Либеральный проект (Хайек и Рорти).

Хайек писал: «Цель социалистов — равное распределение доходов — неизбежно ведет к замене естественного порядка жесткой организацией. В свободном обществе никто не занимается распределением, ибо никто не может предвидеть результаты труда. Справедливость можно лишь толковать как комплекс норм корректного индивидуального поведения»98. Ошибка идеологов либерализма в том, что они ставят телегу перед лошадью, т. е. принимают идею за основу, в то время как за ней стоит создание целой системы институтов, обеспечивающих социальный порядок, и рынок является только одним из них. В зависимости от той или иной общины складывается экономия, пронизанная общими целями. Рынок — это место встречи разных экономических подсистем, он не управляется какими-либо внешними целями. Хайек отмечает: «Множество связанных между собой экономик в отсутствии единой шкалы сознательных целей образует суть рыночного порядка»99. Это не недостаток анархии, а важнейшее достоинство, которое состоит в том, что каждый сам выбирает себе цель, но руководствуется при этом самыми общими и потому абстрактными нормами поведения. Рынок, благодаря торговому обмену, обеспечивает мирное сосуществование различных групп людей. Он предполагает реализацию индивидуальных целей и применение общих средств.

Сильным тезисом либерализма является критика христианской морали, которая на деле оборачивается подавлением свободы. В этом либералы не оригинальны. Еще Ницше разоблачил христианскую мораль как форму власти слабых над сильными и показал ее вырождение в отвратительное чувство зависти и мести. Не ясно, в чем расходятся ницшеанцы и либералы? Ницше не любил анархистов и увлекался идеей сильного государства. Однако Р. Рорти расценивает Ницше как предтечу современного либерализма. Он пишет: «Потерпеть неудачу как поэт — тем самым, согласно Ницше, как человек — значит принять чужое описание самого себя, исполнять предварительно заданную программу»102.

С точки зрения морали, либерализм представляет собой абсолютно бессердечное, прагматическое мировоззрение, лишенное сострадания, нравственной солидарности и поэтому обрекающее общество на деградацию. Сильные государства, обеспечивающие выживание, развитие как людей, так и созидаемой ими культуры, опирались не только на военную силу, но и на символическую — религиозную, моральную, национальную, идеологическую — мобилизацию. Государство не оставалось идеей, а строилось как система эффективных институтов и специфических дисциплинарных пространств, в которых осуществлялось формирование государственного тела.

Спорный тезис либерализма — ссылка на теорию эволюции Дарвина. Либералы считают рыночные законы «ес- тественными», а сам рынок представляют наподобие клапана Дж. Уатта или системы обратной связи, обеспечивающей саморегулирование системы. Сходство рынка и эволюции либералы видят в том, что согласно их законам развитие осуществляется на основе конкуренции, благодаря которой выживают наиболее приспособленные. Между тем теория эволюции сама возникла в результате использования мальтузианской модели, которая построена как отражение модели совершенно определенного общества. Получается, что для его обоснования она и применяется, но уже под видом «естественной». Другая неясность состоит в понимании рынка. «Свободный рынок», независимые товаропроизводители, свободная конкуренция — это весьма сильные идеализации, привлекаемые из механики И. Ньютона, согласно которой абсолютно одинаковые частица взаимодействуют в пустоте и поэтому не имеют преимуществ друг перед другом.

Еще одна проблема, также связанная с неопределенностью «естественного», состоит в опоре на «жизнь» и в отказе от социального конструирования, планирования и регулирования. Как социалистам, которые исходят из «справедливости», «равенства» и иных предпосылок, так и консерваторам, которые опираются на традицию и почву, либерал противопоставляет рыночную стихию. «Моральность поведения — со стороны не только предпринимателей, но и тех, кто работает на себя,— писал Хайек,— заключается в ведении честного соревнования. Правила игры допускают ориентацию только на ценовые абстрактные показатели, в ней нет места симпатиям или антипатиям, субъективным оценкам заслуг своих конкурентов. В противном случае мы имеем случай личного поражения под маской диктата»103. Следуя требованиям развития мирового рынка, который не терпит границ, либералы провозгласили приоритет конкуренции над солидарностью на почве этических или национальных чувств, моральных ценностей, философских или научных идей.

