5. О свободе и необходимости в развитии философской мысли

На стене Брюссельского свободного университета висит доска с надписью, отчасти разъясняющей эпитет «свободный», присвоенный этому университету и противопоставляющий его католическому Лувенскому университету.

«Значило бы перестать существовать...» Таким образом, мысль не может существовать без свободы, и предикат «свободная» применительно к мысли кажется плеоназмом. Гегель взял этот предикат в качестве критерия, решая проблему генезиса философии, определяя, где и когда она появилась; речь об этой проблеме — в следующем очерке. Однако, как было сказано, свобода философской мысли обладает^ не только инвариантным субстратом, она в целом меняется и может служить как для определения генезиса философии, так и для выявления се этапов, ступеней ее развития. Историю философии можно представить как ряд последовательных ступеней, на которых мысль, переходящая от одних представлений к другим, преобразуя картину бытия, освобождалась от одних направляющих ее развитие устоев и начинала подчиняться другим, причем подчинение — констатация необходимости, закона, тождественности — оказывалось неотделимым от свободы, от нарушений этих «спокойных» (по терминологии Гегеля) форм мышления, от создания новых норм, нового подчинения, новой тождественности.

Эта сложная, исторически развертывающаяся связь необходимости и свободы в развитии философской мысли заставляет несколько уточнить и модифицировать формулу Пуанкаре.

Факты — единственный суверен в царстве мысли. Но должна ли научная мысль подчиняться фактам в абсолютном смысле? И может ли она развиваться в империи Факта без некоторых конституционных гарантий? Без права выбирать факты, группировать их, противопоставлять один факт другому, апеллируя при этом не только к эйнштейновскому «внешнему оправданию», но и к столь же эйнштейновскому «внутреннему совершенству»? Этот последний критерий означает, что частная концепция, т. е. концепция, вытекающая из некоторой группировки эмпирических наблюдений, должна логически вытекать из более общей концепции. Философская мысль при этом поднимается к самым общим концепциям бытия и познания.

Как только мы отказываемся от феноменалистского самодержавия факта, как только в игру входит «внутреннее совершенство» (а с ним и собственно история философии, связывающая познаваемое с уже познанным), сразу ?ке становится очевидной неотделимость свободы о г необходимости.

В истории философии основные этапы, переходы из одной эпохи в другую совпадают с освобождением философской мысли от некоторых норм и исходных представлений и с генезисом новых норм и новых исходных представлений, из которых с возрастающим «внутренним совершенством» вытекают частные концепции. Первый этап — это уже упомянутый генезис философии. Естественно, в качестве первого он связан не с пересмотром каких-то философских норм и представлений, а с освобождением от нефилософских или дофилософских представлений. Об этих представлениях нам было бы совсем трудно судить, если бы они не оставили после себя реликтовых остатков и отпечатков. Подобные отпечатки образуют палеонтологию философской мысли. Даже, пожалуй, не палеонтологию, а некий аналог геологии азойской эры — времени, которое определено в своем названии только негативно, отсутствием жизни. В истории философии или в ее предыстории это время характеризуется отрицательными, «кайнозойскими», определениями, запретами, не ограничивающими философское мышление, а исключающими его. В следующем очерке придется вернуться к указанному времени в связи с проблемой генезиса древнегреческой философии. Пока отметим, что в число отрицательных определений («чего тогда не было?») входит следующее. В дофилософском мышлении нет презумпции его бесконечного продолжения, даже эвентуального. Мышление соединяет один факт, одну констатацию, один вывод с другим фактом, констатацией, выводом с помощью утверждения об их тождественности и утверждения об их нетождественпости.

Ряд «А\ это А2, Ач это Лз и т. д.» лежит в основе мышления, так же как неотделимый от него ряд «А \ это не Ач, А2 это не Аъ и т. д.» Мышление оперирует множествами А, относительно, с оговорками, идентифицируемыми, оно упорядочивает картину мира, постигает его объективную упорядоченность. Мышление становится философским, когда оно претендует на бесконечный характер такого ряда, на отсутствие границ, за которые оно принципиально не могло бы проникнуть. В дофилософском мышлении этого нет. Поэтому понятие бесконечности связано с атрибутом свободы философской мысли.

