Ницше как философ и художник.

Понимая философию как выражение жизненной позиции философа (дионисиец-гуляка, сатир, шут, святоша, мэтр, воспитатель, учитель, существо, проектирующее само себя), Ницше разоблачает надутых мандаринов, дружно скрывающих свое гнилое нутро и представляющих себя на сцене жизни знатоками истины, «великими посвященными».

Определив свое творчество как разоблачение ужасных истин, Ницше говорил о непереносимой тяжести такого знания. Оно раскрывает современного человека не как дикое животное, а как дрожащую тварь. Такая философия не похожа на героическую песнь, она не ведет к повышению жизни и культуры, а следовательно, не позволяет философствующему сохранить позу мэтра, якобы знающего то, чего не знают другие. Обе эти чрезмерные позиции критикуются приемами насмешки, шаржирования. В целом же философ, если попытаться выявить его позитивные черты,— это умеренное существо, не знающее экзальтаций.

О философии языка Ницше написано немало. В какой-то мере на нее ориентированы почти все ведущие программы современной философии языка. Хотя и нет отдельных капитальных трудов с названиями вроде «Герменевтика Ницше», «Ницше и аналитическая философия языка», «Ницше и психоанализ», тем не менее темы: «Ницше и Витгенштейн», «Ницше и Фрейд» ставятся и обсуждаются.

Ницшева философия знака отличается от философии языка тем, что отрицает наличие у двойников знаков — трансцендентальных значений. Знаки отсылают к другим знакам, а не к «самим вещам» или «идеям». Именно этот момент был подхвачен Л. Витгенштейном, который видел значение знака не в указании на трансцендентного двойника, а в употреблении знака. Особого внимания заслуживает манера письма самого Ницше. Он понимал, что невозможно отказаться от слов, смысл которых был определен еще Аристотелем, и заключал их в кавычки. Пытаясь контролировать употребление знаков и нейтрализовать отсылку к трансцендентальным значениям, Ницше стремился ограничить и изменить значение таких слов, как «абсолютная истина», «благо», «добро и зло». Когда такие слова произносят, то указывают пальцем в небо, морщат лоб, надувают щеки или сверкают глазами. Между тем это тоже знаки, которые указывают не на небесные сущности, а на специфические дисциплинарные действия. Анализ их значения не отсылает к миру чистых идей, а выясняет, что будет, если некто не захочет признавать их истинность.

Идеи привязаны к словам насильственным образом, и это насилие начинается с детства через научение языку способом дрессуры. Поэтому избавиться от ставшего привычным употребления базисных слов чрезвычайно трудно. Понимая это, Ницше изменял стратегию борьбы с метафизикой и моралью. Он не ограничивался теоретической критикой традиционного понимания значения ключевых моральных и метафизических понятий, задающих костяк европейских языков, а раскрывал психо-физиологические механизмы того, что сегодня называют «нейро-лингвисти- ческим программированием».

Между тем язык преодолевает сам себя. Это как с «декадансом» и «нигилизмом» в культуре. Слов и высказываний становится все больше, и люди «забалтывают» основополагающие вещи. И в школе основные понятия уже не зазубриваются при поддержке, например, ударов линейки по голове или под стук кулака учителя по столу, а обсуждаются и осмысляются. Каждый должен сам убедиться в истинности того, что говорит учитель, и научиться управлять собою на основе собственных убеждений. Современная педагогика все больше ориентируется на знание, а не на дисциплинарные практики. Но символическая техника высоких культур должна опираться на фундамент технологий воспитания, используемых в родовом обществе.

Именно благодаря этим изменениям в педагогике, собственно, и возможен свободный мыслитель. Сожалея об утрате прежних дисциплинарных практик, Ницше должен был понимать, что он сам как мыслитель обязан своим появлением их послаблению. Именно благодаря эволюции образовательной системы он избежал участи стать, как его предки, священнослужителем и если не процветал, то вполне сносно существовал в позиции диссидента. Однако Ницше не радуется этому прогрессу — он знает, что за свободу и независимость приходится платить. Да, в прежние времена он не был бы свободным мыслителем.

