10.1. ВАЛЬТЕР БЕНЬЯМИН: ДИАЛЕКТИКА В БЕЗДЕЙСТВИИ И БЕЗРАБОТНАЯ НЕГАТИВНОСТЬ
Проникновение «Коллежа Социологии» на «территории» различных, часто несовместимых, а то и враждующих форм творчества стало одной из главных причин резкого его неприятия в научных, философских, литературных кругах 30-х годов. Важно, наконец, и то, что, поставив на вооружение литературные, философские, научные, политические стратегии своего времени, «Коллеж Социологии» использовал их с предельной свободой, вольностью, доводил их, в некотором смысле, не то чтобы до логического конца, скорее, до крайности, нередко обнаруживая в них те импульсы, в отношении которых пребывали в неведении более ортодоксальные коллеги. Нет ничего удивительного в том, что самая суровая критика в адрес «Коллежа Социологии» исходила именно от тех мыслителей и писателей, кто был к нему — в каких-то отношениях — ближе других. В этой связи имеет смысл остановиться на позиции В. Беньямина, который мало того что наблюдал за деятельностью «Коллежа Социологии» знаменитым «меланхолическим взором аллегорика»395, но и подготовил выступление на одну из излюбленных своих тем — «Мода», — которое мечтал прочесть перед объединением Батая весной 1939 г. Политическая обстановка последних предвоенных месяцев не располагала, по-видимому, активных участников «Коллежа Социологии» к размышле ниям на столь отвлеченные темы: Батай перенес выступление Беньямина на осень, которая, по известным причинам, должна была поставить на «Моде» точку. Вместо В. Беньямина выступал Г. Майер, немецкий философ и историк литературы, сотрудничавший с Т. Адорно и М. Хоркхайе- ром, он сделал доклад «Ритуалы политических объединений в романтической Германии», в котором вскрыл глубокую укорененность эстетикополитических феноменов нацизма в немецкой культуре. Отношение В. Беньямина к «Коллежу Социологии» сравнимо с его отношением к Парижу, который влечет его — как центр зарождения «буржуазного общества в смысле политико-революционном»396 и как центр поэтики руин, культивируемой восхищавшим мыслителя сюрреализмом397, — и отталкивает, поскольку идет собственной поступью в эмпирической истории, не обращая серьезного внимания на прозрения заезжего фланера. Прежде чем попытаться «выработать в себе иммунитет от тоски по дому»398, Беньямин долгое время рассматривал Париж как образ духовной Родины. Уже в двадцать лет Лувр и парижские бульвары доставляли ему такое ощущение дома, которое не давал даже любимый Берлин. После войны он переводил Бодлера, Сен-Жон Перса, Пруста, писал о Жиде и Грине. Оставив Германию, в которой торжествовал фашизм, Беньямин избрал Париж одним из мест укрытия и творчества. Для Беньямина Париж — это столица XIX века, точнее, миф XIX века. Город Бланки и Фурье являет взору сложные связи между экономическим развитием государства и феноменами искусства. Исследование этих связей Беньямин считает главной задачей современного критика. Сосредоточивая свой анализ на творчестве Бодлера, он рассматривает не столько произведения поэта-новатора, сколько социологическую фигуру художника, протестующего против выдачи искусства рынку. Бунтарство Бодлера предопределило интерес Беньямина к сюрреализму, который уже в конце 20-х годов видится ему «последним снимком европейского сознания»399. В эссе, посвященном сюрреализму (1929), мыслитель ставит духовное детище А. Бретона в один ряд с философией М. Хайдеггера, выражает свое воодушевление в связи с «радикальной концепцией свободы», провозглашенной поэтами, хотя и критикует их за нигилистический анархизм. Париж, с такой любовью представленный в эссе Беньямина, не торопился отвечать ему взаимностью. Проблемы, которые эссеист ставил в своих работах, диктовались не текущей повседневностью, но вызревавшей в его сознании «диалектикой пробуждения», призванной освободить современников от владеющих ими грез. Как и в Москве, Беньямин оставался в Париже в позиции «стороннего наблюдателя», с которой подошел и к «Коллежу Социологии». С Батаем Беньямин сблизился в Национальной Библиотеке, где тот занимался, работая над «Passagen-Werk»400. Батай пытался приобщить его к своим творческим начинаниям, но их жесткие политические стратегии пугали, по-видимому, немецкого мыслителя. П. Клоссовски оставил нам портрет Беньямина, взирающего на опыты Батая то ли с удивлением, то ли со страхом: «Я встретил Вальтера Беньямина на одном из собраний “Контратаки” — так назывался недолговечный союз группы А. Бретона и группы Ж. Батая, это было в 1935 г. Позднее он стал прилежным слушателем “Коллежа Социологии” — “экзотерической” эманации закрытой, тайной группы “Ацефал” (сложившейся вокруг Батая после разрыва с Бретоном). Начиная с этого момента, он присутствовал время от времени на наших заседаниях. Озадаченный “ацефаловой” атеологией, Вальтер Беньямин приводил нам заключения, к которым пришел, анализируя умственную эволюцию немецкой буржуазии, а именно то, что “метафизическая и поэтическая сверхдань в пользу неизрекаемого” (как следствие антиномий индустриально-капиталистического общества) готовит-де психическую почву, благоприятствующую распространению нацизма. Пользуясь случаем, он пытался применить элементы своего анализа к нашей ситуации. Он хотел, оставаясь в тени, “образумить” нас; вопреки бросающейся в глаза неустранимой несовместимости, был риск того, что мы просто играем в игру чистого “профашистского эстетизма”. Он был очень привязан к этой интерпретационной схеме, сохранявшей окраску теорий Лукача, пытаясь с ее помощью преодолеть собственное смятение