ДРАМА МОРИАКА

Августин

Когда человек познает самого себя, его неизбежно охватывает отвращение.

Жак Бенинь Боссюэ

Среди идейных драм современного мира особенно волнует драма благородных людей, с искренней верой принимающих новозаветную философию истории.

Разве воплощение, пишет Мориак, не разделило историю, разве правда о боге—-сыне человечьем не должна была произвести коренной переворот в истории человеческой дикости? 85

«Я был голоден, вы накормили меня. Я был в неволе, и вы посетили меня... Это вы сделали для меня».

Однако люди, уверовав в «воплощенное слово», не перестали быть жестокими к своим ближним. «Меня преследует,— пишет Мориак,— мысль о крестах, непрестанно воздвигавшихся уже после Христа слепой и глухой христианской общественностью, отказывавшейся признать в измученной плоти пытаемых Того, чьи пробитые ноги и руки они так набожно целуют в страстную пятницу»86.

Почему евангельские идеи ничуть не меняют поведение крещеных людей? Почему, спрашивает Мориак, во всей истории христианства упорно существует неистребимое чувство презрения к расам, стоящим на более низкой ступени развития или ненавидимым по тем или иным иррациональным, недостойным причинам? Ведь Иисус Христос не объявился среди расы господ своего времени — римлян. Он родился в скромной и незаметной среде. «Предпочел родиться евреем — еврейским рабочим»87. Изменилось ли после Христа отношение христианских народов-поработителей к порабощенным? Напротив, отвечает Мориак, они укрепили свое господство именно «с помощью методов, свидетельствующих зачастую, что правилом поведения христианского Запада является не подражание Христу, а подражание палачам Христа»88.

Еще и сегодня люди сочетают свое христианское вероисповедание с грязью колониализма и антисемитизма, с презрением к чувствам и мыслям ближних. «Каїк странно, что именно тогда, когда дело касается смуглых лиц с семитскими чертами, преследователи совершенно не думают о своем боге, привязанном к столбу и брошенном на произвол палачей»

Да, святые не изменили хода истории. Они воздействовали на умы и сердца, но история осталась преступной.

Мориак-гуманист характеризует по достоинству нравственную ценность некоторых взглядов и поступков.

Мориак-идеалист отрезает себе путь к анализу их действительных социальных и исторических причин.

Мориак-христианин, веря в истину откровения, ищет в теологии решения терзающих его нравственных проблем.

Все это находит свое полное выражение в творчестве Мориака-художника, одного из крупнейших католических писателей.

Говоря о писателях, из идейного и творческого наследия которых он черпал прежде всего, Мориак называет три великих имени: Бальзака, Достоевского и Паскаля. И в самом деле, мы находим в его романах элементы их творческой манеры, их проблем и решений. Но все это подчинено основному драма- тическому вопросу — драматическим поискам ответа на вопрос, почему люди глухи к голосу Евангелия.

Бескомпромиссные поиски правды о человеческих страстях и чувство писательской ответственности, запрещающее изображать вещи, лично не пережитые, не прочувствованные, относящиеся к чуждой среде,— все это ведет Мориака в мир богатых торговцев из Бордо и землевладельцев из Ландов. Он стал, выражаясь его собственными словами, пиратом останков, интерпретирующим историю собственной семьи, создающим один живой образ из многочисленных трупов, роющимся в похороненных тайнах, восстанавливающим старые квартиры, населяющим чудовищами старые, добропорядочные дома («Еще раз о счастье»).

Так создаются «Тереза Дескейру», «Судьбы» и «Клубок змей».

Но Бальзак, делая опись добродетелей и пороков и собирая проявления страсти, рисует историю нравов своего времени, чтобы, как он пишет в предисловии к «Человеческой комедии», «изучить основы или одну общую основу этих социальных явлений, уловить скрытый смысл огромного скопища типов, страстей и событий... Изображенное так Общество должно заключать в себе смысл своего развития»

Для Мориака истории в таком смысле не существует. В переживаниях и поступках сменяющихся поколений он видит все ту же картину борьбы добра со злом, картину выбора между порядком благодати и порядком природы.

