ИЗМЕНЕНИЯ КАЖУЩИЕСЯ И ДЕЙСТВИТЕЛЬНЫЕ

В XX веке усиливается неравномерность в мировом развитии. Историческое развитие совершается медленными темпами, ио в наш век в некоторых местах темп этого развития ускорился, и это — по крайней мере для тех, кто умеет это видеть,— выявило все то, что изменяется с трудом или крайне мало.

Плохо, если у человека рябит в глазах,— это мешает ему ясно видеть. Нехорошо, если интеллект затуманивается «головокружительными» видениями,— это мешает ему выносить правильные суждения. И глубоко ошибается человек, если уподобляется ребенку, вращающему калейдоскоп: цветные стеклышки передвигаются по правилам симметрии вокруг оси, и мираж отражаемого ими света не дает ему увидеть то, что повторяется в глубине картин и событий, в водовороте изменений.

Диалектика не выносит никакой односторонности. Поэтому правильный и очевидный принцип, требующий учитывать происходящие изменения, может стать односторонним, даже софистическим, если за изменениями мы не увидим и нечто относительно постоянное.

Мы должны, пусть неохотно и даже протестуя, видеть в действительности нашего века те трудно поддающиеся изменениям «основные модели», которые с упрямством и беспощадно возникают вновь и вновь: возникают как в самом историческом процессе, так и в обыденной жизни. При этом они не поддаются никакой стилизации.

Человек пасует более всего тогда, когда он не видит в обозримом для него времени окончательного решения. Трудно бывает понять, что история, скроенная на поколения людей, не походит на классически написанную драму, в которой рано или поздно все имеет свою развязку. Если же человек ратует за изменения— точнее, за преобразование мира,— он не может позволить себе ослепления. Он не может позволить себе замечать лишь то, что меняется быстро и заметно, более того, он не должен успокаиваться, видя существенные, решающие преобразования. Все это он должен учитывать, но наше существование и наши желания относительно сегодняшнего и завтрашнего дня — со всеми предвиденными и непредвиденными последствиями научно-технической революции — зависят от этих с трудом поддающихся изменениям основных моделей, черты которых возникают вновь и вновь в жестах несправедливого насилия и сопротивления. Жесткую связь этих основных моделей, применив к ним некоторые нововведения, можно лишь слегка расшатать — течения «нашего времени», если таковые существуют, не могут с ней справиться. К авангарду истории принадлежат не только пионеры новых путей, но и те, у кого есть достаточно силы для самого трудного — для повторения.

Как и у тех людей, которые, по словам Янниса Ри- цоса (в стихотворении «Непрерывно»), и вчера, и позавчера

По одному и тому же камню бьют.

Одну и ту же муку разделяют по-братски,

Один и тот же хлеб с водой делят между собой. Как это делали их предшественники.

Изменения, совершающиеся в огромных секторах нашей действительности, и их большая неравномерность, смесь элементов далекого прошлого и столь же далекого будущего, которую никак не назовешь мирным сосуществованием, создают то явление, которое мы можем назвать «относительной неизменностью». Такая относительная неизменность характеризует общество самого развитого капиталистического государства с его «головокружительно» развивающейся техникой— Соединенные Штаты.

Люди охотно верят создаваемому манипуляциями миражу, что все изменяется и будет изменяться, ведь именно это внушается декорацией и бутафорией. Однако драматические ситуации в жизни развертываются с большим трудом, чем на сцене. И наличие избранных, удачливых жизненных областей, развивающихся с головокружительной быстротой, не может заставить забыть об этом. Конечно, Демокрит не понял бы ни одного слова из лексикона современной атомной физики, но это не может служить для нас утешением, так как и он, и многие другие мыслители древнего мира с большой легкостью разобрались бы в поступках наших тиранов и героев, уж не говоря о будничных преступлениях и пороках.

Ни миражи, ни подлинные изменения, происходящие в мире, не могут заслонить огромного количества опаснейших явлений, которых новинки науки и техники не только не коснулись, но даже и не затронули. Сюда относится все то, что упорно сохраняет себя, не склонно распадаться, устаревать, поддаваться изменениям. (К счастью, среди того, что не подвержено устарению, есть и прекрасные вещи.)