Первый взлет философской мысли, послуживший ее подлинным началом, переходом от ее предыстории к подлинной истории, означал освобождение философии от этих начальных запретов. Но такое освобождение было одновременно созданием ряда запретов, ряда определенных направлений, определенных рядов идентифицируемых элементов, без которых свобода мышления останется столь же негативным определением, как свобода передвижения без пространственной ориентировки, без системы координат и обязательных в тех или иных пределах координатных осей. Освобождение от начальных запретов происходило в форме новых запретов, уже собственно философских — канонов философской мысли. Они ограничивали философскую мысль, направляя ее в русло поисков субстанции — неизменного, пребывающего субстрата неупорядоченного движущегося, гетерогенного бытия. Они ограничивали материю определенными формами, превращая ее в систему дискретных тел. Они, эти каноны, ограничивали мысль при ее проникновении во все меньшие области существованием атомов, а при ее проникновении во все большие области пространства — конечными размерами Вселенной. Наконец, сами пути логических переходов были ограничены и тем самым определены каноническими нормами логики. Но все это — запреты, вытекающие из свободы: речь идет о свободе ньгслПу о свободе категорийного мышления, оперирующего не хаотическим, а упорядоченным множеством отдельных констатации.

Уже здесь следует подчеркнуть связь таких понятий, как тождественность, бесконечность и разум, и, далее, связь этих понятий с проблемой свободы и необходимости в развитии философской мысли.

Мышление отождествляет локальные элементы опыта, создает идентифицированные ряды этих элементов. Оно пользуется данными рядами уже с первых шагов. Сопоставляя два ряда, оно устанавливает однозначную связь между их элементами. Поскольку речь идет о философии, о постижении мира в его единстве, эти связи рассматриваются как всеобщие, они охватывают в общем случае бесконечные ряды элементов. Рассудочное мышление с необходимостью подчинено установленным таким образом канонам.

Но идентификация не может уничтожить нетождественность элементов. Она ее как бы сдает в депозит. Однако рано или поздно нетождественность выходит на авансцену. .Тогда философская мысль освобождается от подчинения старым канонам. Разум выходит за пределы рассудка, Но он может это сделать, лишь устанавливая новые рассудочные каноны. Когда тождественность скоростей тел, постулированная принципом инерции, была дискредитирована и наука убедилась в нетождественности скоростей, существовании ускорений (переход от галиле- евой астрономии к кеплеровым законам), освобождение от старого канона было возможно при переходе к новой идентификации, к понятию равномерного ускорения, т. е. к презумпции тождественности ускорений. Это произошло в рамках классической науки XVII в.

Ей предшествовало начало философии нового времени — системы новых канонов, новых норм, нового характера коллизии свободы и необходимости в развитии философии. К этому времени каноны античной мысли в их наиболее устоявшейся форме — перипатетической философии — стали запретами принуждения, догмами, опиравшимися на внешние силы. Освобождение от этих догм было радикальным. Исчезла нижняя граница постижения бытия, сохранившиеся атомы движутся непрерывно от точки к точке и от мгновения к мгновению, анализ их поведения идет к бесконечно малым областям, и здесь его ничто не задерживает, свобода от запретов явно связана с презумпцией бесконечности. В классической науке, в философских системах классического рационализма и в немецкой классической философии виден не только рассудок, ограничивающийся уже созданными идентифицированными рядами, но и разум с его поисками новых рядов. Что касается ограничивающей философскую и научную мысль конечной Вселенной, то этот запрет после ряда яростных боев исчез, но наука пока но воспользовалась еще одной обретенной степенью свободы и сосредоточила свое внимание па бесконечно малых областях. Римап говорил, что вопросы о бесконечно большом — праздные, в то время, как «от той точности, с которой нам удается проследить явления в бесконечно малом, существенно зависит наше знание причинных связей» 2. Философия пришла в эту эпоху к идее «истинной бесконечности», отображенной в каждом из ее бесчисленных элементов. Ее физический эквивалент — дифференциальный закон, определяющий ход явлений в каждом здесь-теперь, в каждой ячейке бесконечного времени и пространства, и вообще научный закон, бесконечный по своей всеобщности и отображенный в каждом локальном событии. Наука видит свой идеал в определении этих бесконечно малых ситуаций, зависящих от включающего множества, но не меняющих это множество.

