Как читать Ницше

Ты противоречишь тому, чему учил вчера. Это потому, что вчера — не сегодня»,— отвечал Заратустра.

Интеллектуальную эволюцию Ницше определяют три периода: первый, когда написаны ранние, филологические сочинения 1870—1876 гг.

После «Заратустры» Ницше снова возвращается к научным по форме афоризмам. Начинается период большой войны против ранее установленных ценностей и задумывается главное произведение — «Воля к власти». Любое сочинение после «Так говорил Заратустра» есть не что иное, как новый проект «Воли к власти». При этом они составляют пары: «По ту сторону добра и зла» и «К генеалогии морали», «Сумерки богов» и «Казус Вагнер». «Антихрист» и «Ecce Homo» оказываются близнецами.

«Ecce Homo» — интеллектуальная биография Ницше, история преодоления собственного декадентства путем познания условий его возможности. «Сумерки богов» и «Антихрист» — открывают новый проект критики метафизики. Речь идет о преодолении евангелической практики, которая есть попытка лишить жизнь воли к власти. Ницше описывает «тип Иисуса» как неспособность что-либо хотеть. Позиция бегства от страданий и непротивления — полная противоположность воли к власти, так как является отрицанием творчества, утверждением которого был греческий бог Дионис. «Дионис» в третьем периоде творчества Ницше становится центральным философским понятием.

Кажется невозможным по соображениям научности и моральности писать о Ницше по старым изданиям его сочинений. Дело даже не в недостатках переводов. Все равно аутентичный перевод невозможен1. К счастью, на русские переводы основных сочинений Ницше не повлияла «Воля к власти». Однако она продолжает влиять на наше понимание его философии. Возможно, пока мы не имеем перевода на русский язык критического издания, выполненного Джорджо Коли и Маццино Монтинари, лучше всего вообще не принимать во внимание «Волю к власти», так как Ницше не является автором этой работы.

Необходимо собрать и продумать отдельные советы Ницше, касающиеся чтения его сочинений. Поскольку он писал не систематически, то возникает соблазн читать те места, которые вызывают удовольствие. Это плохой способ чтения — он характерен для читающих бездельников. Не следует и быстро глотать все подряд в надежде схватить смысл целого и затем уже, исходя из него, растолковать отдельные положения. Ницше — учитель «медленного чтения». Прежде всего он воздавал хвалу филологии: она учит читать медленно и глубоко, забегая вперед, возвращаться назад, учит читать между строк. Кроме искусства истолкования необходимо сопереживание: стоит попытаться найти исток мысли, испытать породившую ее страсть. Ницше советовал «читать хорошо, то есть медленно, всматриваясь в глубину смысла, следуя за связью мысли, улавливая намеки; видя всю идею книги, как бы сквозь открытую дверь. <...> Мои терпеливые друзья! Эту книгу могут читать только опытные читатели и филологи: выучитесь же хорошенько читать!..»4 Важно понять, о какой «книге» говорит Ницше. Поскольку эта цитата из предисловия к «Утренней заре», ясно, что «медленному чтению» подлежит именно она. В «Предисловии» к ней говорится, что книга написана жителем подземелья, человеком, неторопливо изучающим глубины человеческого духа, а точнее, последствия его воздействия на человеческое тело. Отсюда можно сделать вывод, что совет Ницше относится не столько к чтению книг, сколько к внимательному изучению жизни. Речь идет о «книге жизни», читать которую стремился автор. Отсюда искусство медленного чтения характеризует его собственную стилистику. В соответствии с пояснениями «Ecce Homo», книги Ницше нужно читать с учетом места, в котором они создавались. Но в таком случае возникает несоответствие.

Аутентичным способом чтения является восприятие книг Ницше как музыкальных произведений. Он любил музыку и до такой степени стремился преодолеть Вагнера, что стал автором звучащей прозы, в которой найдена верная героическая тональность, превосходящая тоскливую романтику знаменитого музыканта. Успех, как письма, так и чтения, зависит от того, насколько точно взята первая нота, которая определяет тему сочинения. Если, как сказано в «Предисловии», «Утренняя заря» — это книга-лабиринт, то она должна звучать тональностью, соответствующей шуму подземных вод и тектоническим сдвигам пластов земли. Звуки, образующие слова, должны быть похожи на сопение органа. Но если «Утренняя заря» — это книга о морских просторах и новых берегах, то ее текст должен звучать легко и радостно, как утренний бриз. В действительности, произведение Ницше напоминает симфонию; дух и тело там примиряются не столько диалектически, сколько музыкально5.