В своем «Дневнике» он прямо заявляет, что исторический контекст и социальная позиция — всего лишь внешняя маска, за которой скрывается вечный человек со своей вечной проблемой. И если снять эту маску, становится ясно, что под ней живет «все то же человеческое существо, одинаковое во все времена: оно страдает, отчаивается, ревнует, способно совершить убийство и принести себя в жертву...»89. Именно это утверждение извечной сути человечности в сочетании с печальным опытом характера отношений между людьми и мышления среды самого писателя — помещиков и портовых торговцев — создает тот отвратительный образ вневременного человеческого существа, при мысли о котором «мы чувствуем противную горечь во рту». Вот человек, говорит Мориак в «Подражании палачам»,— существо хитрое и полное ненависти, а прежде всего жадное, стремящееся исключительно к собственной выгоде, к богатству, добываемому порою за счет целых рас. Что можно сделать из этого исполненного ханжества сущест- ва, которое самые низменные страети прячет за высокими словами и высокими чувствами, охотнее всего пользуясь при этом словом «родина»?

Таков порядок природы: зло плоти заявляет о своих правах, губя душу.

Вот закономерность первородного греха: «Мы родились с запятнанной плотью...

Призывая на помощь суровый янсенизм Паскаля и учение Боссюэ, Мориак показывает бога христиан, который требует принести в жертву все, и человека, который не способен ни от чего отказаться, опутанный сетью земных страстей. Недостижимая красота христианского идеала встретилась лицом к лицу с грязью житейской практики. «К этому отсутствию почвы под ногами сводится свобода падшего существа. Что бы вы ни собирались делать, вам придется погружаться все глужбе и глубже. Сам характер места, на котором вы остановились, принуждает вас к этому. Нет твердой почвы в разнузданности... Нет свободы в болоте»90.

Мориак протестует против падения нравов окружающего его мира, изображая любую человеческую страсть как мерзость. «Источник физической радости отравлен навсегда»®. Он протестует против буржуазного царства эгоизма, изображая эгоизм как суть всех земных чувств. Он осуждает и оскорбляет чувствен- ную любовь. Он протестует против упадка буржуазной семьи, изображая любой брак как форму узаконенного прелюбодеяния.

В своем отношении к вопросу о любви Мориак ближе всего к атеистическому экзистенциалистскому роману. Как и там, любовь у Мориака еще одно доказательство слабости и одиночества человека. Проблематика любви у романтиков была исходной точкой для воспевания душевной свободы и независимости человека, а критическим реалистам давала стимул для социальной критики. Со времен «Анны Карениной» Толстого и «Цветов зла» Бодлера она все более явно служит в литературе для изображения пустоты, окружающей человека, невозможности установить настоящий контакт с другим человеком, невозможности осуществить свои идеалы и мечты, невозможности удержать мимолетное счастье и достичь душевной полноты, гармонии духа. И хотя подобные мотивы можно найти и в литературе других эпох, но все же именно здесь, на рубеже XIX и XX веков, прозвучала особенно резкая нота, иллюстрирующая две идеи: идею нищеты любовного сближения между людьми и идею недоступной личности, ищущей облегчения в чувстве.

Как грудь, поблекшую от грязных ласк, грызет

В вертепе нищенском иной гуляка праздный,

Мы новых сладостей и новой тайны грязной

Ища, сжимаем плоть, как перезрелый плод91.

Исполнение желания не есть его удовлетворение.

И одиночество над нами

как дождь: встает над морем вечерами

и простирается там, за холмами,

до неба, им чреватого всегда.

И с неба падает на города.

Ливнем оно струится на рассвете на переулки, смутные вначале, когда тела обнявшиеся эти уже того не ищут, что искали, и люди в ненависти и в печали одной постелью связаны навеки...

Тут одиночество уходит в реки 92.

Бодлер первый употребил в анализе любовного сближения термины «палач» и «жертва». Любовь, писал он,— преступление, в котором нельзя обойтись без сообщника.

Атеистическое течение экзистенциализма углубилось в анализ сексуальных аномалий и извращений, чтобы нагляднее доказать тезис о том, что человек одинок в своих чувствах, а желая излить их на другого человека, превращает его в свою жертву, становится палачом. . Дать человеку что-нибудь — значит взять его в плен... дать что-нибудь — значит уничтожить то, что даешь, чтобы того, кому даешь, сделать своим рабом. Эта сартровская формулировка из книги «Бытие и ничто» недаром подкреплена примером любовной связи. Экзистенциализм видит в ней лучшее подтверждение тезиса о том, что другое «Я» самоутверждается, низводя меня до роли предмета — превращая меня в свое орудие. Ты неразрывно связан, доказывает Сартр, с предметом своей любви, борьбу с которым ты не можешь прекратить ни на минуту, без которого не можешь ни жить, ни решить основные проблемы своей судьбы. В этой борьбе ты располагаешь разнообразным оружием: оружием бегства, временной изоляции, аскетизма, сна, отдыха, молчания,— а также деформирующим оружием: ложью, лицемерием, лестью, любезностью, цель которых — приковать партнера к своей колеснице, сделать его своим рабом.