Обратимся к теме признания. Она зазвучала у Гегеля как некий протест против узкого рационализма. Гегель не был либералом, но его не следует понимать и как идеолога прусского государства. В ранних работах он противопоставил формальному праву опыт христианской любви и прощения, которые способны восстанавливать солидарность людей даже в том случае, если они испытывают со стороны другого насилие, несправедливость и обиду. В «Феноменологии духа» Гегель рассматривает такой неинтеллигибельный опыт признания, как господство и рабство. Позднее он опирается на отношения собственности и права. Но и в самой последней работе — «Философии права», которую он переписывал несколько раз,— Гегель пытается дополнить государственное единство, достигаемое институциональными способами, некими духовными, человеческими формами солидарности и ищет способ одухотворения государства. Возможно, это — утопия, как была утопией попытка построить в СССР «социализм с человеческим лицом». Хайек писал: «Господствующая ныне моральная традиция, в основном укорененная в племенном обществе с унифицированными целями, расценивает безличный порядок открытого общества как недостаток нравственности, от чего следует искать лекарство»105. Характеризуя единство как племенной инстинкт, либералы признают, что он полезен в минуты опасности, но не нужен и даже вреден в открытом обществе. Либеральная позиция исходит из того, что благодаря рынку люди работают ради реализации чужих целей, не ведая, разделяют они их или нет. Пока сотрудничество предполагает наличие общих целей, люди с разными системами ценностей будут считать себя врагами в борьбе за обладание средствами.

Рынок и торговля взламывают жесткие национально-этнические и государственные границы. Чужие проникают на территорию государства, если везут нужные товары или выполняют работу, которую не хотят или не умеют делать свои. Рынок характеризуется либералами как глобальный тип порядка, который превосходит любую форму сознательной организации, ибо позволяет людям — эгоистам и альтруистам — адаптироваться к неизвестным целям множества незнакомых существ. Главная цель рыночного общества абсолютно инструментальна — она гарантирует абстрактный порядок, дающий возможность каждому преследовать свои цели.

Опора на рынок приводит либералов к космополитизму. Но в этом многие видят их недостаток. Сначала консерваторы, а сегодня противники глобализации выступают против уничтожения национальных границ. Дело даже не в том, что процесс глобализации приводит к уничтожению местной культуры. Мировой рынок и особенно мировая биржа отрываются от реальной экономики. Это приводит к тому, что деньги уже не являются эквивалентом труда, природных запасов той или иной страны. Какое все это имеет отношение к этике? Дело в том, что моральные ценности так или иначе связаны с материальным или утилитарным «добром» и «благом». Даже противники утилитаризма, настаивающие на приоритете духовных ценностей, во-первых, имеют в виду ценности христианина-европейца, а во-вторых, «бескорыстие», «честность», «справедливость» и другие добродетели соотносят с честным трудом, справедливым воздаянием, правдой, законами и т. п. Христианская мораль, по сравнению с первобытной моралью, основанной на жертве и даре, все-таки является экономией.

Проблема современного либерализма состоит в том, что идеологию, формировавшуюся в эпоху расцвета капитализма, для которого национально-государственные перегородки во всех формах — от таможенных пошлин до регулирования рынка — стали препятствием, он переносит на современность.

Собственно, Хайек, хотя и писал уверенно, понимал, что создает утопию. Так, он перечисляет причины, препятствующие реализации глобального либерализма. Среди них есть и моральные препятствия. Сам Хайек, скорее всего, не смог бы с легкостью через них перешагнуть. Он писал: «Признание права граждан на определенный минимальный стандарт жизни, продиктованный уровнем благосостояния страны в целом, подразумевает признание своего рода коллективной собственности на ресурсы страны, что несовместимо с идеей Открытого общества, ибо создает для него большие проблемы. Даже в перспективе далекого будущего не станет возможным везде обеспечить одинаковый минимальный уровень жизни абсолютно всем»106.

Добродетели государственной службы, христианской солидарности, родовой чести, семейной связи были нелегкими, и автономные индивиды еще в XIX в. устремились в поисках свободы и независимости в большие города, где традиционные нормы уже не действовали. Но нельзя забывать, что, добившись независимости, люди оказались «одинокими в толпе» и ощутили жажду контакта. Либеральная этика, легитимирующая отказ индивида от жесткой привязанности к почве, государству, семье,— ко всему тому, что раньше называли долей или судьбой человека,— сослужила неважную службу. Не удивительно, что нынешние молодые люди тяготеют к архаичным формам жизни и даже пытаются возродить некие ритуальные практики.

Р. Рорти предпринимает попытку спасти либеральный проект, отказавшись от эпистемологического обоснования и дополнив его эстетическими практиками, которые обычно противопоставлялись этическим. Прежде всего он переводит моральную проблему в плоскость языка. Различные моральные позиции оказываются у него различными способами описания мира. Нравственность понимается не как система общих принципов или свод правил, а как род- ной язык. Рорти пишет: «Мы можем сохранить термин „мораль", прекратив считать ее голосом божественной половины внутри нас, а вместо этого считать ее нашим собственным голосом, как членов сообщества, которые говорят на одном языке. Важность этого сдвига состоит в том, что уже невозможно спросить „Являемся ли мы нравственным обществом?". Этот сдвиг соответствует обществу, рассматриваемому как группа эксцентричных людей, сотрудничающих ради взаимной защиты, а не как собрание родственных душ, объединенных общей целью»107.

