Технологии производства и утверждения национальной идентичности А.В. Лукина

Развитие современной информационной экономики, выход ее за рамки традиционных национальных государств, формирование транснациональных компаний и корпораций, развитие современных средств коммуникации, процессы глобализации привели к новому всплеску межнациональных и межэтнических конфликтов.

Россия, включенная во все мировые процессы не менее, а иногда и более остро испытывает все противоречия современного мирового развития. Наиболее актуальными проблемами, как во всем мире, так и в России, являются сегодня проблемы национальные.

Переходный характер современного российского общества не мог не вызвать очередную волну поисков национальной и этнической идентичности как «твердой почвы» в условиях нестабильной реальности.

Причины обострения национальных и этнических конфликтов в современной России во многом являются следствием не только актуальных мировых процессов, но следствием предшествующих этапов развития. Они объясняются особенностями процессов формирования наций и политикой властей в области национального вопроса в досоветский и советский периоды. В связи с этим анализ формирования национальной идентичности и русского национализма царской и советской России, несомненно, актуален для решения проблем, стоящих перед современной Россией.

В данной статье мы попытались провести сравнительный исторический анализ формирования нации и соответствующей национальной идентичности в Российской империи во второй половине XIX в.

и европейских державах (в частности, Великобритании).

Прежде чем приступить к собственно анализу технологий производства национальной идентичности, необходимо прояснить наши методологические установки и значение таких понятий, как «нация», «национализм», «национальная идентичность». Мы стоим на позициях конструктивисткого (постнеклассического) подхода и вслед за Б. Андерсоном, К. Вердери, В. Тишковым, А. Миллером рассматриваем нацию как «воображаемое сообщество», формируемое в эпоху развития капитализма и индустриального общества. Как показывают Б. Андерсон, Э. Геллнер и др., идея нации становится основой для мобилизации и гомогенизации общества в целях модернизации. Процесс строительства национального сообщества включает в себя объективную и субъективную стороны. Одной стороной этого процесса является унификация литературного языка, гомогенизация общества, расширение сети коммуникаций, урбанизация и создание системы массового образования. Другой — конструирование и утверждение в широких слоях общества национальной идентичности.

«Национальная идентичность» понимается нами как форма нарратива (повествования) и перформанса (спектакля), разыгрываемого коллективным субъектом о себе, о своем Другом. Идентичность, по словам М. Фуко, является дискурсивной формацией, следовательно, в формировании национальной идентичности важную роль играют различные дискурсивные практики, или «политики идентичности», субъектом которых выступает власть и элита.

В данной статье мы прежде всего будем говорить о так называемой «навязанной идентичности», транслируемой образованной интеллектуальной элитой и правящей властью при помощи различных медиа (образование, литература, ритуальные и церемониальные практики).

Россия, как и многие европейские державы, в течение достаточно длительного времени, включая весь XIX в., решала задачи модернизации и индустриализации. Объединение населения, разрозненного

по этническому, лингвистическому и религиозному составу, в единое целое, консолидация общества, как и во многих европейских государствах, происходили вокруг идеи, или проекта «нации».

Главным средством, способствовавшим становлению нового вида общности, т.е. нации, по мнению Б. Андерсона, являлся «печатный капитализм», который «открыл для быстро растущего числа людей возможность осознать самих себя и связать себя с другими людьми принципиально новыми способами»[285]. Капитализм создал систему, или рынок прессы как «унифицированное поле обмена и коммуникации», с помощью которого происходит распространение идеи, или проекта нации в среде грамотной и читающей публики.

Уже с конца XVIII в. в Российской империи развивается издательское дело, т.е. «печатный капитализм» — производство книг, газет, журналов, которые становятся первыми продуктами массового потребления. В пореформенной России увеличивается число типографий (с 300 в 1864 г. до более чем 1000 в 1894 г.), периодических изданий — газет и журналов («Современник», «Русский Вестник», «Вестник Европы», «Отечественные записки» «Губернские ведомости», «День»), к середине 90-х гг. в России в среднем выходит около 100 ежедневных газет. Таким образом, развитие рынка прессы способствует созданию читательского круга или читательских пуб- лик как основы «воображаемого сообщества» нации. Сама форма печатных изданий — газеты или журнала являлась механизмом воображения национальной общности. Б. Андерсон показывает, что чтение газеты стало в Новое время своего рода коллективным ритуалом, заменив собой «утреннюю молитву».

но убеждается в том, что воображаемый мир, зримо укоренен в повседневной жизни»[286].