Как сам Ницше понимал свое место в культуре, не так уж и важно. Скорее всего, он часто менял свои позиции и точки зрения и видел в этом выражение свободы. Важно то, что, постоянно думая о возрождении греческого идеала, критикуя христианство и размышляя о современности, Ницше самими этими действиями оказался втянутым в участное отношение к их культурам и вынужден был наводить мосты между ними.

В последнее время проза Ницше стала трактоваться как вид литературы. В какой-то мере это, конечно, может нейтрализовать его особо крамольные мысли. Они расцениваются как некие «литературные маски», «эксперименты» над самим собой. Ницше не думал так, как говорил, ибо хотел испытать некие новые возможности, которые предлагал в форме литературных проектов и которые исполняются, конечно, не на практике, а в фантазиях. Но, думается, его литературная практика выходит за рамки создания того, что У. Эко назвал «открытым произведением искусства»31. Ницше открыл важное культурное значение языка не только как знаковой системы, несущей сетку метафизических значений, но и как семиотики звуков и образов, оказывающих на человека, может быть, даже более сильное воздействие, чем информация. Язык это такая система, знаками которой выступают не некие «точки-тире» — искусственно созданные в рамках той или иной коммуникативной системы технологические знаки,— а слова и предложения, имеющие звуковое и образное выражение. Конечно, эра письменности стала для европейцев, не имевших традиции иероглифического письма, шагом на пути технологического подхода к языку. Однако записанная речь читается вслух и вызывает чувственные образы.

Эти возможности языка, еще не охваченные, как казалось Ницше, метафизикой и моралью, могут быть использованы как средство терапии европейской культуры.

В «Утренней заре» Ницше говорит от лица жителя подземелья, движущегося медленно и осторожно, способного видеть в темноте, на больших глубинах. Этот образ задает фигуру отшельника, человека покинувшего мир, где, ужасно страдая, живут несчастные люди. Их жизнь оправдывается только тем, что является предварительным условием попасть в царствие небесное. Ницше понимал, что небо по необходимости дополняет землю. Ему нужна была какая-то другая позиция. Но почему он выбрал путь подземного, катакомбного христианства, почему он ждет утренней зари? Возможно, в старый и безотказно действующий образ одинокого отшельника (кто из нас не мечтал о необитаемом острове?) Ницше инсталлирует новое содержание и тем самым пытается заставить его работать против христианской матрицы поведения. В подземном уединении отшельник ведет не святую аскетическую жизнь, а разрушительную работу, направленную против христианской моральной гипотезы. Подземелье — это моральная почва, на которой философы возводят то или иное здание. Может быть, виной тому, что оно быстро разрушается, не недостатки мыслителей, а непрочность основания? Этот вопрос есть не что иное, как новая ловушка-зацепка для читателя. Кто не знает, что здание, построенное на песке, обрушится? Так закладывается сомнение в ценности христианской морали. Далее Ницше вдается в объяснение, почему он пишет такую странную книгу. По идее, если он видел несостоятельность христианской моральной гипотезы, то ему следовало бы заняться поиском опровергающих фактов и формулировкой четких возражений. Однако, как указывал Ницше, нельзя быть беспристрастным в присутствии морали. Она наделена средствами устрашения, и тот, кто восстанет, будет наказан.

Разум не является основанием морали: орудие не может оценить свою собственную пригодность. Разум не может доказывать или опровергать мораль, так как она заранее в него «вмонтирована». Моральным феноменом, указывал Ницше, являются не логические суждения, а доверие к разуму. В этом смысле понимание этики как эпистемологии моральных суждений является, конечно, чем-то похожим на научное изучение религии. Если для ее оценки применяются критерии эмпирической проверяемости и, таким образом, позитивная религия редуцируется к рассудку, то ценностные установки и верования, которые присутствуют и в научном познании, также остаются неконтролируемыми.