I ОРТОДОКСЫ И МОДЕРНИСТЫ

Существует ли католическое суждение о литературе? И существует ли какая-нибудь особая католическая читающая публика? Нет, ее не существует, как не существует католических вкусов, католической моды, католической политики.

В особенности современный католический роман — столь однозначный по своему идейному содержанию — породил ряд противоречивых оценок критики, почитающей себя за католическую. Он вызвал необычайную пестроту толкований, оценок, похвал и порицаний. Знаменательны в этом смысле как история, так и современное восприятие произведений Мориака и Бернаноса различными течениями критики.

Когда в 30-х годах появились первые переводы Мориака и Бернаноса, тут же раздались возмущенные голоса священников, протестующих против безнравственности. Острота нравственной проблематики этих произведений была неприемлема для лживого и ханжеского нравственного канона ксендза Пирожинского и иже с ним. Им требовалась литература, состоящая из слащавых дидактических сочинений, рисующих прекрасную картину «возвышенных чувств и чистых мыслей». Мещанское ханжество громило «порнографов», противопоставляя их творениям высоконравственные писания из журналов «Дзвонек недзелны» и «Рыцеж непокаляней». Вскоре к этой кампании примкнули публицисты из «Просто з мосту», пекущиеся о нравственном здоровье нации. И. М. Свенцицкий указывал, что католический роман обязан считаться с нравственным уровнем общества. Он должен не шокировать, а укреплять веру. Не вызывать сомнения, а показывать высшие нравственные ценности.

Те же мотивы, раздражающие ортодоксов, подхватят прогрессисты и истолкуют их как манифест общественной причастности обновленного христианства. Они истолкуют их как критику морального разложения буржуазной цивилизации, как постулат воплощения в жизнь подлинной, а не фарисейской евангельской морали. Но в тот момент, когда эти голоса начнут звучать все сильнее, церковь запоет по-иному. Примирившись с щекотливостью нравственной проблематики, с неполной богословской чистотой в решении моральных проблем, она выдвинет теперь новый, решающий для нее аспект.

Она заявит, что католицизм этих романов состоит в противопоставлении божественного порядка человеческому, в ориентации на невидимый мир. Она подчеркнет вытекающую из них мораль, что «только сверхъестественные силы могут побороть зло, только при сверхъестественном порядке может наступить равенство и даже победа»И здесь мы приближаемся к сути спора. Многозначность содержания этих романов позволяет толковать их по-разному. Критик не может изменить содержание, но он может выдвинуть определенную интерпретацию и внушить ее читателю.

Таким образом, первая группа заостряет внимание на действительной слабости и фальши этих произведений. Вторая же пытается спасти их силу, скрытую и скованную метафизическими концепциями трагичности человеческой судьбы.

Рассмотрим эти две позиции более подробно. Классическим представителем первой является французский критик из журнала «Этюд» Андре Бланше. Он пишет: «Сегодняшний католический писатель... ведет нас за руку по дорогам, исчезающим под землей, отку- да нам бьет в глаза особая, лучистая темнота. Мы закрываем книгу потрясенные, очутившись словно бы у входа в священную область. Мы не научились ходить победным шагом по дорогам мира сего, но зато нам показали наличие мира незнакомого и лишенного дорог... Наша гордая самоуверенность пошатнулась, ведь что значат наши поступки и даже наши намерения? Нам не осталось иного выхода, кроме как довериться богу»Эта же концепция содержится в эссе Зофии Старовей- ской-Морстиновой, напечатанном в журнале «Вензь». Там говорится, что Мориака-романиста не интересуют никакие социальные структуры, он не замечает социальных конфликтов и проблем. «Безжалостную критику, которой Мориак подвергает свою среду... толкуют иной раз как социальный и даже классовый акцент. Нет ничего ошибочнее. Мориак, отлично зная свою среду и видя ее недостатки, никогда не думал в своих романах о социальном переустройстве, а тем более о свержении существующего строя... Корни зла, замечаемого им в мире, он усматривает не в плохой социальной структуре, несправедливом распределении благ или недостатках режима.

Причем эти две стороны отнюдь не одинаково важны. Дело не только в том, чтобы показать их параллельность,— суть в том, чтобы раскрыть превосходство невидимого перед видимым, превосходство сверхъестественного бытия над земной реальностью. Величие Мо- риака Голубев усматривает в том, что чтение его романов укрепляет сознание иерархии видов бытия. «Несмотря на всю свою увлеченность плотью и кровью, пульсирующей биологией животной жизнью, Мориак замечает, что в нас есть и нечто большее; и есть Некто, кто руководит действиями каждого человека, и только в Нем можно понять сложнейший иероглиф жизни.

