Батай осмысляет взаимодействие, напряженные отношения между телесностью и мышлением, сосредоточиваясь на самой уязвимой, самой потаенной и, возможно, самой недоступной для разума доле телесности — сексуальности. Именно сексуальность, по мысли писателя, держит в напряжении сознание, лишая его возможности спокойно мыслить, строить умозаключения так, словно бы сознание могло полностью отрешиться от тела. Это противостояние Батая традиционному для французской мысли картезианству наглядно обнаружилось в середине сороковых годов, когда он, имея за плечами полтора десятилетия споров с сюрреализмом, столкнулся с другим литературно-философским движением, захватившим широкие круги французской творческой интеллигенции — экзистенциализмом. Предваряя более обстоятельное обращение к этой проблеме в последней главе книги, приведем один мемуарный фрагмент, относящийся к книге «О Ницше» (1944), в котором творческая позиция Батая определяется через анти-cogito и через экзистенциализм: «Возвращаясь с острова Сен-Луи (где я встречался с Монро), я шел по набережной. Меня стали звать из окна Лейрисов. Там был Сартр, которого я хотел видеть, но все как-то не получалось. Поднялся. Завязалась замешанная на абракадабре дискуссия о cogito (между Кено, Сартром, Симоной де Бовуар и мной): а именно является ли я-которое-мыслит тем же, которое страдает, если в его ногу войдет бычий рог. В ходе этой тягомотины я заметил глубокое различие между Сартром и мной: для Сартра cogito — это нерушимое, вневременное, неустранимое основание, атом»288. Для Батая этого нерушимого атома cogito не существует, на месте cogito — невыносимая пустота, которую человек тщится заполнить разного рода иллюзиями, представлениями, ценностями. Важно, что эта пустота соответствует единственной силе, которая, по Батаю, движет человеком, — эротически окрашенному желанию. Не менее важно и то, что именно женщина, женский образ становится тем зеркалом, в котором субъект (персонаж в романе, авторское я — в эссе) обнаруживает свою внутреннюю пустоту. Нам еще предстоит говорить о том воздействии, которое мысль Батая оказала на становление психоаналитических концепций Ж. Лакана. Здесь же заметим, что в понимании женщины и женской сексуальности автор «Истории ока» и «Синевы небес» идет несколько опережая своего младшего современника: и для Батая, и для Лакана женщина не есть объект наслаждения, не есть, тем более, объект подавления; напротив, не имея в силу физиологических особенностей организма никакого предела в достижении наслаждения, женщина в сущности своей беспредельна; познавая беспредельность женщины, мужчина открывает собственную неопределимость и собственную ограниченность289. Последняя, выражаясь в тех или иных фигурах воображаемого, в тех или иных уловках самоотожде- ствления, самоприсутствия, есть не что иное, как психическая псевдореальность, скрывающая ирреальность человеческого я. Определение субъективности через отсутствие я отличает Батая от экзистенциализма и едва ли не тождественного ему атеистического гуманизма. Позиция писателя, само существо которой, как можно без особого труда заметить из предшествующего изложения, соответствует опыту внепозиционности, опыту скольжения от одного положения мысли к чуть ли не противоположному, к скольжению как таковому, которое должно рассматривать как ведущую фигуру его творческого становления, никак не укладывается в обычные представления о наличии какой-то позиции. Как заметил П. Клоссовски, размышляя о несводимости мысли Батая к атеизму, «...Батай отнюдь не верит в суверенность “я”, заключенную в атеизме»290. Вот почему только отсутствие я, которое в сущности соответствует чувству отсутствия Бога, представляется Батаю доподлинной суверенностью. Другими словами, воспринимая откровение Ницше о «смерти Бога», Батай делает из него совершенно естественное заключение о «смерти человека», к которому почти тогда же приходит А. Мальро, а несколько десятилетий спустя — М. Фуко, Ж. Делёз и другие мыслители «деконструктивистского» толка. Не что иное, как сознание отсутствия я, препятствует самоотожде- ствлению Батая с теми или иными политическими движениями его времени; роман «Синева небес» являет нам эту невозможность самоидентификации человека с определенными политическими режимами. Глубокое, практически беспредельное сознание иллюзорности представлений и ценностей, которыми усиливают себя те или иные политические группы, образует ту силу мысли, благодаря которой выходят наружу неустранимые моменты их слабости. Важно, наконец, что это сознание слабости или силы, отличавших в его глазах коммунизм или фашизм, не становится препятствием для политической деятельности писателя; напротив, именно оно объясняет всю необузданность и всю пылкость его политических выступлений в конце тридцатых годов. В организации движения «Контратака», в создании тайного общества «Ацефал», в публичных чтениях «Коллежа социологии» Батай ведет себя так, словно бы он, подобно его романному персонажу, узнал уже все, какие только можно, «дурные предзнаменования», но, не смиряясь с ними, решает ставить на само невозможное.