В России, как замечает А. Миллер, формирование общественности, общественного мнения и рынка прессы, как основного на то время средства массовой коммуникации, стало возможным главным образом после реформ Александра II. Именно в «публичной сфере», т.е. в среде образованной, читающей и пишущей публики, и обсуждаются, формируются и воспроизводятся образы нации и концепции национальных интересов»[287]. Именно читающей, образованной публикой эти идеи транслируются в «народ», «по мере того, как он становится доступен для пропаганды печатного слова»[288]. В пространстве Российской империи формируются различные «читательские публики» или несколько «публичных сфер». Московские и петербургские газеты и журналы доминируют в центральной полосе России и в Сибири, гораздо меньше их читают в западном крае (современная Украина и Белоруссия).

Эти «публичные сферы» можно назвать пространством функционирования националистических дискурсов. В «читательских кругах» на протяжении XIX в., особенно его второй половины, идет процесс производства концепций или проектов «идеального Отечества». Причем, как отмечает А. Миллер, между моментом когда «нация» воображена, т.е. когда ее образ возникает у представителей элиты, и моментом, когда соответствующая этому национальная идентичность утверждается среди большинства членов «воображаемого сообщества» и получает политическое оформление, лежит значительное время[289].

Конкретные концепции русской нации и модели национальной идентичности, представленные, например, в трудах славянофилов и западников, публицистике и мероприятиях панславистов (Славя

нский съезд), в ритуальных практиках и действиях правящей династии достойны отдельного исследования. Для нас в данном случае больший интерес представляет система средств массовой информации как технология формирования национального сообщества, объединенного на основе причастности к церемонии чтения газеты, журнала, и таким образом включенного в дискурс о нации.

Одним из основных вопросов, стоявших, например, перед Британской империей во второй половине XIX — начале XX вв., была проблема консолидации общества и утверждения национальной идентичности среди таких групп населения, как рабочий класс, ирландцы, шотландцы и жители Уэльса. И в Британской империи (мы имеем в виду островную Британию, без ее многочисленных заморских колоний), и в России, на протяжении второй половины XIX в. идет процесс «внутренней колонизации», вторичного освоения собственной территории и ее разнообразного этнического населения.

В Великобритании этот вопрос решался путем расширения сети публичных школ и увеличения приема в университеты (традиционные университеты Оксфорд и Кембридж, считавшиеся ядром «английскости») представителей среднего и рабочего класса. «С 1855 по 1899 гг. 4/5 студентов университета были выпускниками публичных школ»[290]. Кроме того, в национальную культуру включается этническая периферия государства — Ирландия, Шотландия и Уэльс. Уэльская литература, например, вводится в качестве обязательного предмета университетских программ как часть английской литературы. Открываются кафедры кельтского языка в Кембридже и Оксфорде[291]. В начальных школах Шотландии сохраняется преподавание на гельском языке наравне с английским.

Таким образом, в случае Британской империи мы видим особые отношения центра и периферии, где периферия рассматривается как составная часть целого, внесшая большой вклад в развитие национальной культуры Великобритании. В силу этих отношений центра и периферии в Британии мы можем увидеть формирование общей национальной идентичности при сохранении региональной. «Стремление утвердить общебританскую идентичность, по крайней мере в XIX в., совершенно не предполагало сделать всех жителей Британии

англичанами. Важно было, чтобы шотландская идентичность функционировала как региональная, т.е. не отрицающая британскую и не выдвигающая требования отдельного государства. Целью была не тотальная, но частичная ассимиляция, которую Юзеф Хлебович называет полуассимиляцией или «культурной гибридизацией»[292].

Необходимым элементом гомогенизации общества является унификация языка, проводимая при помощи создания словарей английского языка и его диалектов. В 1873 г. издается Английский словарь диалектов (English Dialect Dictionary) — «важность этого словаря была выражена в терминах служения нации: «работа большой национальной важности». Словарь диалектов подчеркивал «грубый» характер диалектов. Диалекты, по мнению составителей словаря, должны быть «законсервированы» как артефакты прошлого, а не как приемлемое средство коммуникации в настоящем[293]. Таким образом, словарь представлял собой аналогию музею — собрание лингвистических «мертвых» экспонатов. Сама классификация языка на литературный, нормативный и диалектный, разговорный, низовой, придание одному наречию (в британском случае, наречию центральной части королевства — Британии) статуса литературного, общегосударственного и утверждение его через литературу, СМИ и систему образования формировали гомогенное общество. Словарь в этом случае являлся источником культурной власти, устанавливавшей стандарты «правильного» и «неправильного» языка[294]. Новый словарь английского языка (New English Dictionary), изданный примерно в том же году что и Словарь диалектов, призван был утверждать именно «правильный», литературный английский язык.

