Наука как форма жизни.

«Веселая наука» — радостная, действительно, оптимистическая книга. Ницше только что вышел из состояния духовного кризиса и охотно раздавал советы, как жить. Его простые рецепты могут показаться наивными искушенному человеку. Вместе с тем в них есть главное: наука должна расцениваться не только с точки зрения истины, но и как род мифа, дающего энергетический импульс. Именно в этом состоит ее позитивное воспитательное значение для юных умов. Ницше советовал: «.вперед по пути мудрости, бодрым шагом и с бодрым доверием! Каков бы ты ни был, служи себе самому источником опыта! Отбрось неудовольствие своим существом, прости себе свое собственное Я: ибо во всяком случае ты имеешь в себе лестницу с тысячью ступенями, по которым ты можешь подыматься к познанию.

Откуда берутся свободные умы? — спрашивал Ницше и отвечал: гении — это побочные продукты страшных мучений и даже истязаний, которым подвергаются люди в процессе социальной и культурной дрессуры. С одной стороны, люди вырастают в искусственной культурной среде. С другой стороны, избавляясь от нужды, они предаются сумасбродству. Поэтому для выживания рода людского необходимо соблюдать равновесие комфорта и нужды, свободы и контроля. Современное государство, создавая приемлемые и даже комфортабельные условия существования для большинства людей, устраняет почву, на которой вы- растают гении. Чрезмерно усиливая дисциплинарные институты, государство в конце концов уничтожает свободную личность и, таким образом, разрушает свою первоначальную цель. В частности, современная школа сложилась как род заведения, в котором молодежь подвергается интеллектуальной дрессуре. Интенсивное развитие самоконтроля создает у нее нервное напряжение, ведущее к неврастении. Чтобы избежать этого, следует уменьшить груз культуры и дать выход стихийным силам бытия, даже если они выражаются в форме эксцессов. В отличие от невротиков и психотиков из современных психиатрических клиник дураки и дуры, юродивые и кликуши в традиционном обществе никогда не подвергались коррекции психики. Их бесцельный, дурашливый образ жизни, в сущности, и был крайней степенью выражения человеческой свободы.

Существует три формы самосознания науки. Согласно одной, наука как нечто заменяющее метафизику и теологию, раскрывая порядок бытия, способствует раскрытию божественной благости и мудрости создателя. Другая версия науки связана с верой в полезность истины, на основе которой можно примирить мораль и жизнь. Третье самопонимание науки манифестирует познание как нечто бескорыстное и самодостаточное. Какое же из этих заблуждений разделял Ницше? Большинство комментаторов настаивает на существовании позитивистской стадии в его эволюции. Между тем Ницше весьма критично относился к фигуре не только священника, но и ученого. «„Веселая наука",— писал он в предисловии ко второму изданию,— это означает сатурналии духа, который терпеливо противостоял ужасно долгому гнету — терпеливо, строго, хладнокровно, не сгибаясь, но и не питая иллюзий,— и который теперь сразу прохватывается надеждой, надеждой на здоровье, опьянением выздоровления»135. Выздоровление, о котором писал Ницше, заключалось в самопреодолении романтического одиночества, мизантропии, тирании гордости и наслаждения страданием. Осознание этих состояний духа как следствия болезни тела привело его к выводу, что есть необходимая связь здоровья и философии. На вопрос «кто философствует?» Ницше отвечал: «У одного философствуют его недостатки, у другого — его богатства и силы»136. Для одного философия — утешение, компенсация, для другого — роскошь и наслаждение. Пацифизм, гуманизм, финализм, стремление к потустороннему и вышестоящему инспирированы болезнью. Они являются ее симптомами, искусство чтения и интерпретации которых предполагают философствующего врача. Ницше писал: «Бессознательное облечение физиологических потребностей в мантию объективного, идеального, чисто духовного ужасает своими далеко идущими тенденциями,— и довольно часто я спрашивал себя, не была ли до сих пор философия, по большому счету, лишь толкованием тела и превратным пониманием тела»137.