Сочинения Ницше, написанные красивым, ясным и доходчивым языком,— своего рода реквием тотальному рационализму, ужасным последствием которого стали мировые войны. Нельзя забывать о том, что рационализм пришел на смену средневековому мировоззрению, в котором были и темные стороны, в частности эксцессы, порождае- мые религиозным фанатизмом. По-своему рациональный протест Лютера, продиктованный верой в разум и моральное совершенство человека, поставил на место фанатичной религиозной веры и бюрократических институтов церкви моральность и гуманность. Безусловно, это было большим достижением. Упрекая эпоху разума за разработку новейших видов вооружения, нельзя забывать о том, что в эпохи религиозного чувства тоже велись фанатические войны. Во всяком случае, как общественная, так и частная жизнь людей оказывается более комфортабельной именно тогда, когда она строится на рациональных началах.

Чтение философских книг, как известно, не служит формой отдыха.

Большинство пишущих о Ницше советует осуществлять селекцию и не принимать его экстремистских заблуждений: как всякий страстно пишущий автор, он впадал в пафос. Первое и главное предостережение критиков: читатель должен «стать выше» Ницше, который по причине своей тяжелой болезни временами впадал в черную меланхолию. Следует якобы простить его заблуждения. Таким способом критики вместо серьезного анализа ссылаются на болезнь и наличие ресентимента (ressentiment6). Не слишком ли легко такие комментаторы отделываются от Ницше? Это верно, что кругом хорошо не бывает, и мы вынуждены прощать нашим звездам не совсем моральное поведение. Но беспокоит вопрос о мере. Сколько зла мы можем простить гению?

Ницше часто провоцировал читателя и елейными, и грубыми высказываниями относительно того, что стало привычным и кажущимся естественным. Именно в ткани повседневных истин он находит то устаревшие моральные стереотипы, то, напротив, следы былой грубоватой прямоты, которая обеспечивает выживание людей. Таким провоцирующим приемом относительно ясности сознания, к которой всегда стремятся интеллектуалы, являются и ссылки на головную боль: Ницше предлагал писать не в минуты кайфа или ясности в голове, а в часы тупой боли и страдания. Но он не считал, что боль говорит злом. Наоборот, боль делает чувствительным к страданиям других людей. Таким образом, критику морали и гуманизма едва ли следует объяснять ссылкой на недужность.

Известно, что одни могут писать, а другие нет, и причиной тому является не способность или неспособность к творчеству. Легко и красиво пишет тот, у кого радостно на душе. А как быть тому, кто чувствует отвращение к миру, какие слова он находит в минуты боли и отчаяния? Не стоит торопиться с ответом и утверждать, будто здоровые физически и нравственно люди пишут гуманные тексты, а желчные авторы злую и черную прозу. Лишь тот, кто страдал сам, способен сострадать боли других людей. Думается, что именно чувство сострадания и определяет критическую направленность сочинений Ницше. Он указывал на негативные последствия гуманистического и познавательно оптимизма и считал пессимизм более реалистичным мировоззрением сильных натур, которые способны смотреть правде в глаза и бороться за жизнь.

Мышление Ницше не систематично, и это общепризнанно, но оно и не афористично. Несмотря на то, что Ницше с большим пиететом относился к таким признанным мастерам, как Ларошфуко и Монтень, стиль его философской прозы далек от их несколько меланхолической манеры письма. Ницше писал: «Афоризм, сентенция, в которых я первый из немцев являюсь мастером, суть формы „вечности"; мое честолюбие заключается в том, чтобы сказать в десяти предложениях то, что всякий другой говорит в целой книге»7.