Стандартизация языка обуславливает введение словесности и национальной литературы в общеобразовательные школьные программы. Именно через Литературу усваиваются правила и нормы литературного языка, которые должны вытеснить patois — диалекты и наречия различных местностей и социальных групп. Кроме того, через изучение Литературы «в сознании учащихся выстраивается единый ряд образов и понятий, связанных со своей страной, что и создает, наряду с газетами и журналами, ощущение причастности каждого

человека к «воображаемому сообществу»[295]. Как полагает И. Хантер[296], изучение национальной литературы укрепило свои позиции в массовой школе благодаря целому ряду обстоятельств. Во-первых, литература и литературная критика рассматривались как логическое продолжение обучения грамоте, столь необходимой для развития капиталистической экономики. Во-вторых, национальная литература второй половины XIX в. активно осваивает социальную проблематику, что, по сути, является аналогом различного вида инспектирующих и анализирующих практик, рассмотренных в работах М. Фуко[297] (педагогика, криминалистика, медицинская антропология, социальные исследования), развивающихся в Новое время как дисциплинарные средства формирования «прозрачного», лояльного субъекта. «Литература активно поддерживает те же самые моральные и социальные реформы, которые порождают массовую школу. Классический роман XIX в. (в частности, романы Диккенса в английской литературе), множащиеся популярные журналы — все это задает читателю моральные образцы для самоотождествления и подражания, постулирует нормативные ситуации в социальной сфере и их образцовое ре- шение»[298].

В течение второй половины XIX в. Российская империя также решала проблему консолидации общества, и прежде всего включения основной массы крестьянского населения центра и этнических окраин империи в национальное государство и распространение общей идентичности через систему образовательных учреждений и унификацию языка. Реформы образования, периодически проводившиеся в течение второй половины XIX в., особенно в 60-е гг. способствовали расширению круга образованной читающей публики. В изданном в 1864 г. «Положении о начальных народных училищах» декларировалась бессословность школы, предоставлялось право открытия начальных школ общественным организациям (земствам, органам местного

городского самоуправления). За десять лет существования земских учреждений (1864—1874) было открыто до 10 тысяч земских начальных школ. Кроме того, по инициативе земств появляются формы внешкольного образования, такие как воскресные школы, первые в 1857 г. в Киеве, а затем в Москве, Петербурге и многих губернских городах, и народные чтения, находившиеся, правда, под строгим правительственным контролем и включавшие в себя лекции на религиознонравственную, историческую и военную тематику.

Аналогично британскому варианту, происходит расширение сферы влияния и унификация русского языка. Яркими свидетельствами этого процесса является основание Московской лингвистической школы Ф.Ф. Фортунатовым, Петербургской школы славистов И.И. Срезневским, целью которых было собирание и изучение русского и старославянского языка и их диалектов. Функция данных исследований, на наш взгляд, являлась аналогичной Словарю диалектов английского языка, о котором речь шла выше — классификация языкового разнообразия империи, «консервация —музе- ефикация» диалектов как отживших и неприемлемых средств коммуникации, утверждение «правильного» литературного русского языка, например, через издание произведений А. С. Пушкина и «Толкового словаря живого великорусского языка» В. И. Даля.

Русский язык, «единственный славянский язык, который выполнял функцию официального языка огромной империи, а значит эк- пансионисткие, ассимиляторские позиции русского языка были поддержаны всей мощью государственных институтов и всеми преимуществами, вытекавшими из владения русским»[299]. Во второй половине XIX в. в Российской империи идет постепенный процесс русификации, разнообразной по этническому и лингвистическому составу территории империи. В 1863 г. принят валуевский циркуляр о «приостановлении выпуска в свет массовой литературы на малороссийском языке (за вычетом художественных произведений), аналогичное ограничение было наложено на белорусское «наречие», которое стало все чаще квалифицироваться как «вульгарный жаргон»[300]. В 70-е гг. выходит «Эмский указ», по которому все издания на украинском

языке должны были проходить через главное управление по делам печати.