В XIX в. философия совершила радикальный переход к еще большей свободе. Она уже не зависит от тех конкретных представлений о величине и структуре мира, которые казались раньше абсолютными барьерами мысли. Гегель видел в изменении фундаментальных законов бытия отображение развивающегося абсолютного духа, но в материалистической диалектике подвижность и гетерогенность понятий и методов философии оказались отображением эволюционирующего бытия. Такое отображение меняет представление о мире в его самых общих основах. Эти преобразования теряют смысл без презумпции объективного мира, его каузального единства, его эволюции, его отображения в человеческом сознании и его независимости от сознания. Но в этих пределах преобразования охватывают самые общие и фундаментальные принципы. Если исходить из логических категорий как опосредствованных, отображающих развитие науки и в конечном счете все реальное многообразие мира, то соединение принципа развития с принципом единства мира приводит к идее подвижности наиболее общих логических и естественнонаучных концепций5. Эти концепции когда-то считались неподвижными и играли роль барьеров философской мысли. Теперь они сами толкают вперед, к радикальному преобразованию категорий. Философия не привязана к некоторой застывшей картине мира, она обобщает переходы, преобразования такой картины. Она становится философией освобожденного разума. Освобождение разума — синоним непрерывного радикального изменения представлений о бытии. Поэтому максимальная реализация свободы философской мысли состоит в максимальном обобщении преобразований картины мира и экспериментальных — включая технически применимые — подтверждений все новых и новых преобразований, иными словами,— обобщении истории науки и техники. В. И. Ленин писал, что диалектическая обработка этой истории — продолжение дела Гегеля и Маркса3. Продолжение радикального освобождения философской мысли от представлений, претендовавших раньше на незыблемый характер.

Могут ли высказанные только что соображения о последовательном расширении свободы философской мысли, о радикализации ее поворотов и о связи свободы с «познанной необходимостью», с расширением и усложнением связей между отдельными концепциями, с ростом их «внутреннего совершенства», могут ли эти соображения быть положены в основу некоторой периодизации истории философии?

Нет, они для этого недостаточны. Помимо свободы от авторитета, от догм, от традиций — от того, что в сущности лежит вне самого познания, помимо свободы от общих концепций, вызывающей переходы к новым концепциям, существует еще одна свобода, или, если хотите, еще одна группа степеней свободы. Здесь классические аналоги не помогут разъяснению сути дела, скорее тут уместны аналоги с неклассической физикой и, с другой стороны, с далеким прошлым. Приведенные соображения относятся к некоторому аналогу мировой линии фило- софии, последняя движется от одной проблемы к другой, от одной концепции — к иной, более близкой к истине, более точной и общей, Если взять мировую линию частицы, которая движется вперед, подчиняясь некоторому закону (скажем, принципу наименьшего действия), реальное движение частицы включает нарушения этого закона; пребывание частицы на определенпой таким образом мп- ровой линии только вероятно, здесь могут быть отклонения, мировая линия оказывается размытой. Это квантовая аналогия. А вот историко-философская, весьма удаленная во времени. Атомы Эпикура, двигаясь по определенной траектории, испытывают неожиданные, не зависящие от макроскопического закона отклонения — clinamen (под этим именем они появляются в поэме Лукреция).

Движение философской мысли — ее мировая линия — не может быть определено некоторой гносеологической закономерностью, например возрастанием свободы, увеличением степеней свободы и т. д. Здесь неизбежны отклонения, задержки, повороты, попятные движения и, что происходит всегда, расщепления мировой липии, возникновение различных направлений, школ, систем с различной судьбой.

Причина этого состоит в связи истории философии с общей историей человечества, с характером социальной среды, с устройством общества, с борьбой общественных сил, с интересами борющихся классов, с переплетением религиозных, моральных, политических, экономических и социальных взглядов, с общественной психологией. И прежде всего с интересами общественных групп. Механизм их воздействия раскрыт В. И. Лениным. Познание идет по кривой, по спирали. Эта констатация следует из гносеологических соображений. Из них вытекает возможность абсолютизации одного витка, или одного элемента кривой, возможность представления об этом элементе как о прямой. Интересы господствующих групп могут закрепить такой отход от гносеологически закономерной эволюции познания. Образуются пустоцветы, которые тем не менее входят в историю философии, так как они растут «на живом дереве, живого, плодотворного, истинного, могучего, всесильного, объективного, абсолютного человеческого познания» 7. Существование такого де-

' См. там же, стр. 322.

рева — доказательство неразрывности истины и изменения, философии и истории,. доказательство принадлежности истории философии к философии. Общеисторические воздействия, определяющие, какие цветы вырастают на этом дереве, доказывают, что история философии принадлежит в то же время к общеисторической науке.