Размышления о будущем, то пугающие, то тревожные, а иногда и кликушествующие, футурологические статьи бульварной печати и серийные издания научной фантастики часто служат лишь для того, чтобы разум и совесть могли хотя бы на короткое время эмигрировать из мира известных до отвращения вещей и забыть тягостное зрелище того, как обычная, земная честность вынуждена на протяжении многих столетий сражаться со своими противниками с их арсеналом не очень-то современных, но неизменно действенных средств.

Человек оказывается перед выбором между двумя кажущимися противоречивыми, но объективными тенденциями.

Представление о неизменности самых существенных основ человеческого существования именно потому бессмысленно, одиозно и, можно смело сказать, безнадежно, что именно научно-техническая революция сделала абсурдными традиционные формы жизни, человеческие контакты и саму -структуру личности; под обществом оказалась очень динамичная основа, и в то же время оно не может выйти за некие пределы. Научно-техническая революция предполагает как условие развития цивилизации развитие творческих сил отдельных личностей, но сама как таковая эти творческие силы не развивает.

Мир устарел. Общественное устройство, ограниченное буржуазными условиями жизни, становится все более несоответствующим общечеловеческим возможностям. Значит, действительность имеет такие пока трудно поддающиеся изменению сферы, в которых развитие характеризуется повторяемостью.

Принимать во внимание повторяемость нелегко, и еще труднее повседневно вживаться в жесткие геометрические системы основной модели: повторять слова и действия, возрождая их смысл. Нелегко делать все это, не сужая своего кругозора,— в этом и таится настоящая опасность. Надо одновременно повторять старое и обновляться.

Кто не способен на это и замечает лишь то, что жестокая схема истории даже при огромных изменениях многочисленных жизненных явлений всего лишь повторяется— от острова Макронисос до Южно-Африканской Республики,— тому остается лишь впасть в отчаяние.

Такое отчаяние по-своему может быть вызвано и позитивными процессами, ибо то, что на протяжении столетий воспринималось как фаталистически заданное, теперь уже так или не воспринимается, или же воспринимается с трудом.

Адорно — снова и снова выражают в своем беспокойном отчаянии то, что древний, «подлинный» фатализм уже не в силах вновь укорениться. Ведь для него была характерна самоуспокоенность без всякого протеста, хотя бы выраженного вполголоса. Вопрос о возможности изменения мира, его гуманизации, который всегда был заложен в основном вопросе философии, теперь,7 сознательно или нет, выступает перед мыслителями в качестве основного вопроса.

Даже великие мыслители прошлого, вплоть до середины XIX века, не знали, да и не подозревали, что прожитая, хранимая памятью история — всего лишь предыстория. Они этого не знали потому, что еще не были в состоянии освободить условия своего общественного бытия от его естественно заданного характера.

Таким образом, среди прочего влияние идей марксизма опосредствованно сказалось и на потрясении основ теории классического фатализма.

Если кто-то лишь соприкоснулся с марксизмом, он может понять, что прежняя история представляет собой лишь предысторию хотя бы потому, что он сам в позитивном смысле пришел в «разлад» с нею, не может более жить в ней гармонично, пребывая в состоянии «самоуспокоенности», коренящейся в незнании.

В этом символическое содержание сказки Андерсена, к которой Томас Манн так часто возвращается в «Докторе Фаустусе». В сказке русалка вместо рыбьего хвоста получает человеческие ноги. Эти ноги красивы, но она испытывает такую боль, словно ее режут ножами. Этой болью она расплачивается за неполное превращение из русалки в человека. Такие страдания возникают на полпути к человеческому существованию, живое существо чувствует их в том случае, если уже настолько стало человеком, чтобы чувствовать, что вокруг него и в нем остается еще не человеческим.

К. Маркс в своем известном изречении пишет, что «религия есть самосознание и самочувствование человека, который или еще не обрел себя, или уже снова себя потерял» К

Но отчаяние, проявляемое в XX веке, во многих случаях отражает сознание человека, который знает или хотя бы подозревает, что он теряет себя, но не видит возможности обрести себя вновь.

К тем, кто сегодня поддается отчаянию, применима первая часть выдвинутого Марксом положения, так как они не принимают видимости человека. Но они отвергают и поиски подлинной действительности, возможность того, чтобы человек вновь возродил себя, а это так или иначе приводит к освящению состояния потерянности. Тем самым они освящают саму видимость, словно речь идет о состоянии, о принадлежности, а не об исторической ситуации. Однако, находясь в предыстории развития общества, можно в то же время уже осознавать возможность ее преодоления или догадываться об этом — если мы в своем развитии достаточно отдалились от данного уровня бытия, отдалились настолько, что можем судить о нем.