Начиная с 60-х гг. и вплоть до начала XX в. постоянно предпринимаются попытки введения русского языка в качестве языка преподавания в начальных народных школах в Украине, Белоруссии и в прибалтийских провинциях. «Преподавание в сельских школах в Западном крае (современная Украина, Белоруссия, часть Литвы) велось на русском или — в местах проживания литовцев — параллельно на русском и литовском»[301]. С 1887 г. во всех прибалтийских провинциях русский язык был сделан обязательным языком преподавания во всех государственных школах. В 1893 г. Дерптский университет — одно из самых передовых учебных заведений на территории империи — был закрыт из-за того, что в лекционных аудиториях продолжал применяться немецкий язык.

Таким образом, в течение второй половины XX в. через систему образования идет процесс акультурации («внутренней колонизации»[302]) огромного крестьянского населения центра и русификации прилежащих владений империи.

В 1860-е гг. российская словесность выходит на первый план в образовательных программах российских гимназий. В этот период статус классики приобретают произведения Пушкина и Жуковского, Гоголя, Лермонтова, Карамзина, Грибоедова. «Среди тем сочинений на гимназический аттестат зрелости в 1897 г. мы встречаем такие, которые почти без изменений сохранятся в школьной практике на протяжении всего последующего столетия, например: «Умственное и нравственное состояние русского провинциального общества конца XVIII столетия, на основании повести Пушкина «Капитанская дочка», «Фамусов и Чацкий», «Чацкий, Онегин и Печорин» и т.д.»[303].

С другой стороны, говорить об общепринятом национальном каноне в 60 — 70-е гг. еще довольно сложно. Отсутствие стандартизированной программы курса русской литературы (стандартизация происходит только в начале 1870-х) позволяло многим гимназическим

преподавателям включать в свои занятия произведения современных им авторов, публикуемых в «толстых» литературных журналах. «Властителями дум молодежи были радикальные литераторы и критики Некрасов и Белинский»[304], а также вся современная литература, позднее вошедшая в национальный литературный канон, и прежде всего реалистические романы, наиболее популярный жанр как в Великобритании, так и в России.

Реалистический роман второй половины XIX в. активно осваивает социальную проблематику, поставляя образцы социальных ситуаций и варианты их решений, а также образцы для самоидентификации читателя. Основное отличие русской классики от европейской обусловлено самим характером догоняющей модернизации. В центре социальной реальности, осваиваемой русской литературой, лежит трансформация аграрного общества в индустриальное и сокращение дистанции между образованным обществом и «огромной неведомо- вой реальностью — Народом»[305].

Реалистический роман, по мнению Б. Андерсона, «дал технические средства для «репрезентации» того воображаемого сообщества, которым является нация»[306]. Реалистический роман дал новое понимание времени — или одновременности, происходящих в романе событий и различных сюжетных линий, или «сложный комментарий к выражению «тем временем»[307]. Мир и время реалистического романа — аналог социума или образ социума, пробуждаемого в умах читателей автором. Социологический организм, движущийся в календарном времени, охватывающий действующих лиц, автора и читателя, является аналогом нации как монолитного сообщества движущегося из глубины истории[308]. Реалистический роман, таким образом, создает образ социума, утверждаемый через чтение в умах читателей и, следовательно, определяющий их идентичность. «Роман как сложное и ярко выраженное произведение искусства стал ключевым фактором определения нации как "воображаемого сообщества"»[309].

Буржуазные реформы второй половины XIX в., особенно реформа образования, создание народных и земских школ с преподаванием на русском языке расширили круг читающей публики, но не решили проблему консолидации общества в единое национальное государство. Проект национальной идентичности, транслируемый с помощью литературы и публицистики, оказался элитарным проектом в силу недостаточно развитой капиталистической экономики, географической протяженности империи и слабо развитой системы коммуникаций — железных дорог и рынка прессы, затруднявших циркуляцию людей и символов и, самое главное, безграмотности основной массы населения (средний уровень грамотности в России по переписи 1897 г. составлял 21,1 %). Следовательно, формирование национальной идентичности и ее утверждение подкреплялось относительно более доступными массовому потребителю аудио-визуальны- ми технологиями.

Капиталистический экономический уклад требует калькуляции и классификации населения и артефактов культуры, связанных, как показывает М. Фуко, с необходимостью создания «просматриваемого» общества, где каждый член занимает одно определенное место. В ряду таких классификационных и капитализирующих технологий лежит экспозиционная деятельность, и в частности музей. По Ан- дерсону[310], в долгосрочной перспективе музей, как пространство четко структурированных классифицированных, переписанных, датированных экспонатов, упорядоченных в серийные ряды, выстраивает историческую глубину национальной истории.

