Можно сформулировать несколько правил чтения Ницше.

В текстах Ницше бросаются в глаза многочисленные повторения. В этом проявляется бесконечная модификация, исключающая застой мышления. Целостность у Ницше не сфокусирована, ее субстанциальный центр не система, а сама страсть к исследованию, порыв к истине, реализующийся в постоянном преодолении.

Не принятие окончательных истолкований, а вечный поиск и напряжение в истолковании противоположных суждений — вот на что должен ориентироваться вдумчивый читатель. Непозволительно вырывать отдельные высказывания на основе собственных предпочтений; следует отбирать и систематизировать те или иные положения, опираясь на понимание целого; необходимо учитывать неоднозначность прозы Ницше. Вместе с тем многие стремятся к тому, чтобы обнаружить в ней «субстанциальное», «упорядоченное», «иерархизированное». Например, Яс- перс для выявления такого «объемлющего» предлагал, отвлекаясь от временности процесса продумывания, выходить на целостность необходимых взаимосвязей. Он советовал пренебречь тем, что тексты Ницше всего лишь отчеты о мышлении, лаборатория его мысли, и попытался са- мостоятельно выстроить то существенное, к чему он якобы шел. В результате Ницше превратился в экзистирующего мыслителя, родоначальника философии жизни.

Но не сомнительно ли такого рода допущение, ориентирующее на поиск философской системы? Логичнее предположить, что противоречивость, повторения относятся не к эмпирическому процессу продумывания, а к существу дела.

Мы любим читать Сенеку, Марка Аврелия, Ларошфуко, Монтеня и Лихтенберга, однако редкий философ берется возродить их стилистику. Упомянутые философы, хотя и писали от первого лица, настаивали на общезначимости своих размышлений о человеческой природе. Наоборот, современные авторы, пишущие признания о самих себе, не замечают, что пишут всегда для другого и тем самым пытаются повлиять на представления себя другими. Тут и не пахнет искренностью, даже если автор действительно пытается рассказать о себе все, что он делал втайне от других. Можно спросить, а какой смысл имеют такие сентенции? Может быть, они как-то утешают индивида: счастья нет, а есть горе и обиды; но, что делать, таков мир, можно из него уйти или нужно смириться с ним. Старинные авторы брали сторону смирения: автономный индивид прощает мир и смиряется с ним. Но есть другая сторона: мир может противостоять человеку, причем в форме не только тонкого «отчуждения», но и грубого насилия.

Писать о Ницше — значит так или иначе систематизировать, обобщать и упорядочивать его тексты, которые написаны в форме отрывков и содержат множество вариаций и противоречий. Думается, что такая «рациональная реконструкция» по отношению к Ницше может оказаться формой насилия. Ницше не просто критиковал метафизику. Он «преодолевал» ее тем, что писал по-новому. «Реконструировать» тексты Ницше — значит нейтрализовать его усилия, направленные против гипостазирования оторванных от мира жизни чистых «истин в себе». Поскольку Ницше отдает приоритет не бытию, а становлению, постольку манера его письма максимально приближена и приспособлена к выявлению тех последствий, которые кажутся малозначительными сингулярными событиями. Его интерес к повседневности вызван протестом против метафизических иллюзий.

Следует соблюдать осторожность, чтобы не повторить гегелевскую реконструкцию истории философии. Изложение отличается от оценки предметной направленностью, отказом от презентации собственных взглядов, а от рассказа — сущностным усмотрением. Согласно герменевтике, излагающее мышление представляет собой стремление постоянно передавать себя мышлению другого человека, которое мыслит лишь для того, чтобы посредством собствен- ного мышления дать появиться тому, что заключено в мышлении другого. После того, как такого рода обороты речи несколько «приелись» в процессе чтения Гадамера и их очарование уже прошло, возникает желание спросить, а как, собственно, была реализована эта герменевтическая установка на практике.

Удалось ли кому-либо удержаться от манифестации себя при изложении Ницше? Ведь он является особенно несговорчивым автором, который постоянно просит то не путать его с другими, то не принимать на веру всего сказанного им. Интенции его философствования слишком резко отличаются от герменевтики. Но поскольку он уже выбран в качестве предмета герменевтического понимания, то, кажется, остается одна возможность, а именно: осуществить селекцию его мыслей. Например, Ясперс уже на уровне принципов понимания закладывает и оправдывает ее необходимость: не всякие духовные достижения нуждаются в изложении, а только те, которые продолжают жить, творя и созидая. Ницше нельзя изучать с целью получения каких-либо исчерпывающих сведений, невозможна законченная картина его мышления, его нельзя понять как автора целостной системы. Фиксация его мыслей и фактов жизни не говорит о том, чем он был на самом деле. Лишь посредством самостоятельной работы и собственных сомнений каждый может произвести на свет то, чем для него является Ницше. Если понять написанное буквально, то получится полное несоответствие герменевтической концепции изложения, где всякая «отсебятина» исключается.

Позиции герменевтики совпадают с установкой Ницше на диалог, в котором каждый имеет право заявлять и отстаивать свою позицию. Но единство спорящих достигается не на основе якобы обнаруживающейся «сути дела», а как результат равновесия сил: одна сила определяет другую силу, не вникая в «смысл» другой. По идее, исследователь

Ницше должен бы был сформулировать модель полемического разговора, в ходе которого позиции спорщиков укрепились и, возможно, не столько сблизились, сколько разошлись бы еще дальше, чем вначале. Читатель текстов Ницше оказывается одновременно автором и интерпретатором. Он должен проделать самостоятельный путь понимания, свободного как от полного согласия, так и от решительного отрицания. Можно надеяться на освобождение от «демонических чар» в процессе серьезной читательской работы. В отличие от гадамеровского искусства толкования, благодаря которому интерпретатор способен понять Ницше лучше, чем он сам понимал себя, следует признать границы нашего понимания. «Опыт неуловимого» необходим для достижения истока и цели любой философии, которая не поддается логической реконструкции.