Наиболее авторитетные мыслители человечества были всегда строги в своих суждениях. Но лишь в одном случае они становились беспощадными: по отношению к тем условиям, которые принижали и губили человека. (Настоящее искусство нашего века, пожалуй, судит еще строже, но это потому, что оно кладет в основу не абстрактные принципы гуманности, а уже реальные возможности. И эта строгость не означает безжалостности.)

Таким образом, мы видим, что опосредствованно и марксизм «несет ответственность» за то, что все происходящее в мире измеряется уже иной меркой (согласно другим взглядам, оно оценивается как нечто терпимое, абсурдное, невыносимое, но все же иначе, чем до появления источника света). Появившись, марксизм освещает, делает видимым многое даже для тех, кто не знает, почему их глаза стали зорче. Конечно, этот источник света появился в прошлом веке, но в нашем веке он поднялся до той точки горизонта, откуда может осветить действительность и для тех, кто не осознает этого. Ведь человек, не прибегающий к шорам, хочет он того или нет, но при свете дня видит лучше.

33

49

65

Луч солнца тронул тюремный затвор,^ Проник в зарешеченное оконце.

Еще в полумраке тюремный двор,

Но ярко на лицах сверкает солнце.

ХО ШИ МИН

Лишь в ходе развития рабочего движения возник взгляд, достаточно смелый, чтобы смотреть в лицо действительности, достаточно чистый, чтобы видеть ее, как она есть, и не терять из виду будущее. Только приведенную нами самими в движение и практически дефетишизированную действительность можно подчинить себе, только при этом условии можно раскрыть ее тайны и внутренние взаимозависимости.

Революционер умеет и смеет видеть современный ему мир, ибо это не может противоречить его начинаниям. Марксизм как теоретический инструмент, позволяющий смотреть в лицо действительности, служит тем, кто сам является участником революционной практики, для кого не существует таких очков, через которые он воспринимал бы мир иначе.

Очки — вещь хрупкая. Они могут показать далекое близким или наоборот. Привыкший к очкам человек плохо видит без них.

Марксизм делает острым и смелым взгляд и разум мыслящего человека, позволяет ему проникнуть сквозь видимость, всесторонне охватить и дефетишизировать действительность, вооружает его против оптического обмана, создаваемого общественными явлениями.

Успешно и в духе марксизма полемизировать с теоретиками отчаяния можно лишь в том случае, если мы превосходим их не только полнотой приближения к миру, охваченному нашим кругозором, но и острой безжалостностью суждения о нем.

И в этом отношении необходимо возвращаться к классикам. Наш взгляд должен приобрести ту беспощадность, которую ослабляет догматизм, влияющий на наше восприятие. Поэтому снова и снова мы должны повторять предупреждение Ф. Энгельса: чем беспощаднее наука, тем она созвучнее интересам и стремлениям рабочего класса.

Ту же мысль высказывает и В. И. Ленин, критикующий филистерскую «нежность», которая хотела бы очистить от противоречий и природу, и общество.

Безжалостность подхода к действительности чаще всего теряется из-за уступчивости субъективным желаниям. Такая «уступчивость» в суждениях появляется тогда, когда человек хочет смягчить реальные факты и слишком резкую их окраску. И делает он это по своей слабости, потому что, не смягчая вскрытых противоречий, он не чувствует в себе достаточно сил для преодоления их при встрече с ними лицом к лицу.

Иллюзорное овладение действительностью лишь увеличивает слабость. И именно марксизм призван разорвать заколдованный круг. Бертольт Брехт замечал: «Если твои выводы и установки правильны, тогда ты должен претерпевать противоречия действительности, уметь анализировать трудности во всей их ужасающей совокупности и трактовать их совершенно открыто... не пренебрегай чем-либо лишь потому, что оно не согласуется с твоими выводами и установками,^ твоими надеждами — в таком случае откажись лучше от своих выводов, но ни в коем случае не от истины».