Ярким примером выстраивания исторического нарратива русской нации может служить основание по инициативе общественности Исторического музея в Москве (1872 г.). Цель музея, провозглашенная в «Общих основаниях музея» — «служить наглядной историей», для чего «будут собираться все памятники знаменательных событий истории Русского государства»[311], —непосредственно отражала процесс формирования национальной идентичности через утверждение, укоренение нации в истории. Вся экспозиция строилась по хронологическому принципу (с древнейших времен), делая види

мым движение нации из глубин истории к современности. «Планировка залов была подчинена логике экспозиционного показа важнейших этапов исторического развития России. Карнизы, наличники, мозаика полов экспозиционных залов стилистически воспроизводили детали архитектурно-художественного убранства представляемых эпох»[312].

Экспозиционные залы помимо археологических экспонатов, домашней утвари, костюмов, оружия представляемых эпох, включали в себя и произведения искусства на исторические сюжеты современных авторов: живописный фриз «Каменный век» (Васнецов), «Похороны руса в Булгаре» и «Святослав под Доростолом» (Г. И. Се- мирадский), «Крещение князя Владимира в Херсонесе» (Ф.А. Бронников). Полотна на историческую тему вместе с оригинальными археологическими находками создавали визуальный исторический нарратив, берущий свое начало в полулегендарном прошлом, каменном веке, прошедший через трагические и величественные испытания. Кроме того, основание Исторического музея, который был открыт для публики в 1883 г. в День коронации Александра III, а с 1894 г. стал именоваться Императорским Историческим музеем им. Императора Александра III — являлось символическим актом по национализации правящей династии. Не случайно, своды так называемых парадных сеней, предварявших знакомство с экспозицией, были украшены росписью «Родословного древа государей Российских» Ф. Г. Топорова[313]. Таким образом, открытие Исторического музея для широкой публики становилось утверждением и зримым воплощением имперского государства как национального.

Кроме того, музей служил важным образовательным учреждением, призванным формировать «приемлемого» для власти и общества субъекта. «Выставки, галереи и музеи представляют собой важную часть массового образования молодежи и взрослых: они вселяют знание, каплей за каплей, через зрение в мышление. они формируют библиотеки тех, у кого нет денег на приобретение книг, они заменяют путешествия тем, у кого нет возможности путешествовать, они являются школами, где воспитывается утонченность и учти- вость.внушаются вкус и манеры.»[314]. Исторический музей строил

ся не только как экспозиционное, но и как образовательное учреждение, где постоянно проводились публичные лекции по отечественной истории и культуре.

Как и во всех европейских странах, процесс перехода от аграрного общества и монархического абсолютистского государства к национальному отражается в создании публичных музеев и национализации частных и династических коллекций. Так, после Французской революции Лувр был превращен в одни из первых в Европе музеев и национальное достояние. Все коллекции Лувра были систематизированы по хронологическому принципу (от Древнего Египта и античной Греции до искусства Ренессанса и XVIII в.) и национальным школам (Итальянская, Фламандская, искусство Нидерландов и т.д.), данная экспозиционная модель позднее войдет в широкую практику всех музеев мира, включая и российский Эрмитаж.

«Структурированные подобным образом сокровища, трофеи, иконы прошлого стали историей искусства, воплощениями новой формы культурно-исторического богатства. В этом отношении музей являлся сильным трансформатором, способным превратить знаки роскоши, статуса, величия в хранилище символического богатства — наследия и гордости всей нации. Организованные в хронологическом порядке и национальных категориях в музейных залах и коридорах, произведения искусства стали свидетельствами присутствия "гения", пишущего развитие цивилизации в лице наций и отдельных личностей. Ритуальное задание посетителей музея заключалось в том, чтобы заново проиграть историю "гения", прожить этот прогресс снова шаг за шагом и, таким образом, просветиться, осознать себя гражданином наиболее цивилизованного и прогрессивного в истории нации-государства»[315].

В России, в отличие от Франции, организация музеев происходит по инициативе общественности, как и сама идея нации, формируется и транслируется в среде образованного российского общества. В пореформенный период в российском общественном политическом дискурсе понятие «нация» становится ключевым средством давления на правящую династию. Создание открытых, доступных публике музеев, Третьяковской галереи, например, на средства общественности и меценатов, не меняло реальное распределение власти в

стране, но отнимало у власти часть символического контроля, отдавая его нации как целому.

