«О пользе и вреде истории для жизни»

Что же это за история, которая может стать полезной? В этом состоит главный вопрос, ответ на который пытается дать Ницше. Если первая история определяется как «поучение без оживления», то вторая история — как необходимое условие жизни. Ницше пишет: «Лишь поскольку история служит жизни, постольку мы сами согласны ей служить; а между тем существует такой способ служения истории и такая оценка ее, которые ведут к захирению и вырождению жизни»61. Молодой Ницше поражает конструктивной серьезностью и рассудительностью. Первую «несвоевременную» тему он формулирует вполне логично: излишний историзм опасен — для того чтобы жить, необходимо некоторое беспамятство. Историческое и неисторическое в равной мере необходимы для здоровья отдельного человека, народа и культуры.

Бывший школьник, студент, подающий надежды классический филолог неожиданно заявил, что избыток истории оборачивается несчастьем.

Ницше различает два крайних типа людей: одни буквально «истекают кровью» от самого незначительного переживания, вызванного легким страданием или чувством несправедливости; другие, напротив, обладают толстой кожей, их не задевают самые ужасные невзгоды и злые деяния. Первые даже в сравнительно мягких условиях жизни чувствуют себя «униженными и оскорбленными», вторые при самых неблагоприятных обстоятельствах достигают благополучия и спокойствия.

Ницше выдвигает тезис об историческом, точнее неисторическом, чувстве, которое способствует правильному образу жизни. Он пишет: «Мы должны считать способность чувствовать в известных пределах неисторически более важной и более первоначальной, поскольку она является фундаментом, на котором вообще только и может быть построено нечто правильное, здоровое и великое, нечто подлинно человеческое»64. Вместе с тем приверженность рассудительности заставляет Ницше признать, что только благодаря продумыванию, осмыслению инстинктивного чувства, благодаря способности обобщать, сравнивать, анализировать прошедшее, превращать его в историю человек становится человеком.

Под «неисторическим чувством» Ницше понимал сильную страсть к женщине или приверженность великой идее. Слепая страсть порождает часто несправедливое, но действительно великое деяние. Всякий деятель, ссылается Ницше на Гете, бессовестен, ради одной цели он забывает все остальное, во имя любви к одному он несправедлив к остальным. Историческими людьми Ницше называет таких, для которых обращение к прошлому связано со стремлением к будущему. Они верят, что смысл существования будет раскрываться по мере исторического прогресса, они оглядываются назад только затем, чтобы понять настоящее и предвидеть будущее. Такие люди, утверждает Ницше, служат не чистому познанию, а жизни и просто не осознают своей неисторичности. Он формулирует первый парадокс: историческими оказываются такие люди, которые опираются на неисторическое чувство.

Надысторические люди — это такие, которые считают мир как бы остановившимся. Новый опыт дает ничуть не больше, чем старый. Описывая их миросозерцание, Ницше дает одну из первых формулировок своей гипотезы вечного возвращения. Он пишет: «В противоположность всем историческим точкам зрения на прошлое, все они с полным единодушием приходят к одному выводу: прошлое и настоящее — это одно и то же, именно нечто, при всем видимом разнообразии типически одинаковое и, как постоянное повторение непреходящих типов, представляющее собой неподвижный образ неизменной ценности и вечно одинакового значения»65. Надысторические люди — это, говоря современным языком, метаисторики. Метаистори- ческий подход претендует на выход за пределы существующих исторических описаний, т. е. создание нового, более богатого языка, охватывающего все существующие подходы. Но охватывает ли такой «метаязык» исторические со- бытия и их описания, выполняет ли он функцию понимания, или остается всего лишь более совершенным синтаксическим средством? Претендует метаисторик на абсолютное знание и на звание «последнего историка» или согласен с тем, что никто не может знать то, чего не знают другие, и поэтому допускает, что по отношению к нему также возможна метаисторическая позиция?

Какой бы уязвимой ни была такая позиция, она кажется неизбежной для любого писателя.

Ницше резюмировал: «Историческое явление, всесторонне познанное в его чистом виде и претворенное в познавательный феномен, представляется для того, кто познал его, мертвым: ибо он узнал в нем заблуждение, несправедливость, слепую страсть и вообще весь темный земной горизонт этого явления и вместе с тем научился видеть именно в этом его историческую силу. Эта сила сделалась теперь бессильной для него как познавшего, но, может быть, еще не сделалась таковой для него как живущего. Историческое образование может считаться целительным и обеспечивающим будущее, только когда оно сопровождается новым могучим жизненным течением, например нарождающейся культурой.