Поэтому нам чужды и фанатизм, мифически устраняющий трудности преобразования, и теория отказа от революционных перспектив, считающая существующее положение неизменным. Попытка иллюзорного смягчения действительности, воображаемого устранения трудностей и капитуляция перед трудностями являются следствием противоречий, возникающих между поставленными целями и условиями их осуществления, которое в то же время обостряет их напряженность.

Поэтому подход и поведение тех, кто смотрит прямо в лицо действительности и признает, что всегда возможно наличие противодействующих сил, должен допускать и признание отрицательных черт бытия, с той огромной разницей, что отрицательность мы понимаем исторически, а современные теоретики потрясенного сознания трактуют ее как метафизическую сущность.

Марксизм-ленинизм противопоставляет отчаянию не пустое отрицание, не идею какой-то абстрактной позитивности, а диалектическое отрицание, признавая диалектику и при социализме. Мы не признаем отрицание как легкомысленное, пустое и скептическое отрицание; не признаем и утверждение как абстрактное утверждение вообще. Разумное и конкретное утверждение должно быть глубинным. Положительные предпосылки бытия вообще не могут противостоять веским фактам исторической действительности.

Поэтому нам и чужд подход — его можно было бы назвать «подходом всемирно-исторического размаха»,— который, исходя из поступательной «в конечном счете» тенденцйи общественного развития, не считается с отклонениями в этом развитии, охарактеризованным Лениным как развитие по спирали, отклонениями, которые, возможно, сказались или сказываются на жизни людей лишь одного поколения.

На вопрос, «откуда надо взирать на историю» и насколько можно оттуда «высовывать голову», чтобы не застрять на одном этапе развития, мы, конечно, не можем дать категорического ответа.

Существуют, безусловно, совпадения, которые мы видим лишь тогда, когда пытаемся обозревать весь ход мировой истории до наших дней. Но если мы все время будем находиться так далеко от повседневной жизни, оставаясь на одной и той же высоте, то это может привести к окостенению и однобокости.

Тем, кто занимается исследованием истории, надо менять, к тому же разными способами, ту позицию, с которой они взирают на историю. Пользуясь сравнением из области кинематографии, можно сказать, что камера должна иногда показывать что-то крупным планом, а иногда всю картину в ее целостности. Существуют явления, к которым надо подходить очень близко, даже если они единичные или временные, но очень часто те же явления надо рассматривать с другой, гораздо большей дистанции.

Маркс почти одновременно писал свои «Рукописи», посвященные проблемам мировой истории, и статьи о положении рабочих лесной промышленности Мозеля. Без такого изменения подхода глубокое и всестороннее ознакомление с предметом невозможно.

Обобщая сказанное, можно утверждать, что мы лишь в том случае будем иметь убеждения, соответствующие истине, если познаем и историческую негативность бытия. Только на основании этого можно создать такую позитивную гипотезу, которая будет учитывать действенную силу революционных классов, но не отвергать те условия, при которых надо действовать.

Говоря приведенными в эпиграфе словами Хо Ши Мина, только познание и переживание темной глубины различных камер дает возможность революционерам восстать против них, дает силу и право говорить достоверные, правдивые слова о будущем.

НАДО ЛИ ОТРИЦАТЬ ДЕВЯТУЮ СИМФОНИЮ?

Тот, кто отрицает Девятую симфонию Бетховена, а вместе с ней и искусство как хранителя «чистых родников», тот тем самым отрекается от человечества.

Правда, в наше время Девятую симфонию труднее охранять, чем во времена Бетховена. В наш век на это способны лишь ге, кто не просто охраняет искусство, пытается «спасти» его от мира, а кто хочет изменить мир таким образом, чтобы в нем нашлось место для бетховенской веры и истины.

В дневнике одного из итальянских коммунистов мы читаем, что при переводе заключенных из одной фашистской тюрьмы в другую товарищи из одиночных камер, обрадовавшись встрече, запели последние такты из Девятой симфонии. (Это было вскоре после того, как Адриан Леверкюн объявил ее «недействительной».)

Маркос Ана отметил, что во франкистских тюрьмах заключенным, когда их вели на казнь, затыкали рты деревянными кляпами, чтобы они не могли петь. Ведь песня — это слово непобежденных. Запевают даже за несколько мгновений до смертельного залпа лишь те, кто не забывает друг друга и самих себя, кто и в эти мгновения чувствует себя свободным человеком.