И В КРУГУ РОМАНТИЗМА

Религиозная жизнь, карьера священнослужителя казались ему с малых лет единственным возможным путем — 17-летним юношей он поступил на богословский факультет Копенгагенского университета, а в 1841 году в том же Копенгагене произнес свою первую проповедь в качестве пастора датской лютеранской церкви.

Сёрен воспитывался в атмосфере интеллектуально-художественной жизни, которая компенсировала реальные недостатки и пороки мечтами о героическом прошлом, об идеальной гармонии, воспеванием превосходства эмоциональной жизни над реальной. Он воспитывался в кругу датского романтизма—? романтизма особого рода. Мицкевич, громя «лупу и глаз мудреца», призывает вернуться к позабытым народным преданиям и сказкам. Иохансонес Эвальд (1743—1781) за несколько десятилетий до него выступает против ученой поэзии, воспевает свежесть народного восприятия и великие древнескандинавские исторические традиции. Адам Оленшлегер (1779—1850) искал полноту человечности, силы, свободы и гармонии в сагах, в народных преданиях, в поэмах Гомера, в героическом легендарном прошлом. Николай Фредерик Северин Грундтвиг (1783—1872) воспевал живую правду чувств, воплощенную в народе.

Все эти идеи воспринимает Кьеркегор. По- началу он просто представитель романтического религиозного субъективизма и индивидуализма, представитель протестантского сентиментализма в теологии. Характерно, что до тех пор, пока новая, современная нам волна оживления иррационально-плюралистических течений, высшим выражением которых явился экзистенциализм, не привела к тому, что сочинения Кьеркегора были открыты и прочитаны заново, а сам он был объявлен крупнейшим экзистенциалистом XIX века, к нему относились просто как к представителю позд- неромантической литературы. Его считали деятелем правого, элитарно-аристократического крыла того мистически-религиозного течения, к левому крылу которого принадлежал Грунд- твиг. Еще в конце XIX века Георг Брандес — датский литературовед — решительно причислял его именно к этому течению. Психологический портрет из «Дневника соблазнителя» он ставил в один ряд с «Вильямом Ловелем» Людвига Тика и с «Манфредом», относя эти произведения к той литературе, которая заменила реальную внутреннюю жизнь героя образом души, блуждающей по лабиринту грехов. Мысль и значение выходили здесь, по примеру Якоба Бёме, за пределы выражения, идея — за пределы формы, а созерцательное прозябание стало идеалом жизни. Идеалом, пишет Брандес, стало индийское ничегонеделание: жизнь-раздумье, жизнь-прозябание. Действительно, именно такому идеалу поклоняются в «Люсинде» Шлегеля. Этот же идеал присваивает себе французская романтическая школа, его воспевает Теофиль Готье в своих романах, например в «Фортунио». Этот идеал постоянно присутствует в «Или — или», этом подлинном продукте романтической школы, насыщенном атмосферой немецких романтических поэм. Действительно, Кьеркегор в своих литературных вкусах и оценках примыкает к крайне правому крылу позднего романтизма: он восхищается Францем Баадером, для которого Шеллинг — еретик-рационалист, осмеливающийся логически анализировать святую троицу; он со священным трепетом читает «Христианскую мистику» Гёрреса, полную нелепостей и экстаза.