на улицу», — Батай, которому не привыкать выходить из себя, лелеет надежду сделать нечто подобное с сюрреализмом, пытаясь увлечь движение Бретона вне литературы. Что из этого получилось, мы уже знаем: сюрреализм в «Контратаке» достиг излома своей политической эволюции. «Сюрреалистическая революция» отказалась выйти за пределы «царства духа»; отвергла возможность пожертвовать своим литературным характером, вообще отвергла принцип жертвы, которому Батай подчинял свое творческое существование.