«Жажда обладания — всего лишь определенная форма жажды сохранения жизни. Поэтому бессильно безумие любви. Ни одно существо, даже самое любимое, которое платит тебе тем же, никогда не принадлежит тебе совсем. На жестокой земле, где возлюбленные часто умирают врозь, а рождаются всегда далеко друг от друга, полное обладание другим существом, абсолютное единение на протяжении всей жизни невозможно... Ты хочешь, чтобы любовь была вечной, но знаешь, что она не вечна. Если даже каким-нибудь чудом она будет длиться всю твою жизнь, то все равно в какой-то момент она оборвется... Люди всегда от тебя ускользают, и ты от них ускользаешь тоже. У людей нет постоянных контуров. С этой точки зрения жизнь лишена стиля. Это всего лишь движение, которое гонится за формой, но никогда ее не находит. Человек напрасно ищет форму, которая определила бы границы его власти. Но если хоть один живой предмет достигнет этой формы, мир обретет единство»93.

281

10 В. Коссак

Любовь как рабство и любовь как навязывание своего «Я». Любовь как поиски единства с другим существом и крушение любви как еще одно доказательство существования вечной границы, отделяющей человеческое су- щество от разорванного и ищущего единства бытия,— вот проблематика любви в трактовке трагического атеистического экзистенциализма.

Как мы убедимся, Мориак точно так же трактует эту проблему, но делает другие выводы. Не будем, однако, голословны и предоставим слово самому писателю.

«Человек, который любим,— пишет Мориак,— всегда эксплуатирует своего раба, и в обожании, которое к нему питают, ищет ощущение своего бытия. Иногда он терзается, злится, наблюдает, как далеко простирается его власть, или снова разжигает затухающую страсть. Он возвращается, когда партнер начинает привыкать к его отсутствию, и снова отдаляется, убедившись, что он нужен жертве для того, чтобы та не страдала. Но жертва еще более жестока, чем ее палач. Любимое существо ей необходимо как воздух, как хлеб; эксплуатируемая жертва дышит им, впитывает его, это ее собственность, ее добыча, она держит его в осаде, связывает его, с целью его унизить использует всевозможные средства, среди которых деньги — далеко не самое худшее. Она еще опаснее, потому что прикидывается равнодушной, безразличной, но всегда лишь для того, чтобы удостовериться в своих правах, стать необходимой, сковать свою судьбу с судьбой любимого существа.

Разве не существует счастливых встреч, в которых любовь равна с обеих сторон? Я помню борьбу двух эгоизмов равной силы. Долгое время она была безрезультатной, будто два борца сцепились и не могут пошевелиться — каждый пытается причинить боль другому, чтобы застраховать себя, каждый жаждет уви- деть кровь противника, чтобы обрести уверенность в своей победе»

Если диагноз болезни в обоих случаях одинаков, то все же этиология Мориака ведет нас не в сторону трагического абсурда, изображаемого атеистическим экзистенциализмом, а в сторону адского зла, использующего несовершенство человеческой природы. Ведь этот иррационализм по своему типу менее современен — он просто-напросто средневековый. «Человек тонет,— пишет Мориак,— зовет на помощь. И когда ты пытаешься ему помочь, он не подает виду, что, в сущности, хотел бы лишить тебя жизни, задушить и потащить за собой В бездну» 94.

Однако человек может выбрать и другую любовь — молчаливую и находящуюся всегда под угрозой. Но может ли любить бога человек, отравленный иллюзорной радостью плотской любви? Ведь только «дети и те, кто никогда не лишался детской благодати, имеют право любить Тебя в радости своего нетронутого тела»95.

Даже построив эту искусственную конструкцию, писатель теряется, ставя перед собой еще один трагический знак вопроса.

И мы снова видим образ человека, обреченного по самой своей природе, бессильного перед своими страстями, человека падшего и грешного — именно таков герой книг Франсуа Мориака.

Грех расположен в самом сердце христианства, утверждал Шарль Пеги. Никто так не компетентен в христианстве, как грешник. Никто, разве только святой. Мориаковский грешник — это человек, в одиночестве ожидающий голоса божьего. Он не в состоянии найти себя в мире людей, в хозяйствовании, политике, разврате. Напротив, обращение к людям, к внешнему миру — всего лишь попытка уйти от самого себя, от своей скудости, подлости и скуки. Профессор Конрад Гурский, анализирующий творчество писателя с католических позиций, пишет по этому поводу: «Бежать от самого себя. Эту альтернативу выбирают многие современники. Мориак часто вводит мотив этого бегства в форме обращения к наркотикам. Для громадного большинства людей, не способных контролировать себя, наркотиком служит сама современная жизнь: политика, биржа, гостиная, снобизм, любовные интрижки, вообще всякого рода «деятельность», болезнь активизма. Но тот, кто сознает ничтожество такого способа бегства от самого себя, обращается к химикалиям, если он не найдет пути к возрождению» Или бежать под крыло католицизма, или бежать от самого себя. Бегство в мир с его мирскими делами и самоубийство — лишь разные формы страха перед самим собою, перед правдой о себе.