Молодых читателей, которые хотят не сентенций, а дела или хотя бы призывов к нему, привлекает интенсивность текста. Ницше тоже хотел переделать если не мир, как Маркс, то хотя бы человека. Он — родоначальник философской антропологии, проект которой не вполне понят. Человек был для него мерой всех вещей, но не застывшей в точке возвышенного, как греческая статуя, а подвижной. Такое флексибельное существо наделено возможностью оценивать мир с разных позиций. Жизнь — это борьба за признание нового описания мира. Хайдеггер разглядел опасность антропологического проекта в философии: если человек — абсолютный масштаб всего сущего, то как определить меру человека. Он отступил назад к бытию, которое сообщает нам, в чем состоит мера всех вещей. Но главным медиумом бытия, которое понимает самого себя, и для Хайдеггера является человек. Поэтому его онтологический проект, по сути, не отличается от антропологического. Если человек является медиумом бытия, то это предполагает борьбу за власть, в форме притязания говорить от его имени. Так что Ницше оказался, пожалуй, более последовательным и смело возложил на человека ответственность за все, что он делает или говорит. Присущая ему воля к власти проявляет свое позитивное значение не как мелкая возня за бенефиции, а как форма развития жизни. По Ницше, усилия, направленные на сохранение себя на основе разумных самоограничений, оказываются тщетными. Только веселые дионисийцы сливаются с бытием и с другими людьми. Трезвые индивидуалисты, пытаясь избежать горькой участи героев, делают ставку на разум и наивно полагают, будто гармоничное и упорядоченное бытие заботится и защищает нас. Ницше понимает бытие как становление, а человека как силу, смело вступающую в игру с другими силами природы и общества.

Мысль Ницше не ограничивалась тезисом о воле к власти. Точнее, сам этот тезис не следует толковать исключительно как политический. Можно говорить если не о постепенной трансформации воли к истине к воле к власти, то о переплетении этих стратегий во всех заметках последнего периода творчества Ницше. При этом власть исследуется на уровне знания и ценностей, духа и тела, политики и повседневной жизни. Все это весьма важно для понимания стилистики. Ницше не был авангардным писателем, создающим новую манеру письма с целью продать его подороже. Он не хотел быть и мэтром, навязывающим свое описание мира другим. Проза Ницше суггестивна, потому что он жизнью заплатил за свои истины. К его текстам необходимо относиться с чрезвычайной серьезностью и осторожностью. Недопустимым является использование его сочинений для составления неких «Дацибао» — сборников забойных лозунгов и изречений Мао для боевиков, смело разделяющих людей на «своих и чужих», на «плохих и хороших».

Сегодня Ницше стал рассматриваться как художник, который презентировал различные идеи, но не нес за них личной ответственности. Маски масками, но философствование для Ницше вовсе не является игрой, в которую сегодня все азартнее стали играть писатели и художники. Стиля нет, но каждый изобретает и навязывает его другим. Афоризмы Ницше — это не собрание едких или меланхолических сентенций, а нечто цельное и органичное. То, что объединяет различия и снимает логические противоречия,— это собственная жизнь философа, который не просто пишет крепкие в коммерческом отношении книги, а передает нам свои страдания и боль за все происходящее на этой земле. Точно так же можно говорить о философской системе, которая определяется не столько логикой, сколько целями и установками. Творение Ницше напоминало Ясперсу, «взорванный горный склон; камни, уже более или менее обтесанные, указывают на нечто целое. Но строение, ради которого, судя по всему, осуществлен взрыв, не построено»8. Видя в сочинениях Ницше одни руины, состоящие из драгоценных обломков, можно попытаться самостоятельно возвести цельное здание, т. е. философскую систему, которая осталась незавершенной. Речь идет не столько об археологической реконструкции, ибо постройки, строго говоря, не было, а о сотворчестве, о движении вслед за Ницше.

Итак, ставится задача, самому пройти прерванный путь. Она особенно актуальна после того, как после войны с фашизмом интеллектуалы остро ощутили темные и опасные глубины мысли Ницше. Он не написал ничего однозначного. В силу незавершенности любого из его сочинений нельзя ни одно в отдельности брать за основу для систематизации. Если брать любой из афоризмов Ницше в контексте его жизненного пути, то обнаружится реактивный характер его письма, которое было ответом на конкретную ситуацию и поэтому всегда оставалось полемичным. Критика служила для опровержения не только чужих, но и соб- ственных взглядов. Для понимания главной цели Ницше существенны не только законченные сочинения, но и многочисленные подготовительные заметки.