Рорти полагает, что, критикуя христианскую мораль, Ницше вернулся к «Никомаховой этике» Аристотеля. А. Макинтайр же считает, что «Ницше должен был приравнять аристотелевскую трактовку этики и политики ко всем этим дегенеративным прикрытия воли к власти, которые последовали из-за ложного поворота, осуществленного Сократом»108. Но именно при сопоставлении с моральной философией Платона—Сократа совершенно отчетливо обнаруживается близость позиций Ницше и Аристотеля. Скорее, эпоха Просвещения знаменует отказ от аристотелевской этики. Поэтому критика кантовской морали должна была в какой-то степени приводить обратно к Аристотелю. Этика Аристотеля базируется на нормах традиционного иерархического общества и заслужила признание у мусульман и евреев, христиан и язычников. Она действительно не согласуется с нормами демократии и поэтому отвергнута в эпоху Просвещения. Какого рода личностью должен стать человек — вот, по мнению Макинтайра, вопрос, который был упущен моралистами эпохи Просвещения. Поскольку Ницше углядел в морали черты ресенти- мента, он положил во главу угла не абстрактные ценности, а волю к власти.

Заслугой Рорти можно считать преодоление натуралистического понимания воли к власти. Она раскрывается им как игра знаков, как конкуренция тех или иных описаний мира. Мораль понимается как одно из таких описаний. Ницше не отбрасывал мораль, а критиковал попытку сделать ее супердискурсом. Продолжая перспективизм Ницше, Рорти предложил решить конфликт между различ- ными описаниям мира не с рационалистических, моралистических или идеологических, а с эстетических позиций. Если логик, моралист или политик настаивают на безусловной истинности своих ценностей, то эстет рассматривает их как продукты творчества, которые не отличаются от произведений искусства. Ценности, полагает эстет, следует расценивать с позиций не истины, а красоты.

Эстетическое раскрывается у Рорти в двух аспектах. Во-первых, как стилистика жизни, искусство существования, подобное тому, как оно было раскрыто в последних работах М. Фуко. Это серьезный вызов морали, сторонники приоритета которой как-то примирялись с наукой, видя в ее лучших представителях аскетических творцов общего блага, но никогда не принимали чисто эстетической установки, если она не подчинялась этике. Л. Толстой в этом был вовсе не одинок. Между тем, по мнению Рорти, проявление индивидуальности в этой сфере открывает возможность спасения либерального проекта, который претерпел инфляцию вместе с наукой и рационализмом, с которыми он был прочно связан в эпоху Просвещения. Во-вторых, поскольку искусство занимает место познания, постольку акцентируется как форма самореализации. Если наука и метафизика пытаются систематизировать жизнь, то искусство раскрывает разрывы и даже пропасти бытия, оно стремится найти новые формы существования и тем самым преодолеть старые различия. В результате этого поиска происходит смягчение противоречий, в жизни становится меньше боли и страдания. Этический аспект эстетического раскрывается в том, что оно учит состраданию. Этическое, таким образом, находит свое выражение не в моральной проповеди, а в искусстве.

Возникает вопрос, что остается от либерального проекта, если он строится на чувстве сострадания другому человеку. Не означает ли это отказа от него в пользу христианских практик покаяния и прощения, против которых он был изначально направлен? Пострадает либеральный проект и в том случае, если опереться, как предлагает Макинтайр, на социальный контекст. В споре с Ю. Хабермасом Рорти находит и точки соприкосновения. «Свободную от принуждения ком- муникацию» он расценивает как «новую хорошую формулировку традиционного либерального положения». Рорти утверждает, «что есть только один способ избежать непрерывной жестокости внутри социальных институтов: максимальное улучшение качества преподавания, максимализация свободы печати, возможности образования, возможности осуществлять влияние на политику и тому подобное»109. Под этим подпишутся все моральные философы. Вопрос лишь в том, как избежать злоупотреблений, которые наступают тотчас же, как только государство ослабляет свой контроль. Очевидно, что надеяться на сочувствие к боли других людей, читающих художественную литературу, было бы неосмотрительно. Судя по тому, что век книги вообще заканчивается и на ее место приходят другие медиумы, которые скорее бес- тиализируют, чем гуманизируют человека, либеральный проект как был, так и продолжает оставаться красивой утопией. Впрочем, богатые и сильные во все времена могли позволить себе такую идеологию. Правда, и они не всегда следовали ей, причем не только в экстремальных условиях войны, голода или заключения, но и в более мирных условиях семейной жизни. Либеральные ироники нередко ведут себя так, как в обстановке, приближенной к боевой.