Не находя для себя в обществе места, достойного подлинной человечности, человеческая личность не может также ждать и действительной нравственной помощи, духовной поддержки от ближних, и сама со своей сто- раны не может способствовать их нравственному обновлению. «Посредничать в спасении души,— думает, приходя к этой истине, Пьер из романа «Судьбы»,— можно только самоотверженностью, жертвоприношением. В людях ничего изменить нельзя, люди меняются только по воле их Создателя. Нужно их спасать такими, какие они есть, с их недостатками, пороками, нужно их брать силой, вырывать у зла, спасать, когда они еще обливаются грязью; истечь кровью, самоуничижиться»Человек, в одиночестве ожидающий голоса божьего, может лишь прилагать усилия для того, чтобы создать нравственные предпосылки благодати, которой он заслужить не может. Каковы эти предпосылки? Мориак, в духе всего экзистенциалистского течения современной литературы, рисует путь к осознанию своего падения и к нравственной любви — источнику отвращения к самому себе. Только человек, примирившийся со своим преступлением, вызывает в нас дрожь беспокойства («Страдания грешника»). Тот же, кто сгибается под его бременем, исполненный страха и отвращения к себе,— именно он в акте внутреннего раскаяния обнаруживает суть своей человечности. Таким образом, мориаковское решение проблемы вины и греха оказывается эклектическим соединением идей Достоевского с современным атеистическим экзистенциализмом. Отвращение к себе и отчаяние, вызванное сознанием своей неспособности выкарабкаться из болота, в которое погружают человека плотские искушения, алчность, за- висть и ненависть,— это знакомое нам по современной экзистенциалистской литературе душевное состояние становится предпосылкой приятия благодати, если человек сумеет сохранить ненависть к самому себе. Тогда бог может «наброситься на его душу, как на добычу», и озарить жизнь «таинственным действием благодати». Но даже это не вырывает человека из одиночества, а лишь преображает это одиночество. «Человек встает, участвует в богослужении, причащается,— пишет Мориак в «Сча- стьи христианина».— Все часы, которые . следуют потом, погружены в бога. Когда он работает, думает, беседует с другом, благодать господня заполняет весь день «эстолько, что если прежде человек этот постоянно скучал, боялся одиночества, то теперь он излечился от этого навсегда. Нелепое желание пребывать в одиночестве и вместе с тем не чувствовать себя одиноким чудесным образом сбывается... Неужели этот человек полюбил одиночество? Да, но одиночество наполненное, населенное. Подобно тому как блеск зари освещает пустыню, так принятая утром маленькая облатка поднимается, всходит, высылает лучи, овладевает человеком с несокрушимой силой. Он один и вместе с тем уже не один»96.

Так реро большого психолога и моралиста было отдано на службу делу распространения иллюзии, расторгающей узы человеческой солидарности и отрывающей глаза от земли во имя вымышленного идеала.

«Чем ближе мы к богу, тем мы более оди- ноки. Это бескрайность одиночества»,— писал классик французского католического романа Леон Блуа еще в 1917 году

«Мы ничего не можем сделать друг для друга. Каждый одинок»97,— говорит Габриель Марсель устами одного из своих героев.

Одиночество — это также и удел персонажей романов Мориака.

Человек, одиноко ищущий бога, одиноко несущий свой крест, одиноко принимающий дары божьей благодати, верит в божественное провидение. Это освобождает его от ответственности за общество и за ближних. Человек в одиночестве борется за свое спасение и одиноко стоит перед лицом бога. .Когда графиня де Бленож, исповедуясь, горюет, что не уберегла свою невестку Ирен и допустила до ее самоубийства, обрекая ее на вечные муки, исповедник отвечает: «Твое присутствие не было нужно умирающей... Я могу лишь с трепетом повторить тебе то, что Учитель хочет сообщить тебе: «Ее не было, но я там был»98.