На рубеже XX и XXI вв. снова вышло немало работ, посвященных творчеству Ницше. Одни трактуют его как хорошего филолога и плохого философа, другие, наоборот, считают его мыслителем-поэтом. Формулируя проблему понимания в терминах герменевтики, можно указать на некоторые ошибки в интерпретациях Ницше. Первая ошибка состоит в попытке рациональной реконструкции и систематического представления его философии. Это достигается ценой элиминации и игнорирования большей части его исследований, противоречащей тому, что выбрано в качестве главного. Следующая ошибка состоит в идеализации образа Ницше. Для одних он трагической судьбы индивидуум, для других — выражение кризиса Европы. Между тем Ницше не мыслил себя ни Богом, ни гениальным индивидом, который видит то, чего не видят другие.

Можно возразить против чисто биографического и психологического подходов, где философия сводится кжизни. Хотя Ницше часто призывал к единству жизни и познания, герменевтический подход к его творчеству оказывается слишком прямолинейным. Он утверждал, что только такая философия является подлинной, полезной, которая вытекает из жизни мыслителя. Но это не означает сведения ее к автобиографии. В прояснении нуждается существо дела, а не психология мыслителя. Ницше прислушивался не к состоянию своих внутренних органов, а к зову бытия, которое он понимал как вечное становление и борьбу сил. Литературное творчество и сама биография Ницше — ответ на кризис европейской культуры. Многие пишущие о Ницше понимали и понимают, что любая интерпретация является искаженной, в лучшем случае, односторонней. Особенно остро это чувство передал А. Белый. Подводя итоги своего очерка о Ницше, он писал: «Я желаю лишь подчеркнуть, что когда речь идет о воззрениях Ницше, то мы имеем дело: 1) с системой символов, захватывающих невыразимую глубину нашей души; 2) с методологическим обоснованием этих символов в той или иной системе знания; такое обос- нование возможно, хотя и формально; все же это „добрая" ни к чему не обязывающая форма отношения к ницшеанству благороднее, безобиднее хаотической метафизики популяризаторов, мнящих, будто они раскрыли невыразимое в Ницше; 3) кроме того, мы сталкиваемся с серией противоречивых миросозерцаний у самого Ницше, если будем развертывать идеологии его афоризмов; 4) наконец, перед нами сводка хорошо известных идей о сверхчеловеке, личности и вечном возвращении, в оправе популяризаторов»9.

А. Белый поставил своей задачей показать, что невыразимое Ницше предопределено развитием нашей культуры, что оно не только его, но и наше. Он провел аналогию между Христом и Ницше. «Если Христос распят человечеством, не услышавшим призыва к возрождению,— писал Белый,— в Ницше распято смертью само человечество, устремленное к будущему»10. «Заратустра» — продукт инспирации, новое евангелие, возвещающее о необходимости переоценки ценностей. Именно так воспринимал ее и сам Ницше. Но то, что он постоянно дописывал ее, свидетельствует не о богодухновенности, а об авторстве книги. В списке того, что недопустимо в интерпретации Ницше, Белый, разумеется, пропустил то, что проделал сам. Он превратил «Заратустру» в новое Евангелие и таким образом, став апостолом нового учения, предложил принять его на веру. К счастью, по врожденной деликатности объявив его невыразимым, Белый остался единственным адептом собственно понимания Ницше и не навязывал его остальным. Наверное, это и есть единственно правильная форма ницшеанства: прочитать, пережить то, о чем написано, и постараться идти своим путем. Ницше, как и Достоевский, писал книги, чтобы не сделать того, о чем написано.

Ясперс, посвятивший Ницше весьма объемистое исследование, пришел к выводу, что стремление понять Ницше есть глупая и безрассудная спесь. Более того, попытка подражать, следовать по его пути в критике всех ценностей неизбежно наталкивается на внутренние противоречия. У Ницше эта критика выполнена столь пластично, что не сводится к односторонним, вызывающим альтернативные ответы утвер- ждениям. Парадокс в том, что она укрепляет позитивные ценности. Но как это возможно? Если критика укрепляет веру в то, что критикуется, то это означает несостоятельность критики. Стало быть, этот ответ на тайну Ницше не может быть принят как верный и окончательный. Тайна Ницше не разгадана.