Отсюда возник проект трансформации знания, двигателем которого является личное страдание, болезнь и выздоровление философа. «Философ,— писал Ницше,— прошедший и все еще проходящий сквозь множество здоровий, прошел сквозь столько же философий: он и не может поступать иначе, как всякий раз перелагая свое состояние в духовнейшую форму и даль,— это искусство трансфигурации и есть собственно философия»139. Жизнь философа совпадает с его творчеством, ибо философствование есть не что иное, как «рождение мыслей из нашей боли». Ницше утверждал: «Только великое страдание, то долгое, медленное страдание, которое делает свое дело, никуда не торопясь, в котором нас сжигают как бы на сырых дровах, вынуждает нас, философов, погрузиться в нашу последнюю глубину и отбросить всякое доверие, все добродушное, заволакивающее, кроткое, среднее, во что мы, быть может, до этого вложили нашу человечность»140. В том, что жизнь ужасна и трагична, Ницше был убежден еще смолоду. В «Рождении трагедии» ужас преодолевается музыкой. В «Человеческом» средством против нигилизма или «нирваны» выступает объективное знание. В «Веселой науке» Ницше охарактеризовал «волю к истине» как дурной вкус. Познание как раскрытие, разоблачение, снятие покровов Ницше выводил из сексуальных практик и трактовал познание природы по аналогии с отношением к женщине. Он писал: «Быть может, истина — женщина, имеющая основания не позволять подсматривать своих оснований?»141

Философский проект «Веселой науки», как свидетельствует написанное позже Предисловие, претерпел серьезные изменения.

Что же остается после «смерти истины»? Ницше снова говорит об искусстве, о том, что философ должен быть художником, т. е. человеком, владеющим искусством интерпретации, выражения жизни в звуке, форме и слове. Он пишет: «.это другое искусство — насмешливое, легкое, летучее, божественно безнаказанное, божественно искусное искусство, которое, подобно светлому пламени, возносится в безоблачное небо!»142 Позднее Предисловие не вполне соответствует тексту «Веселой науки», в которой мы находим весьма немного из предложенного проекта. В основном тексте выражена вера в науку как радикальное лекар- ство против религии и гуманистической морали. Ницше еще не освободился от своей «критико-идеологической» стратегии разоблачения морали и религии как поддерживаемых современным государством способов наркотизации людей. Радикализм Ницше смягчается художественной иронией и позволяет достичь определенного баланса между нигилизмом и позитивизмом. Не всем его высказываниям достает юмора, однако даже наиболее злобные сентенции он советует воспринимать как шутки, провокации и насмешки над общепринятой моралью. Сведется это к постмодернистскому балагурству или окажется чем-то более серьезным, помогающим людям сохраниться и выживать в современных условиях, будет зависеть от читателя.

«Веселая наука» начинается с рассуждения о человеческом роде и заботе о его сохранении. Она определена не пацифизмом и гуманизмом, а инстинктом человеческого стада.

Недостаточно иронизировать по поводу несовместимости науки и религии. Их критика предполагает предельную серьезность. Ницше пишет: «.подавляющее большинство не считает постыдным верить в то или другое и жить сообразно этой вере, не отдавая себе заведомо отчета в последних и достовернейших доводах за и против, даже не утруж- дая себя поиском таких доводов»146. Жить посреди неопределенности многозначности существования и не трепетать от страсти, не получать удовольствия от вопрошания и не испытывать ненависти к вопрошаемому — значит принадлежать к пошлым, низшим натурам. Наоборот, в наибольшей степени способствующие процветанию рода «тираны духа» непрерывно принуждали людей к ниспровержению привычного. Ницше отмечает: «Новое. при всех обстоятельствах есть злое, нечто покоряющее, силящееся ниспровергнуть старые межевые знаки и старые формы благочестия, и лишь старое остается добрым! Добрыми людьми во все времена оказываются те, кто поглубже зарывает старые мысли и удобряет ими плодоносную ниву,— земледельцы духа. Но каждая земля в конце концов осваивается, и все снова и снова должен появляться лемех злого»147. Означают ли эти слова оправдание насилия, жестокости, эксплуатации? О каком, собственно, зле идет речь? Возможно, Ницше и его интеллектуальные последователи, подобно клеркам, проводящим жизнь в офисах, мечтали об опасных приключениях. Их гимны жестокости были восприняты как оправдание насилия. Из этого не следует, что лучше вообще не затевать разговоров о необходимости зла. Несмотря на запреты моралистов, оно не только существует, но и процветает.