В принципе возможны два пути реализации абсолютного или относительного «метаисторического» знания об истории. Во-первых, это создание чего-то подобного «машине времени», благодаря которой мы могли бы знать, как все было «на самом деле», и таким образом поставить точку в спорах историков. Во-вторых, и это не кажется технически невозможным, объявить о конце истории. Для реализации по-настоящему метаисторической позиции требуются оба допущения: полное и точное знание о прошлом и будущем, которые также исключают сомнение, что настоящее нам принципиально открыто и доступно. Однако даже если бы каким-то чудом была создана машина времени и появилась возможность увидеть как все было «на самом деле», то это не решило бы проблему исторического познания, а только обострило бы проблему понимания. А вот глобализация мира действительно серьезна, ибо ее «мета- историческое» следствие состоит в том, что мир может перестать быть историческим — утратить угрозу иного как на цивилизационном, так и на теоретическом уровнях. Если жизнь становится все более гомогенной, то ее описания, несмотря на воображение, все менее различаются качественно. Ницше не собирается скучать от пресыщения знаниями и призывает радоваться сегодня от всего сердца нашему неразумию, он приветствует тех, кто «деятельно идет вперед и поклоняется процессу».

Ницше исходил из простой и ясной дифференциации истории и жизни. История как наука препарирует жизнь, она превращает человека в рефлексирующего субъекта, которому многознание мешает действовать. Напротив, жизнь не нуждается в иных основаниях, кроме самой себя, ибо характеризуется волевой решимостью. Постепенно эта ясная противоположность науки и жизни размывается. Согласно распространенному мнению, история ничему не учит. Что, собственно, имеется в виду? Идет ли речь о людях с короткой памятью, которые наутро забывают о вчерашнем и снова совершают новые глупости и повторяют те же самые ошибки? О таких умеющих забывать историю личностях Ницше отзывался чуть ли не с восторгом. Если брать историю как никем не планируемое становление, как стихийно текущий поток событий, т. е. как настоящий хаос, то вечно юные сердцем, не замечающие рубцов жизни на теле люди, даже если они живут долго,— всего лишь однодневки. Но не лучше и осторожные, памятливые и сдержанно-дальновидные люди. В сущности, они не способны принимать решение, потому что никто не может предусмотреть последствия своих действий. Нерискующее поведение невозможно. Даже если каждый станет действовать по-своему рационально, то все равно получится то, чего никто не хотел. Понятно, что истина, как учили греки, лежит посредине, т. е. состоит в политике компромисса. Но тут тоже возникает проблема не только необходимых для гармонии частей смеси, но и сосуда, в котором происходит смешивание. Как и где могут соединяться азартная и рискующая жизнь с осторожной рефлексией? Жизнь не дает полной и ясной истины. В теории же мы имеем дело только со знаками. Компромисс между ними возможен, если сами события становятся знаковыми, а знаки вызывают действия. В каком смысле можно говорить о знаках-событиях? Историческая психология В. Дильтея исходила из единства теории и жизни в феномене переживания. Можно ли предположить, что Ницше предвосхищает этот предложенный неокантианской философией жизни способ соединения реального и символического?

Определяя власть как знаковый процесс, Ницше понимал знаки не только так, как это принято в семиотике, т. е. не только как представители, заместители других предметов и значений. Он полагал, что знаки наделены и собственной силой. Например, деньги — это бумага, а женщины — символы или фантазмы мужчин; при этом они не только обозначают реальные предметы или отсылают к их образцам-идеям, но имеют также свою автономность и ценность. Если в семиотике знаки действуют на нас не сами по себе, а благодаря отсылке к истине, то в жизни они часто заставляют действовать нерефлексивно.

Богатство, власть, женщины — все это знаки, однако мы привязаны к ним соответствующими страстями. Знаки Ницше — это знаки бытия. Можно ли сказать, что они подобны сигналам, которые действуют на нас, как свет лампочки на дрессированных собачек Павлова, т. е. непосредственно вызывают реакции. Аможет быть, они подобны па- леосимволам, которые освобождают заторможенные желания, вытесненные на бессознательный уровень и реализующиеся в обход моральной цензуре? Ницше был весьма внимателен к тайной физиологии ученых и аскетов67. Мы стремимся сохранить рефлексивную позицию по отношению к этим сильным страстям и, таким образом, если использовать аргументацию М. Фуко против психоанализа, не только не ограничиваем занятия наукой, подчинив ее жизни, но, наоборот, окончательно устраняем стихийные проявления жизненных инстинктов. Против этого и выступил Ницше. Он скандально указал на то, что ученые, моралисты и аскеты, призывающие к сдержанности, сами трансгрессивны. Любители удовольствий оказываются более умеренными и дисциплинированными людьми, чем фанатичные аскеты.

