Батай определяет жертвоприношение как безостановочное развертывание некоей динамической силы. Необходимо, чтобы человек, включаясь в это движение, принял его целиком и полностью, тогда динамика существования вступает во взаимодействие со вселенскими силами. Описывая движение, Батай пользуется «физико-энергетическими» метафорами света: «Когда в моих мыслях является преображенное предсмертным экстазом человеческое лицо, то свет смертной неизбежности падает даже на затянутое тучами небо, его серовато-тусклый блеск становится тогда более пронзительным, чем солнечное сияние. В этой картине открывается, что природа смерти неотличима от природы света: последний светит лишь постольку, поскольку себя не бережет, теряясь в своем очаге; смерть и есть та утрата, благодаря которой сияние жизни пронзает и преображает самое тусклое существование, ибо только свободный порыв смерти и выливается во мне в могущество жизни и времени. И чем же, как не зеркалом смерти, быть мне тогда — точно как и вселенная есть не что иное, как зеркало света»334. Смерть, как следует из приведенного отрывка, действует на человека, подобно свету. Преображенность умирающего существа уподобляется божественной лучезарности; смерть испускает лучи своего света, освещая человеческое лицо. Человек, отражая смертный свет, есть зеркало смерти, точно как вселенная— зеркало света. Батай отождествляет свет и смерть, свет и вселенную: из чего вытекает, что человек, умирая, сливается со вселенной. В этом, собственно говоря, и заключается смысл жертвоприношения: его участники, утрачивая границы индивидуальностей, сплачиваются со вселенной. Смерть, как полагает Батай, не противоположна жизни, она присутствует в существовании, являя себя в такие мгновения, как, к примеру, жертвоприношение, регистр которого сказывается во всяком неистовом жизненном движении, когда человек, утрачивая чувство самосохранения, по-настоящему растрачивает себя: «Эта смерть есть не что иное, как ослепительное прожигание всего, что было, радость существования всего, что приходит в мир»335. В таком понимании смерти нет места тому, что обычно называют пессимизмом, хотя, следует признать, что оптимизм этой концепции выглядит весьма сомнительным, если не вымученным. Итак, смерть — это неистовое, ослепительное движение самой жизни. Как уже было сказано, в основе писательской концепции лежит атеистическо-мистическое сознание. Свет предстает в ней первопринципом — свет, разумеется, не божественный, но космический. Вместе с тем некоторые афоризмы эссе, как и сама настойчивость, с которой писатель связывает смерть и свет, наводят на мысль о сохраняющемся влиянии христианских источников. «Я ЕСМЬ радость перед лицом смерти»336, — пишет Батай, и если держать в уме, что он отождествляет смерть и свет, то в этом афоризме легко услышать отзвуки слов Христа, как передает их Иоанн: «Я свет миру; кто последует за Мною, тот не будет ходить во тьме, но будет иметь свет жизни» (Иоан. 8, 12). Мы видим, что Батай, невзирая на все решительные отмежевания от христианской доктрины, остается в общем и в целом на почве евангельской идеи о воплощенном в Слове Боге, хотя, конечно, переворачивает эту идею вверх дном. По мысли Батая, развитие христианской культуры Запада сопровождалось упорядочиванием, закоснением, затвердеванием языка, который замкнул своими сложившимися формами «самокатящееся колесо» человеческого существования. Грамматический строй языка стал своего рода покровом неугасающего динамизма жизни. Кристаллизация культуры, вызревание отдельных ее форм, предстают в сознании писателя осуществлением грандиозного проекта христианской теологии: «В сущности, христианство есть не что иное, как закоснение языка. В торжественном утверждении Четвертого Евангелия “Et Verbum сага factum est” высказывается следующая сокровенная истина: истина языка является христианской истиной»12. Вот почему язык христианства становится мишенью творческих опытов Батая; он выступает не против языка как такового (как дается он в грамматиках и словарях), но против языка как организатора смысла, против «лингвистической тюрьмы», в которую, по его представлениям, христианство заключило человека. Истина языка, полагает писатель, не в том, что Бог воплощается в Слове, но в том, что одна и та же фигура соединяет в себе Свет и Слово, что сообразует язык с областью божественного. Движение света или движение смерти преображают человека, язык тоже участвует в этом движении, в нем тоже есть зерна жертвоприношения. Язык достигает истины, переливаясь в безмолвие, точно как человек достигает истины, соприкасаясь со смертью. Язык в этом смысле есть не что иное, как трата, прожигание слов или, как напишет Батай во «Внутреннем опыте», жертвоприношение, в котором в жертву приносятся слова. Таким образом, мы видим, что мистика жертвоприношения характеризуется в мировоззрении Батая двумя однонаправленными движениями: утверждением жизни вплоть до смерти, утверждением языка вплоть до тишины.