ОБ ОСНОВАХ ОТЧАЯНИЯ

У Пауля Клее есть рисунок «Большой купол» — тонкий и точный рисунок постройки, на которой можно с трудом обнаружить трещину, словно образовавшуюся от оползня, но которую мало кто видит.

Этот рисунок — словно запоздавшая иллюстрация к словам отчаяния Кьеркегора, когда он пишет, что все человеческое существование подорвано сомнением *.

В поисках причин всеобщего сомнения, переходящего в отчаяние, мы бы прежде всего могли сказать, что факты страдания в такой мере или, говоря правильнее, так безмерно нагромождены в нашем веке, что уже одно это может быть достаточным объяснением потрясения сознания, даже если не оправдывается прогноз. (Ведь одно дело смотреть в глаза фактам, констатировать их, даже впадать в отчаяние, и совсем другое — делать из этого вывод о бесспорной безнадежности гуманизации.)

Но является ли наш век в этом смысле исключением?

Попробуем обратиться к прошлому человеческого самосознания. Посмотрим, что пишет Плутарх, и спросим себя, почему он не приходит к таким выводам, когда с совершенно непонятным для читателя XX века спокойствием описывает, как строили изгороди из костей убитых или как оставшиеся в живых во время правления Мария перешагивали через обезглавленные, выброшенные на улицу трупы.

Таких примеров мы можем привести множество.

Возможно, что в абсурдном споре о массовых страданиях наш век может одержать значительное превосходство. Но и тогда надо сказать, что ни размеры истребления людей, ни систематический цинизм, ни степень жестокости не дают сами по себе достаточного объяснения причин всеобщего сомнения, переходящего в отчаяние.

Кроме беспримерных зверств германского фашизма, можно напомнить о тюрьмах ОАС в Алжире, о правлении Батисты на Кубе, об острове Макронисос или об Индонезии, но вопрос останется тем же. Что же все это собой представляет — «модель» и доказательство окончательного поворота человеческой природы вспять или исторические очаги до крайности обостренных антагонизмов?

Географические названия, ставшие символами, свидетельствуют не только о безмерной жестокости, но вместе с тем и о человеческом сопротивлении, и о нерушимых ценностях.

Можно еще сказать, что они являются неоспоримыми свидетельствами необратимости человеческой природы. Только безграничная «маниакальная» односторонность может вычеркнуть из истории нашего века факты массового героизма. Только охваченный отчаянием человек не может отвести глаз от того, что заставляет его цепенеть от ужаса. Хоркхаймер и Адорно потому и считают, что бихевиористы, «применяющие к людям те же формулы и результаты, которые они получили в своих гнусных физиологических лабораториях, производя опыты над связанными беззащитными животными, именно тогда и чрезвычайно рафинированным образом свидетельствуют о разнице» между человеком и животным, так как «вывод, извлекаемый ими из истерзанного тела животного, неприменим к животному, живущему на свободе, но применим к сегодняшнему человеку»[46]. Авторы, по существу, говорят о том, что во всей природе лишь человек, только он один действует так же механически, слепо и автоматически, как и связанные жертвы его опытов.

Против этого утверждения не имеют силы чисто логические доводы. Достаточно сослаться на историческую действительность. Яннис Рицос или Маркос Ана и им подобные свидетельствуют не о справедливости рафинированных и искаженных бихевиористских тезисов, а об абсурдной односторонности этого утверждения.

Нельзя удовлетворяться данными созерцания, одним лишь учетом фактов, который неизбежно может быть лишь частичным. И надо видеть, что в наш век массовые факты страдания происходят в таком обществе, которое благодаря своему состоянию объективно увеличивает их тяжесть и тем самым дает обоснование, если не оправдание, тому нетерпению, которое восстает против них и которое является одной из исходных точек отчаяния.

Поэтому и кажется, что если все-таки все это есть, то и всегда так будет, так как реальность и опасность абсурдных страданий обрушиваются на человечество в такую эпоху, какой до сих пор никогда не было в смысле возможностей и реальных надежд на изменение мира. Из пропасти, существующей между возможностями и действительностью, вырывается гейзерный фонтан иррациональности.

Если какое-то поколение не обещает больших и положительных изменений — здесь речь идет не только об обещаниях сформулированных, провозглашенных,— то в нем и не появляется безудержное отчаяние. Но «с тех пор как в людях исчезло непосредственное доверие к бытию, которое в былые времена было прямым следствием того, что человек от рождения включался в окружающий его целостный миропорядок, хочу сказать в миропорядок, проникнутый духом религии... с тех пор, повторяю, как рухнуло это целостное мироощущение и возникло современное общество... все стало проблематичным и недостоверным, так что поиски истины грозят обернуться отчаянием и отказом от нее» [47].

XX век во многих отношениях не только обещал обеспечить уверенность, но и многое сделал для этого.

Колонии получили национальную независимость, но их народы не освободились от лишений, предрассудков, не вырвались из кольца нищеты и бед. Поэтому, по словам Ф. Фанона, независимость колониальных стран ставит перед миром проблему чрезвычайной важности: национальное освобождение колоний выявляет и делает еще более нетерпимым их действительное положение. Главное противоборство сил между колониализмом и антиколониализмом, по-видимому, начинает терять свое значение.