Утомившись от разрушения кумиров, Ницше понял, что действовал не поперек истории, а по ее силовым линиям. Все возвращается, в том числе и разбитые кумиры. Люди неутомимо делают одно и то же; пережив одну несчастную любовь, они тут же втягиваются в новую авантюру. Но все-таки ничто не проходит бесследно, и к концу жизни человек становится сдержаннее. Проблема только в том, как передать жизненный опыт молодым. Мы облекаем его в форму научных доказательств, однако рассуждение беспомощно перед страстью. Ницше думал, что это благо. Но так ли это? Чего он добивается своими книгами? Ницше резко критикует мораль, религию и науку, а также моралистов, священников и ученых. Его критика необычна. Вместо научных аргументов, Ницше прибегает к ненаучным. Это вызвано тем, что он хотел не просто избавить вышеперечисленные формы духовной деятельности от заблуждений, а искоренить их как таковые.

Такое восстание против культуры кажется опасным. Понятен страх перед Ницше. Но, по идее, морального скептика и нигилиста нечего бояться — он обречен на самоубийство, как Кириллов у Достоевского. Хотел ли Ницше вычеркнуть себя из европейской культуры? Нет, он критиковал, писал и публиковал книги, был заинтересован в понимающих читателях. Но можно ли сказать, что он вступил в диалог с научной общественностью и способствовал тем самым выявлению сути дела? Вряд ли! Таким образом, главное затруднение при интерпретации Ницше — это понимание, что его критика представляет собой попытку испытать на прочность позитивные ценности и выявить среди них такие, которые ведут к деградации культуры.

Ницше руководствовался духом не только отрицания, но и утверждения. Тезис о том, что жизнь нуждается в услугах истории, сформулирован и доказан им столь же ясно и четко, как и тезис о вреде для жизни избытка истории. Полезная история не очерняет, а прославляет прошлое. Даже те события, которые, на взгляд моралистов, являются ужасными, должны быть адекватно восприняты. Мы не должны осуждать жестокость наших предков, живших в неизмеримо более суровых условиях, чем те, в которых жи- вем мы. Более того, знание этой истории может помочь нам сделать выбор, когда мы сталкиваемся с «нецивилизованным» поведением других. Оно учит нас сопротивлению злу силою. Разумеется, это не означает применения принципов «пещерного мышления» в условиях цивилизации. Речь идет только о сопротивлении варварству.

Количественные предикаты «больше», «меньше», «избыток», «недостаток» запутывают как самого Ницше, так и наше понимание его действительных намерений. Вероятнее всего, необходимо качественное изменение понятия «история», в которое каким-то образом должна войти жизнь. Правда, не ясно, как это возможно: жизнь, схваченная в понятия, это уже не жизнь. Если история как наука — «диспозитив» власти, то ни в каком виде, ни в каком количестве и качестве она не является полезной для жизни.

И все же Ницше убежден в пользе истории и считает перспективным искать ее подлинную форму. Он пишет: «История принадлежит живущему в трояком отношении: как существу деятельному и стремящемуся, как существу охраняющему и почитающему и, наконец, как существу страждущему и нуждающемуся в освобождении»68. Сильный и деятельный человек нуждается в образцах и примерах успешного достижения благородных и великих целей. Например, Полибий считал историю лучшей школой для подготовки людей, способных управлять государством. В отличие от мелких обывателей они готовы жертвовать собою ради великих целей. Ницше с большим пафосом обличает современных политиков, которые, опираясь на демократическое большинство, подвергают гонениям малочисленных гениев и утверждают расхожие ценности. Изучение монументальной истории, истории героев Ницше считает хорошим лекарством для оздоровления нации, погрязшей в мелких повседневных заботах. Как наука такая монументальная история грешит множеством недостатков. Ницше характеризует ее как собрание «эффектов в себе», т. е. таких событий, которые празднуют. Эти события часто приукрашиваются и даже превращаются в фикции, ибо их цель — вызвать воодушевление и стремление к подражанию. Эта история — род консервации прошлого. От такого подхода страдает само прошлое, действительные причины и следствия которого оказываются в тени героев. Настоящим бедствием являются и фанаты, которым не дают покоя монументы героев. Ницше пишет: «Когда такого рода история западает в головы способных эгоистов и мечтательных злодеев, то в результате подвергаются разрушению царства, убиваются властители, возникают войны и революции, и число исторических „эффектов в себе", т. е. следствий без достаточных причин, снова увеличива- ется»69. Понимает историю тот, кто охраняет прошлое, с верностью и любовью обращается туда, откуда появился. Иногда приходится пересматривать расхожее представление о прогрессивном и реакционном. На арене истории вдруг появляются сильные, но дикие, архаичные личности, воскрешающие пройденную фазу истории. Ницше называет их «заклинателями прошлого». Они собирают широкую аудиторию и своим магнетическим взглядом и речью доводят ее до аффективной готовности совершать героические действия самопожертвования и ставить на карту все ранее достигнутое. Это означает, что люди еще не забыли свое предназначение — экспериментировать и искать новое, а не только адаптироваться к условиям среды. К таким людям относится Лютер, учение которого на фоне просвещенного гуманизма и либерализма усталой католической цивилизации казалось возрождением раннехристианского фанатизма.