Постепенно императорская власть начинает признавать преимущества музея как символического пространства, в котором ярко и наглядно представлен нарратив о нации. Не случайно после передачи коллекции братьев Третьяковых в дар Москве в 1892 г. в Петербурге открывается Русский музей императора Александра III. Основную часть коллекций Русского музея представляли памятники русского искусства: от иконописи XI — XII вв. до работ Левицкого, Боровикова, Венецианова. И Третьяковская галерея, и музей Александра III, и Исторический музей, открытые для широкой публики в пореформенной России, создавали нарратив русского «гения», движущегося в истории. Через музей идея русской нации, имеющей глубокие исторические корни, богатую многовековую культуру, становилась видимой, а значит, действительной для посетителя музея, выставки. При каждом посещении выставки зритель как бы заново прочитывал, проигрывал исторический национальный нарратив, вписанный в мировую историю.

Цели формирования и трансляции национального нарратива служила и деятельность «Товарищества Передвижных Xудожест- венных Выставок». Передвижники выстраивают нарратив нации, прежде всего посредством символизации ландшафта, т.е. через пейзаж. Во многом через пейзажную живопись как форму проживания, освоения пространства конструируется национальная идентичность. Те или иные точки географического пространства, изображаемые и транслируемые искусством, становятся значимыми границами, «домом» нации. Xоми Баба пишет, что «повторяющаяся метафора ландшафта является выражением национальной идентичности, утверждая социальную видимость национального единства»[316].

Американский исследователь У. Митчелл предлагает рассматривать пейзаж (освоенный, окультуренный ландшафт) в качестве культурного медиума, выполняющего двойственную функцию: «он натурализирует, "оприроднивает" культурные и социальные конструкты, репрезентируя искусственный мир как изначально данный и неизменный»[317]. Дискурс империализма представляет себя в качестве экспансии ландшафта, понимаемой как неизбежное,

прогрессивное развитие истории, экспансия «культуры» и «цивилизации» — в «природное» пространство. Это движение имеет не только внешний, центростремительный, экспансионистский характер, но и чаще всего сопровождается обновлением интереса к репрезентации «домашнего», родного ландшафта, «природе» империалистического центра.

«Развитие английских форм пейзажа в XVIII — XIX вв. ярко иллюстрирует это двойственное движение. В одно и то же время английское искусство двигается во вне, заимствуя новые формы и конвенции пейзажа из Европы и Китая, и внутрь, пересматривая конвенции ландшафта в собственной стране. Процесс огораживания и сопровождающее его выселение английского крестьянства являются внутренней колонизацией родной страны, трансформацией того, что Блейк называл "зеленой и милой страной", в культурный знак, в эмблему национальной и империалистической идентичности. "Виндзорский лес" является одним из таких символов, выражающих Британскую политическую и культурную суверенность, имперское предназначение, которое фигурирует в "Дубах", — материальной базе для Британского коммерческого и морского могущества»[318].

Пейзаж в России также появляется не ранее XVIII в. и во многом восходит своими истоками к европейскому пейзажу того же времени, а через него и к китайскому. В России, как и в Британии в XIX в., идет амбивалентный процесс колонизации, с одной стороны, освоение территорий, прилегающих к империи, отсюда ориентальные, азиатские мотивы в творчестве Верещагина, Рериха, Айвазовского и др., а с другой стороны, идет процесс внутренней колонизации, проявляющийся в интересе к ландшафту родной страны, центру Метрополии.

Процесс самоколонизации, внутренней колонизации в России выразился во все возрастающем интересе к Центральной России, к волжской, тульской, поморской, оренбургской губерниям. Эта часть России играла роль ядра нации, «дома нации», ключевого элемента многих нарративов (этнографические исследования Надеждина, собрание народных сказок Афанасьева, романы Достоевского, поэмы Некрасова и др.). Символизация ландшафта центральной России происходит в творчестве И. Левитана, А. Саврасова, И. Шишкина. Многие из их произведений можно рассматривать в качестве нацио

нальной иконы, понимаемой как репрезентация «русскости», как «портрет границ нации». Центральная Россия стала символически значимой территорией российского ландшафта во многом благодаря творчеству передвижников.