Попытки героев Мориака повлиять на духовный облик окружающих оказываются или фарисейским лицемерием, или мерами, приносящими результаты, диаметрально противоположные желаемым. Брижит Пиан — главная героиня «Фарисейки» — терроризирует окружающих во имя нравственного здоровья вследствие своего душевного чванства и самодовольства, скрытого под маской «святости». Стремящийся к святости и сурово осуждаю- щий своих близких Пьер Горнак из «Судеб» становится виновником отчаяния и смерти Боба Лагава. Но вот перед нами сложное переплетение различных вопросов. С одной стороны, картина, изображающая попытку воздействия «а людей искренних и благородных со стороны внешне добродетельных, а по существу лживых и самовлюбленных почтенных отцов семейств и уважаемых матрон, содержит большой заряд критики в адрес условностей и лживой буржуазной морали. Эта же картина показывает также, как отмечал Конрад Гур- ский, что для людей, развращенных представителями буржуазной, внешней религиозности, путь к возрождению закрыт. Одновременно из- за этих двух связанных друг с другом слоев проглядывает ложный нравственный принцип, отрицающий объективную ценность человеческих поступков и внеличностную целесообразность деятельности человека. Плохим поступкам противопоставлены не хорошие поступки, а знакомый также и атеистическому экзистенциализму принцип, согласно которому перед проблемами добра и зла каждый находится в одиночестве, обреченный на муку своих желаний, своего сознания и совести. Положительный герой Мориака тоже эготист, поглощенный исключительно вопросами спасения СВОРЙ души.

Здесь мы подходим к вопросу более широкому, чем творчество Мориака,— к сути идейной лживости католического романа. Этот вопрос — об отношении к ответственности людей за человеческие дела на земле — наиболее явственно отделяет современный католический роман и от реалистической прозы, и от литера- туры, вдохновленной мирским героическим трагизмом, как, например, «Чума» Камю. Так, католицизм романа «Суть дела» Грэма Грина католические критики видят в выявлении греха самомнения, порожденного преувеличениями в трактовке собственной ответственности за своих близких и недостаточной верой в божественное провидение. Мечущийся между ответственностью за счастье жены и счастье любовницы Скоби, герой «Сути дела», не решаясь покинуть ни ту, ни другую, самоустранился, покончив с собой. «Скоби не надеялся на бога,— пишет переводчик книги Ядек Возняков- ский,— его чувство ответственности, его осознание того, что приходится отвечать за свои поступки, замыкалось в пределах земной жизни, в пределах только человеческих предвидений и решений... Как близко друг к другу стоят отчаяние и гордыня. Скоби не сумел довериться богу; ему пришлось довериться себе»

Могут ли, однако, упование на бога, внутреннее искупление и отпущение грехов принести полное спокойствие совести? Скоби отрицал это и, с точки зрения католической этики, потерпел нравственное поражение. Так кончается борьба двух — божественной и человеческой— концепций любви к ближнему. «Из последних страниц книги,— пишет Александр Рогальский в своем эссе о западноевропейском католическом романе,— можно сделать вывод, что ради земной любви не стоит рисковать лишиться любви вечной. Те, за чье счастье и спокойствие Скоби чувствовал себя ответственным, справятся и без него»99. Быть может, бог нарушил собственные законы и протянул милосердную десницу во мрак и хаос человеческой души, но это будет именно милосердие, оказанное грешнику, который в последнюю минуту жизни сломил свою гордыню восклицанием: я люблю!

Творчество Мориака — классический пример прозы, вдохновленной идеями католицизма. Писатель изображает неизбежный конфликт жизни в порядке природы и жизни в порядке благодати, чтобы показать его решение в свете полного индетерминизма, в свете мистической тайны. «Таинственность благодати, законы которой не поддаются никакому исследованию,— непредвиденные отношения, таинственные вознаграждения, ошеломляющая щедрость»100.

Нет ничего более неуловимого, чем вмешательство бога в ход судьбы. И нет ничего более необходимого. Это типично мистическое решение нравственной проблематики притупляет острие гуманистического протеста против лжи буржуазного мира. Поведение людей оценивается вне общественного долга и вне ответственности перед обществом. Концепция искалеченной человеческой природы позволяет рассматривать человека вне истории, вне обстоятельств и вне социальных устремлений. В результате нравственные проблемы теряют остроту своего социального содержания и переносятся в сферу вечной, метафизической тра- гедии. Драма слабого, несовершенного существа, изуродованного грехом и брошенного в злой мир, подменяет подлинную, историческую драму общества. Не случайно в «Страданиях грешника» Мориак приводит слова Боссюэ: «Грязные с момента рождения и зачатые в грехе, в огне грубой страсти, при кипении чувств и помрачении ума, мы до самой смерти вынуждены бороться со злом, с которым слились, появляясь на свет»Именно эту мрачную картину человеческого бытия рисует нам талантливая проза Мориака.