В «Ацефале» Батай продолжает свои искания истины сообщества: если в «Контратаке» сообщество было основано главным образом на необходимости реакции на актуальные политические события, то в этом объединении на первый план выходит задача обнаружить те движущие силы существования, которые, давая о себе знать в политическом действии, к нему вовсе не сводятся, более того — его обусловливают. Выше уже говорилось о том, что писатель соотносит их со сферой религиозного опыта. Необходимо отметить, что именно религиозные устремления «Ацефала», потерпев неудачу в экзистенциальном плане, осуществились впоследствии во многих мотивах «Суммы атеологии», основного корпуса литературнофилософских эссе Батая. Не менее важно и то, что тайное общество «Ацефал» представляло собой своего рода попытку «ухода в подполье» главных сотрудников одноименного журнала, который, напомним, был создан Батаем в преддверии гражданской войны в Испании, ставшей знамением европейской катастрофы тридцатых годов. Если до этого времени «подполье» оставалось уделом Батая и его литературных персонажей, то теперь он предпринимает чуть ли не сверхчеловеческие усилия для того, чтобы увлечь туда своих сподвижников: «подполье» следует понимать как мифологему такого существования, которым движет ясное сознание худшего — как в себе, так и в реальности. Не что иное, как ведущая роль сознания — сознания религиозного — отличает сообщество «Ацефала» от того воинствующего экстремизма, который характеризовал «Контратаку»: в «Ацефале» ставится под вопрос альтернатива «действие/бездействие», предопределявшая напряженность союза Батая с сюрреалистами. Тем не менее «Ацефал» далек как от аполитичности, так и от антиполитичности: дело идет о некоей «экстраполитичности», подразумевающей разжигание в субъекте тех сил существования, которые неизмеримо превосходят могущество субъекта политического действия. Аполитический субъект, равно как и антиполитический субъект, суть слепки субъекта политического, поскольку само понятие субъекта соприродно понятию политической власти: осуществление политической власти, проведение определенной политики в жизнь требует того, чтобы субъект действия соотносил себя с той или иной инстанцией, каковая и является условием его самотождественности, само- присутствия. «Экстраполитичность», напротив, предполагает сознание отсутствия субъективности, забвение индивидуального ради общего, чего, в сущности, и требует религиозный опыт. Религиозный характер общества «Ацефал» подчеркивался топографически: заговорщики собирались в лесу возле «развалин Монжуа». Речь идет о развалинах старинной крепости, возвышавшейся некогда рядом со знаменитым аббатством Жуанваль и предместьями Сен-Жермен-ан-Лей353. Эта крепость считается одной из святынь французской истории: как гласит легенда, за ее стенами хранился штандарт с тремя лилиями, ставший после победы Хлодвига над сарацинами эмблемой королевской власти. Согласно историческим преданиям, в крепости укрывался один из полков Карла VII, готовившегося вместе с Жанной д’Арк к штурму Парижа; впоследствии крепость Монжуа нередко становилась укрытием для разного рода заговорщиков, что в конце концов заставило Людовика XV стереть ее с лица земли. Важно, наконец, что название крепости непосредственно связано с деятельностью рыцарского ордена, связанного клятвой почитания Горы блаженств (Montjoie)354, у подошвы которой Иисус произнес Нагорную проповедь. Не что иное, как понятие ордена, становится связующим звеном группы «Ацефал»: дело идет о попытке воссоздания объединения такого типа, как, например, орден иезуитов. Сообщество «Ацефал» строилось по модели рыцарского ордена, включающей в себя религиозный и военный (политический) элемент, хотя направленность группы была, скорее, чисто экзистенциальная: Батай и его сподвижники не отождествляют своего сообщества ни с одной из современных им политических сил — будь то силы коммунистической революции, фашистского движения или демократического крыла. Однако если орден «Монжуа» был основан на идее служения Нагорной проповеди, то идея «Ацефала» не соотносится ни с понятием Закона, ни с понятием «национальности» или «класса». Идея рыцарского ордена соотносится, однако, с идеей избранности — доступ в сообщество открыт не для каждого. В этом отношении «Ацефал» также отличается от «Контратаки», куда были привлечены довольно широкие круги творческой интеллигенции того времени: можно думать, что чрезмерная открытость союза с сюрреалистами натолкнула Батая на мысль о том, что сила сообщества связана каким-то образом с его замкнутостью, ограниченностью. В следующем разделе мы узнаем, как проходила инициация заговорщиков: Батай в этом начинании в очередной раз превзошел самого себя, напрочь отвергнув разграничения между насилием символическим и насилием реальным. Средневековые воины встречали появление штандарта с тремя лилиями торжествующими возгласами «Монжуа!» — мысль Батая не может обойтись без крика, без устремленности к той точке предельного умственно-чувственного напряжения, в которой человеческое существование буквально криком кричит, не принимая во внимание тех условностей творческого мышления, тех требований чистоты дискурсивного языка, которые характеризуют творчество «профессионалов от философии». «Мы свирепо религиозны» — гласил девиз «Ацефала», красовавшийся на обложке первого номера журнала. Надрывная тональность девиза подчер кивалась крупным, жирным шрифтом, передававшим именно нечеловеческое усилие творческого существования, на которое обрекали себя сподвижники Батая. Разумеется, что сейчас, оглядываясь на это сомнительного характера начинание, нельзя не признать того, что в своей борьбе против иллюзий времени писатель не был полностью от них свободен: думая разжечь очаг общественного существования, он словно не хотел видеть того, как широкие слои немецкого рабочего движения сливались с фашизмом, как гибла в бессилии республиканская Испания, встав на колени перед Франко, как катилась в пропасть бездействия Франция. На какие реальные политические силы мог он рассчитывать, вынашивая замысел обновления социума через создание «сообществ избранных», призванных укрепить общественную жизнь? Возможно, он действительно не хотел этого видеть; по крайней мере, лишь ослепленностью можно было бы объяснить самые рискованные его довоенные творческие деяния. Однако ослепленность могла быть предопределена тем, что он слишком хорошо видел скрытые пружины исторического спектакля, который разыгрывался на его глазах: история, подобно публичной девке, не ведала никакого стыда355. Так или иначе, сообщество «Ацефал» не принимало в своем времени именно бессилия перед лицом надвигающейся трагедии. Подобно средневековому рыцарскому ордену, оно объявляло «священную войну» тем, кто, как казалось Батаю и его друзьям, предавал человеческое величие. В своем «крестовом походе» против фашизма приверженцы «Ацефала» попытались освободить из плена нацистской идеологии ту «святыню», которую не побоялись в это тревожное время объявить «новым благовестием», способным дать человеку необходимые основания общественного бытия — мысль Ф. Ницше. В то время как молодежь Германии вступала в воинское братство под чтение фрагментов «Заратустры», призванных наполнить сердце воина мистикой «расы», «крови», «почвы», Батай на страницах журнала «Ацефал» неустанно разоблачал узость и фальшь нацистских трактовок ницшевской философии.