Хрестоматийные пейзажи передвижников, таким образом, можно назвать репрезентацией «границ» нации, выражением национальной идентичности или средством построения национального нарратива через обращения к национальному ландшафту (в пейзажах), народным сказаниям, былинам, легендам. С другой стороны, русский пейзаж второй половины XIX в. выявляет гибридную природу национальной идентичности, в которой сосуществуют как антиколониальные, национальные элементы, так и империалистические. В этом ключе — «Сосновый бор. Мачтовый лес в Вятской губернии» И. Шишкина может быть поставлен в один ряд с «Дубами» английского художника Попа и прочитан как выражение силы и могущественности морской империи, которой Россия и являлась со времен Петра I. Морские пейзажи И. Айвазовского также являются во многом репрезентацией мощи империи и сравнимы, пожалуй, с морскими пейзажами Констебля, который считается подлинно национальным английским художником, сформулировавшим представление об «английскости», чьи произведения являются национальной эмблемой. А изображение бескрайних полей, колосящейся ржи, дремучих лесов как выражение уникальности, политической суверенности и экономической мощи России.

Благодаря своей образовательной и последовательной демократической маркетинговой политике (художники как производители «пошли в народ», приблизив свой продукт к потребителю), передвижники осуществили трансляцию национального нарратива в массовое сознание. Ставшие хрестоматийными произведения передвижников определили «границы» национального «воображаемого сообщества», которые, благодаря механическому воспроизводству, тиражируемые в течение более века, прочно внедряются в массовое сознание.

Англо-американский философ Х. Баба в своей работе «The Location of Culture» подчеркивает перформативную сторону национальной идентичности. Национальная идентичность производится не только посредством изобразительного искусства, прессы и литературы, но и с помощью театрализованных действий, массовых церемоний или перформансов. Наиболее яркими примерами перформативных технологий формирования национальной идентичности, в описываемый нами период, могут служить Славянский съезд, прове

денный по инициативе главного идеолога панславизма Погодина, и коронационные церемонии Николая I и Александра III.

По всей Европе в течение второй половины XIX в. мы сталкиваемся с таким явлением, как «массовое производство традиций»[319], прежде всего в форме публичных массовых церемоний. Во Франции в 1880 г. впервые празднуется День взятия Бастилии как национальный праздник, включавший в себя официальные и неофициальные мероприятия, фейерверк и танцы на улицах, утверждающие Францию как нацию, к которой причастен каждый, независимо от пола и возраста.

Не нужно говорить о том, какое значение имели массовые церемонии или торжества для советской системы, но церемониальный комплекс, несущий национальные смыслы, начал формироваться в период империи Александра III. Именно в этот период правящая династия под влиянием национально освободительных движений в Европе, да и самой империи (Польское восстание), предприняла попытки трансформации империи в национальное государство, что выразилось, прежде всего, в изменении имиджа самого монарха и изменении коронационной церемонии, хорошо описанной в работе Р. Уортмана «Изобретение традиции в репрезентации русской монархии».

Массовые ритуальные церемонии, проводившиеся в период правления Александра III, создавали новую версию национального нарратива, в котором тесно связывается самодержавие и народ. Новый миф представлял императора «самым русским среди русских», неразрывно соединенным с народом этническими и религиозными узами.

Идеологи официальной народности, считает Уортман, стремились поставить монархию на национальную почву, украшая вестернизированную власть национальными мотивами, отсылавшими к прошлому России. «Коронация Александра III в 1883 г. призвана была еще раз продемонстрировать и укрепить национальный имидж царя, обновив символику привязанности монарха к истокам народного духа в Москве.

Коронация Александра и состоявшаяся всего тринадцать лет спустя коронация Николая II выражали не слияние западного и русского полюсов имперской культуры, но «возвращение домой»: отри

цание этой полярности и восхваление национальной природы русского императора. Риторика официальных и полуофициальных текстов подчеркивала органические, этнические связи простого русского народа с русским царем. Торжества после коронации воссоздавали допетровское прошлое императорской династии средствами изобразительного искусства, поэзии и музыки, составляя вместе политическую идиому русского стиля, le style russe».

Национальная идентичность в концепциях славянофилов, западников, панславистов и в официальной идеологии строилась вокруг мотива «утраты», недостатка. Мотив «утраты» характерен, например, не только для многих националистических проектов, но и для травмированного индустриализацией архаического сознания и сознания многих колониальных народов. Конструирование национальной идентичности как «утраченной» будет характерно как для советского, так и постсоветского периода (для А. Солженицына и И. Глазунова, для писателей деревенщиков и части советской номенклатуры, для радикальных националистических движений и партий). Каждый национальный проект, сформулированный во второй половине XIX в., предлагал различные варианты символического восполнения данной утраты: либо через утопию возвращения в «материнское лоно» допетровской Руси (славянофилы), или путем технологического единения с Западом (западники), через объединение всех славянских племен и возвращение к изначальному единству всего славянского мира (панслависты), или восстановление изначального кровнородственного и религиозного единства между царем и народом (официальный, династический). Вышеперечисленные проекты и стратегии постоянно актуализируются в российской культуре уже на протяжении более двух веков. Дискурс утраты давал законное право на вторичную колонизацию, переработку собственного народа, как ресурса для установления легитимности господствующих групп элит.