Критики, представляющие это течение, подчеркивают, что мориаковское требование полной откровенности и осуждения сытого самодовольства бьет по фарисейству внешней религиозности и вместе с тем клеймит ханжество буржуазной морали, разоблачая грязь, скрытую под видимостью добродетели. Таким образом, сознательную задачу творчества Мориака, которую сам Мориак понимает как выявление в благородных людях того, что в них противится богу, и как нахождение в будто бы падших людях скрытых источников чистоты, толкуют как вызов, брошенный сильным мира сего. В своей работе «Проблема оценки католической литературы» профессор Стефания Скварчинская отмечает социальную прогрессивность Мориака как критика буржуазной культуры, чей взгляд, чувствительный к человеческому горю, видит угрожающую взаимную грызню людей, обусловленную лживой буржуазной моралью, даже в рамках господствующего класса.

Итак, мы видим, что оценка современного католического романа является дополнительной причиной поляризации социальных позиций верующих. Она дает еще одну возможность проявиться глубоким разногласиям, разделяющим разноименные течения современного католицизма. К этому добавляется проблема действительной неоднозначности или многозначности произведений, именуемых «католической прозой», то есть характер самого предмета обсуждения.

В самом деле, католическая проза — понятие весьма туманное и многозначное. Ее нельзя назвать литературным течением, ибо такого течения не существует. Слишком велики различия между произведениями отдельных писателей, считающихся католическими авторами. Честертон и Блуа, Бернанос и Грэм Грин, Жюльен Грин и Зофья Коссак, Мориак и Брюс Маршалл. Что ни имя, то другая литературная традиция, другой круг тем, другой тип экспрессии. Не говоря даже о композиции и стилистике, следует заметить, что здесь явственно проступают качественные различия в самом вйдении действительности. Это различия в степени и направлении отхода от естественнонаучной картины мира (пользуясь терминологией X. Маркевича), в позиции самого рассказчика, в схемах образов и сюжетов, в причинных связях и закономерностях и, наконец, различия в иерархии ценностей. Отсутствие единого течения, к которому можно было бы отнести творчество писателей исходя из определенных литературных примет, за- ставляет искать другие критерии «католич- ности» литературного произведения. При этом преобладают субъективистские определения, толкующие «католичность» литературного творчества как соответствие общего звучания произведения с «внутренним католицизмом» автора. На вопрос, что такое подлинно католический роман, Ежи Анджеевский ответил в 1939 году: «Я бы это сформулировал очень просто: это роман, написанный католиком и художником. Не существует каких-то особых католических тем... Католицизм произведения зависит от того, насколько сам автор — католик. Если он католик, то ему нет нужды постоянно проверять себя, не отступает ли он от принципов католицизма. Он лишь старается как можно полнее передать свое видение мира. Католический писатель знает, что в жизни не всегда торжествует добродетель и не всегда наказан порок. Но он знает также, что существует высшая справедливость, и перед ее лицом он ставит своих героев и их судьбы в вечности...»84 Принимая столь нечеткое определение, мы сознаем, что оно дает возможность самых различных толкований. Ведь писатель в своем произведении не рассматривает спорные богословские проблемы, высказываясь по поводу которых он мог бы доказать свою верность церковной ортодоксии. Писатель изображает человеческие судьбы, и если он католик, то он старается противопоставить человеческий порядок божествен- ному: «проецирует на невидимый мир». Но чем он крупнее как писатель, тем больше идеологических слоев содержат изображенные им конфликты человеческой жизни, тем многозначнее затронутые проблемы, тем шире возможность их интерпретации.

При таком положении вещей писатель становится католиком по собственному ощущению, или же в ранг представителя католической литературы его возводит католическая критика. Последняя же чаще всего приспосабливает живое и многозначное содержание литературных произведений к тезисам своей собственной программы, видит в нем воплощение принципов, которые она стремится навязать литературе.

Раз приклеенный, а затем многократно повторенный ярлык создает стереотип. Читатель уже знает, что перед ним католический автор, и не задумывается: почему? Часто лишь тогда, когда писатель сам определит свое новое отношение к жизни и к литературе, начинают внимательнее анализировать его прежние произведения и обнаруживать разнородность идейного материала, из которого они построены. Лишь тогда обнаруживается также, что книги, казавшиеся столь однородными, содержат ряд существенных изъянов в фидеистической картине мира, а проблемы и конфликты, рассматриваемые якобы sub specie aeternita- tisсвидетельствуют, в сущности, о единоборстве с собственным, оригинальным видением современного художнику мира.