и замкнуть нас в рамках этой дилеммы»401. Беньямин, как замечал Т. Адорно, отличался сознанием своего умственного превосходства задолго до того, как оно стало очевидным402. Он намеренно шел на сближение с группами, с которыми, как ему казалось, имел мало общего, подтверждая себе таким образом собственное одиночество. Такие опыты неудачного сближе ния усиливали идиосинкразию его публичного поведения, закрепляя позицию «стороннего наблюдателя», созидающего свое сознание наперекор влияниям времени. Но за внешней чуждостью «Коллежу Социологии», которой бравировал Беньямин, можно распознать и сугубо общие черты мировоззрения, которые объединяют немецкого мыслителя если и не с программой всего «Коллежа», то, по меньшей мере, с мыслью Батая. Эта общность сосредоточена вокруг идей о языке, диалектике и эстетике политического действия. Беньямин, подобно Батаю, разрабатывает мистическое понимание языка, сообразное двум ключевым периодам его развития: времени Откровения и времени трагедии. Если в первом сказывается всемогущество имени, то героя греческой трагедии уже мучает искушение немотства, жертвоприношения, в котором в жертву приносится язык. В «Происхождении немецкой драмы» (1928) дилемма «Откровение—трагедия» будет сглажена аллегорией, с которой связывает свой творческий метод Беньямин. Безмолвие героя греческой трагедии скрашивается барочным богатством языковых образов, призванных скрыть, но не способных уничтожить бездну тишины, венчающую трагедию. Не что иное, как аллегория, нанизывание одного образа на другой предопределяют главенство зрительного, наглядного в мышлении Беньямина, равно как и его эпистемологическую диспозицию «фланера», рассматривающего современность отчужденным взором праздного гуляки. Фигура фланера, которую Беньямин нарисовал в эссе о Бодлере, неотделима от «сплина», или тоски, ибо «последнее путешествие фланера: смерть»403. Смерть, тоска, тишина, вокруг которых развертываются аллегории Беньямина, составляют сокровенное (если не бессознательное) начало «диалектики в бездействии», как определяла метод мыслителя X. Арендт, используя его собственное выражение404. «Диалектика в бездействии» не может не напомнить нам об образе «безработной негативности», посредством которого Батай в письме к Кожеву характеризовал собственное творческое существование405: и тот, и другой мыслитель воспринимают свою жизнь как некую аллегорию социальной реальности, сознавая, что человек не может вести спокойного существования даже в той политической ситуации, которая отнимает у его деятельности все шансы на успех. Беньяминовская «диалектика в бездействии», как и «безработная негативность» Батая, не означает, стало быть, абсолютной политической пассивности, напротив, у Беньямина она связана с обращением к археологическим слоям современной истории; в «Passagen-Werk» он думает добиться такого показа истории, который вскрыл бы происхождение грез современного общественного сознания. Но пробуждение от мифов, полагает Беньямин, не может быть достигнуто без использования силы мифов: вот почему эстетизации политики, которую проводит фашизм, мыслитель думает противопоставить политизацию искусства, призывом к которой завершается его самая известная работа406. Но «Коллеж Социологии» тоже стремился к политизации литературы, которая должна была смыкаться с эстетизацией политики, если последняя становилась, как это было во Франции конца 30-х годов, не только возможностью самовыражения масс, но насущной необходимостью в развитии литературы. Остаются, тем не менее, обвинения, которые Беньямин высказал в отношении деятельности «Коллежа Социологии». Но в свете всего вышеизложенного должно быть ясно, что они бьют рикошетом по его собственной позиции: сознавая необратимость политизации современного искусства, он, в отличие от Батая и его сподвижников, отказывался следовать закону, который был им самим сформулирован. «Профашистский эстети- тизм», черты которого Беньямин разглядел в объединении французских писателей, не чужд совершенно крайностям Батая, равно как не чужд он, в некотором смысле, и позиции немецкого мыслителя. Различие определяется акцентами: если в «безработной негативности» сильнее была именно «негативность» как действие силы, которая, согласно физическому закону сил, не может не вступать в отношение с другими силами, в том числе и с теми, с которыми она борется, поскольку в противном случае это не сила, а отсутствие силы, не действие, а бездействие, то в беньями- новской «диалектике бездействия» верх берет именно бездействие, тот самый прекраснодушный «эстетизм», к которому Кожев сводил в своих лекциях о «Феноменологии духа» позицию «романтического поэта» (1а schone Seele)407; отказываясь от исторической борьбы, тот не может найти соответствующего его желанию «признания» и кончает либо безумием, либо самоубийством. Разноречивые оценки, которые давали «Коллежу Социологии» современники, отражали, на наш взгляд, не столько абсолютную несовместимость их позиций с творческой программой этого научно-литературно политического сообщества, сколько некое стремление сохранить исходные позиции, которые во многих отношениях становились позициями и «Коллежа Социологии», однако объединившиеся вокруг Батая писатели если и не углубляли эти позиции, то развивали их, не заботясь об ортодоксальности, доводили исходные положения социологии или неогегельянства, психоанализа или марксизма до таких крайностей, которые были неприемлемы для ортодоксов. Именно крайностей страшились критики «Коллежа Социологии».