О чем, собственно, идет речь: не становятся ли уязвимыми зашедшие слишком далеко по пути прогресса цивилизации? Рим был разрушен архаичными ордами варваров. Сегодня западной цивилизации угрожает Восток, который применил «партизанскую» стратегию, всегда приводившую в ужас профессиональных военных. Не означает ли это, что современное, основанное на демократии и просвещении, на гуманизме и защите прав человека общество, сделавшее ставку на комфорт, будет неизбежно завоевано и разграблено менее цивилизованными жадными соседями? Теперь уже очевидно, что оно крайне уязвимо. Любой террорист может не только причинить вред, но и посеять панику, которая сама по себе означает радикальную транс- формацию: общество страха уже не может считать себя свободным. Поскольку вокруг нас живут грабители, убийцы, насильники и арабские террористы, то все мы должны владеть соответствующими средствами защиты и даже нападения, чтобы выжить в их окружении.

Отсюда понятен возврат архаичного, который становится условием успешного развития вперед. Среди своих современников Ницше выделял Шопенгауэра, воскресившего средневековое христианское миропонимание в век научной цивилизации. Ницше писал: «Несомненно, одним из величайших и неоценимых преимуществ, которые мы получаем от Шопенгауэра, является то, что он временно оттесняет наше чувство назад, к старым, могущественным формам понимания мира и людей, к которым иначе мы не так легко нашли бы путь. Я думаю, теперь никому не удалось бы легко без помощи Шопенгауэра проявить справедливость к христианству и его азиатским родственникам, что в особенности невозможно на почве еще существующего христианства»70.

Если интерпретировать высказывания Ницше с позиций современности, то получится довольно необычный вывод: варварами оказываются более «просвещенные» народы, колонизирующие и эксплуатирующие менее развитые. Возможно, вандализм и нашествие орд варваров, как и террористические акты Востока против Запада, были жестами отчаяния или порождением прежней завоевательной политики. Конечно, многие государства, как бывший СССР, сегодняшние Афганистан, Ирак и Китай, кажутся западному обывателю «империями зла», сконцентрировавшими горы оружия, направленного на Запад. Но очевидно, что эти империи скроены по образцу Запада, хотя они и противодействуют его экспансии. Они — ужасное прошлое самого Запада, которое его настигает в «светлом будущем». Так и мы — оевропеившиеся русские — теперь страдаем от своих бывших союзников, причем как тех, кто переметнулся и интегрировался в Европу, так и тех, которые остались верными прежним идеям. Следует признать, что наш нынешний враг — это не воплощение мирового зла, а во многом наше собственное порождение.

Ницше является одним из первых теоретиков настоящего, которое оплодотворяет прошедшее и рождает будущее. Он считал, что современность, преодолевающая рамки национально-культурной ограниченности, открывает новые перспективы освоения достижений всех прошлых культур. Мы пользуемся всеми культурами прошлого, питаемся благороднейшей кровью всех времен. Между тем предшествующие культуры могли пользоваться лишь собою и были ограничены собственными пределами. Ницше говорил, что до совершенства продуманная история была бы «космическим самосознанием». Но речь идет не просто о знании, а о необходимости такого исторического воспитания, которое приучает людей переживать историю как собственную жизнь. Именно это чувство и ведет к очеловечиванию человека71.

Вместе с тем образ настоящего пугал Ницше, он видел в нем симптомы вырождения: воды религии пересыхают, нации расщепляются, науки подрывают миф, образование превращает людей в узких специалистов, все встает на службу грядущему варварству. «Нет ничего, что стояло бы на ногах крепко с суровой верой в себя»72,— сожалел Ницше. Конечно он отмечал повышение комфорта, признавал смягчение нравов и расширение свободы. Но его все время беспокоил вопрос о цене прогресса. Ницше указывал на роковую роль машин в изменении мира. Индустриализация, полагал он, отнимает у человека гордость за труд, она не побуждает к росту человека, обезличивает его, устраняет личные качества и во всем учит полагаться на дисциплину.