Стимулировать общество к переменам не значит выдвигать проект радикальных реформ. Все великое, утверждал Ницше, приходит на голубиных лапках. Он был одним из немногих, кто полагал, что история вершится не в небе, а на земле, но не героями и великими людьми, а рядовыми участниками истории, каждый из которых действует по-своему рационально и эгоистично. В процессе их взаимодействия складываются нормы и правила, которые потом получают религиозное и метафизическое или моральное и идеологическое обоснование. Пытаясь расширить зону свободы, Ницше обратил внимание на метафизическую надстройку, консервирующую те или иные нормы, сложившиеся в обществе как результат определенного равновесия свободной игры сил. «Свободные умы» — своеобразный остаток культа героев, который Ницше разделял в романтической фазе своего духовного развития, способны занять нейтральную позицию в философии и дистанцироваться от общепринятой морали. Но это вовсе не означает признания нигилизма. Критическое отношение к господствующей идеологии, ниспровержение христианской морали — это только половина дела. «Свободные умы», существующие по ту сторону добра и зла,— это не небожители, а вполне благонамеренные обыватели, которые принимают сложившиеся в обществе правила поведения как продукты конвенции и делают все возможное для того, чтобы изменить их во благо себе. Речь идет об отрицании не самой морали, а способов ее обоснования. Христианство увековечило фантазии угнетенных о равенстве и навязало мораль, которая не сопоставима с реальными условиями существования. Мораль — лишь красивая ширма, которая скрывает, как писал старый Кант, «злобно недоверчивое отношение людей друг к другу». Ницше предложил отбросить иллюзии и, взглянув правде в глаза, признать, что человек как стадное животное, с одной стороны, повинуется инстинкту сохранения рода, а с другой стороны, стремится к самоутверждению.

В рамках такого подхода все остается на своих местах. Не отрицаются ни нормы поведения, ни их моральное обоснование; изменяется лишь способ их интерпретации. Религия, мораль, метафизика и даже наука оказываются не чем иным, как формами господства. Если в примитивном обществе господствовала грубая сила и физическое принуждение, то в современном обществе власть обретают символы и знаки, игра которыми становится основной формой жизни людей. Таким образом, Ницше во многом предвосхитил тезис о семиотизации жизни, который развивается в постмодернистской философии. Как он относился к этому — непростой вопрос. Частые экскурсы Ницше в историю иерархического общества, утверждения о том, что нравы в прошлом были грубыми, но зато честными и способствующими процветанию сильных свободных индивидуумов, создают впечатление поэтизации архаики. Однако Ницше не говорил о возврате к прежним формам жизни. Он развивал тезис о символической природе человека и ув- лекся мыслью о том, что интерпретация и переинтерпретация знаков, оценка и переоценка ценностей, открытие новых точек зрения и перспектив, расширяющих возможности существования, являются эффективыми способами человеческого бытия в мире. В игре естественного и искусственного приоритет у Ницше получает вторая тенденция, а первая конкретизируется как генеалогия сложившихся в современности идеологем. Отсюда вытекает, что микрофизика повседневности включает в себя описание простых отношений людей и редукцию к ним сложных символических игр, в которых задействованы символы религии и философии. Генеалогический метод выступает не только как способ опровержения «изолганных» моральных и метафизических ценностей, но и как некое прочное основание, на котором строятся символические отношения. Последние должны развивать, а не угнетать волю к жизни — таков критерий оценки «символических форм» современной культуры, который предлагал Ницше.