В развитых капиталистических странах сам по себе прогресс науки и техники открывает возможности для ликвидации нищеты, но пауперизм продолжает в них существовать. А те, кого капитал действительно освободил от господства непосредственных физических потребностей, становятся рабами лжепотребностей, собственного потребления. К. Маркс еще сто лет назад писал, что «капиталист выискивает всяческие средства, чтобы стимулировать их потребление, придать своим товарам большую привлекательность, навязать рабочим новые потребности и т. д.»[48]. В рамках капитализма научно-техническая революция не может «преодолеть прежние рамки жизни, изменить качество жизни... привычный ритм и формы жизни живут дольше, чем поро- лившие их общественные и технические условия, возрастают потери средств и времени, остаются неиспользованными таланты, в ничтожной степени реализуются возможности человечества» 1.

Технический прогресс в буржуазном обществе доводит до крайности то, о чем справедливо сказал Маркс в середине прошлого века: чем больше созданное человеком богатство, тем больше бедность этого человека и тем больше он отдаляется от богатства жизни, предоставляющего огромные возможности для развития его потребностей, способностей и связей.

Что происходит в мировой системе социализма? Ведь именно в XX веке начинается новое летосчисление, которому положили начало события 1917 года. Октябрьская революция впервые отменила частную собственность и ликвидировала эксплуатацию. Вместе с тем в Советском Союзе, а позже и в некоторых других социалистических странах революция совершалась в условиях недостаточного уровня развития экономики, что не могло не сказаться вначале на темпах реализации исторических задач.

История XX века иной раз походит на замедленное действие драмы, в завязке которой имеется почти все: не только объективные условия, но и действующие лица, даже сценарий, но «что-то» задерживает ее развязку.

В «Феноменологии духа» Гегель пишет, что мировой дух имел терпение пройти весь долгий путь своего развития и «взять на себя огромную работу мировой истории, в ходе которой он во всякой форме выказывал все свое содержание, какое она способна вместить...»2. Такая «добродетель», приписываемая мировому духу, не характерна для человека нашего времени, задающегося — вместе с Гегелем — вопросом: может ли желудь заменить дуб со всеми его корнями и кроной?

Если противоречие между возможностью и действительностью развития человеческого рода никогда не обострялось настолько, как в нашем веке, то глубокой причиной этого является и постоянное обострение противоречий во всей предшествовавшей истории классовых обществ. Маркс охарактеризовал это как антагонизм между развитием способностей человеческого рода и развитием отдельных личностей и миллионов людей в классовом обществе.

Противоречия между способностями, выкристаллизованными в технике, науке и искусстве, и их реализацией становятся для людей в высшей степени обостренными, и это—хотя и неправомерно—сказывается на развитии техники, науки и искусства.

Подобная ситуация особо характерна для современного положения в мире, ибо преодоление этого антагонизма тормозится рядом сложных объективных факторов развития мировой истории. Одним из таких факторов является оружие массового уничтожения в руках империалистических кругов. Отметим, что относительная экономическая отсталость, в условиях которой начало осуществляться социалистическое строительство в ряде стран, не позволяла в течение определенного времени реализовать многие преимущества нового общественного строя. Однако опыт показывает, что люди, участвующие в исторических действиях, останавливаются не перед большими препятствиями, их не пугают крутые подъемы; они останавливаются уже после устранения препятствий, уже взобравшись наверх, где на новом пути не видно ни новых препятствий, ни новых высот.

В статье «Заметки публициста. О восхождении на высокие горы, о вреде уныния, о пользе торговли, об отношении к меньшевикам и т. п.» В. И. Ленин пишет: «Представим себе человека, совершающего восхождение на очень высокую, крутую и не исследованную еще гору. Допустим, что ему удалось, преодолевая неслыханные трудности и опасности, подняться гораздо выше, чем его предшественники, но что вершины все же он не достиг. Он оказался в положении, когда двигаться вперед по избранному направлению и пути оказалось уже не только трудно и опасно, но прямо невозможно. Ему пришлось повернуть назад, спускаться вниз, искать других путей, хотя бы более длинных, но все же обещающих возможность добраться до вершины. Спуск вниз на той невиданной еще в мире высоте, на которой оказался наш воображаемый путешественник, представляет опасности и трудности, пожалуй, даже большие, чем подъем: легче оступиться; не так удобно осмотреть то место, куда ставишь ногу; нет того особо приподнятого настроения, которое создавалось непосредственным движением вверх, прямо к цели, и т. д. Приходится обвязывать себя веревкой, тратить целые часы, чтобы киркой вырубать уступы или места, где бы можно было крепко привязать веревку...» [49] Будут у человека и моменты уныния. «И, вероятно, эти минуты были бы многочисленнее, чаще, тяжелее, если бы он мог слышать некоторые голоса снизу, наблюдающие из безопасного далека, в подзорную трубу, этот опаснейший спуск...»[50]

В приведенных выше ленинских строках находит выражение сущность марксистского подхода к явлениям. Но еще в них содержится, хотя и не высказанное словами, требование, что революционер должен уметь действовать соответственно обстоятельствам, не позволяя при этом временной необходимой практике, которая, однако, может длиться целый человеческий век, механически влиять на его сознание и не допуская того, чтобы его кругозор сузился, а его личность оказалась лишена сознания ценностей прошлого и перспектив будущего.

Марксист не должен воспринимать свою деятельность в определенный период очеЬь узко, так как это лишь часть того общего процесса, который он сам поставил перед собой как цель и главные тенденции которого он осознает. Живя в настоящем, следует всегда заглядывать в будущее[51].

Надо уметь побеждать, не упиваясь победой, и отступать без паники и отчаяния.

Рабочее движение, образно говоря, можно сравнить с деянием Прометея, но есть в нем и периоды сизифова труда, во время которых революционеры не должны становиться сизифами.