Несмотря на наличие нескольких проектов русской нации и обилие технологий воздействия на коллективное сознание и воображение, трудно говорить о том, что к началу XX в. на территории российской империи сформировался идентификационный комплекс национального образца; скорее, можно говорить о начале этого процесса. Во многом все проекты превращения империи в национальное государство остались не реализованными элитарными проектами в силу ряда объективных причин: географической протяженности империи, запаздывающего характера российского капитализма, и в силу этого слабо развитого рынка прессы по сравнению с европейскими госуда

рствами, непоследовательной политики властей в области образования (задачи ликвидации массовой безграмотности так и не были решены).

Процесс образования национальных сообществ на территории российской империи был продолжен в советском дискурсе. Элитарные национальные проекты были осуществлены в течение советского периода в массовом масштабе. Именно в советский период сложился национальный художественный канон, в который были включены и «передвижники», тиражируемые вот уже более двух столетий, благодаря технологиям печати; был создан литературный канон, или национальная классика (причем как русская, так и Литературы Союзных республик), в который вошли избранные произведения писателей XIX в.; музей стал массовым, общественным пространством, посещение которого являлось обязательной программой советского человека. То есть советская система продолжала проект национального строительства и формирования национальной идентичности как русских, так и других народов новой империи. Возможно, только здесь (а именно в послевоенный период, в 40 — 50-е гг. XX в.) и был реализован проект Александра III — «национализация империи», превращение ее из пролетарской интернациональной в великорусскую. Все медиа-технологии советской власти в итоге дали продукт «национальный по содержанию / советский по форме» вопреки известной формуле соцреализма.

Абсолютно согласимся с Л. Гудковым в том, что в конструировании русской / российской национальной идентичности главную роль играет война и милитаризированный дискурс, что отражает коды имперского сознания. Постоянная война, не заканчивающаяся и по сей день, многократно тиражируемая и постоянно воспроизводимая в телевизионных сериалах, кинофильмах и новостях, российской эстраде, «интерпретировалась (и интерпретируется. А. Л.) как значимый компонент всего символического целого, органического социального порядка, на котором основывалась русская держава»[320]. Война перманентно присутствует в российском обществе как мобилизующее и организующее начало и представляет собой механизм производства и воспроизводства национальной идентичности через переживание пограничного смерти лиминаль- ного, экстремального опыта.

Нам кажется вполне уместным привести здесь слова К. Маркса, описываюшие Французскую империю времен Луи Бонапарта, но в которых очень точно прослеживается аналогия с Россией: «военный мундир был их собственным парадным костюмом, война — их поэзией, увеличенная и округленная в воображении парцелла — отечеством, а патриотизм — идеальной формой чувства собствен- ности»[321]. Как и во Франции, армия в Советском Союзе обеспечивала бывших крестьян, лишенных реальной собственности, иллюзорным (превращенным) чувством собственности. Создавая в воображении сообщество, объединенное совместным проживанием экстремальных ситуаций на грани жизни и смерти и комплексом жертвенности. В этом проявляется игра метонимической и метафорической сторон в конструкции национальной идентичности (X. Баба). Первая выражается в отождествлении части целому. Армия и была той частью, которая заменила собой иллюзорно отсутствующую общность. Солдат в своем воображении являлся обладателем суверенитета нации через ее часть, «военную машину». Война и встреча со смертью для люмпенизированных служащих, лишенных другой собственности, представляла собой «превращенную форму» обладания собственностью в виде «Родины —Матери», «Земли». Метафорическая сторона выражалась в сравнении и уподоблении себя архетипическим, мифологизированным образам, в избытке поставляемых медиа (заметим, что в основном эти образы носят военизированный характер).

Современные российские социологи доказывают, что травма войны до сих пор не преодолена в сознании россиян, постоянно проявляясь в самых разнообразных формах, в качестве комплекса жертвы и жертвенности или в «нарциссическом комплексе» победителя. Это позволяет сказать, что в конструкции русской и современной российской национальной идентичности присутствует ряд идеологических клише и комплексов, характерных для травмированного сознания многих колонизированных народов. Они же воспроизводятся в сознании Субъекта внутренней колонизации (мы говорим о россиянах, колонизированных собственной Властью уже самой практикой ведения военных действий).