Глава девятаяБОРЬБА С ТОРОЙ

Каждый элемент в этой динамической концепции, само понятие «борьбы» между множественностью сил, правящих вселенной, очевидно, чужды монотеизму, чья суть, в конце концов, заключается в отмене всех мифических структур, всей автономной магии, всех отклонений от всесокрушающей воли уникального создателя. Структура «паулинизма» идентична структуре таинственной языческой религии, охватывавшей вес Восточное Средиземноморье в течение целой эпохи. Различаясь по культу и ритуалу, как и языческие тайны, существовала одна периодическая фундаментальная тема—сакраментальное участие в смерти Божества через какой-то вид ассимиляции. В поклонении Иисусу, например, познавший надевает божественный наряд, делающий его бессмертным. В культе Осириса познавший растворяется в своем боге через крещение.

За исключением имени божества, крещение Савла аналогично культам Исиды, Осириса и Аттиса Это крещение нельзя вывести ни из какой формы современного иудаизма, хотя, как я покажу через минуту, действительное содержание его магических процедур экстраполировалось из иудейских идей.

Если магия определяется как процедура, где добровольное естественное действие призвано привести в движение сверхъестественные силы, и если понятие, подчеркивающее причастие, заключается в допущении того, что сверхъестественные силы могут быть связаны с земными, естественными объектами, тогда очевидно, что два главных причастия Савла — крещение и евхаристия — являются магическими действиями. Для Савла эти причастия были средством спасения. Они привели к исполнению сути искупления в литературной манере, возникающей от умирающих и воскресших вновь с именем Христа.

Это был длинный прыжок в сторону от символизма, очень широко распространенного среди иудеев. Причастия Савла не были символами. Они представляли собой чудодейственные процедуры, служащие каналами для проявления активности Святого Духа.

Нельзя не обратить внимания на то, что для Савла значила высокоинтенсивная физическая величина всего культового процесса, который он помогал приспособить. Хотя его собственная «тайна», как он сам называет это, структурно была идентичной различным мистическим религиям его времени, ее ось имела совершенно иное направление. Именно это объясняет карьеру Савла в среде мессианских монотеистов, хотя его мысль блуждала в мифологии и магии, а ее основа и отправная точка были так твердо связаны с иудейскими допущениями, что потребовалось много времени, чтобы понять полное значение его нововведений.

Фактически все эти нововведения появились потому, что концепция Конца света — чистая аксиома для Савла — для бесчисленных мессианистов той эпохи неизбежно переплеталась с аргументацией, которой надо было объяснить на пробел между колоссальной концепцией и ее задержкой.

Савл был вынужден придумать аргумент для заполнения разрыва между его мечтой и кажущейся реальностью.

Если бы ход событий пошел так, как чувствовал его Савл по дороге в Дамаск, там и тогда мир бы закончился, и все было бы хорошо. Но как только он увидел, что естественный порядок продолжается, как прежде, он должен был поискать объяснение странной пассивности вселенной. Ему необходимо было выстроить аргумент, и сделал он это в той манере, которую диктовала природа аргументации. Из принятых предпосылок он сделал убедительные выводы. Его отправной точкой был иудаизм, но он придал ему особое толкование.

Для создания концепции бытия во Христе он был вынужден заполнить интервал между воскресением Мессии и его Славным возвращением сложной мифологической структурой. Сам интервал — чистый вакуум — должен был в какой-то степени структурироваться, чтобы доминировать и над сознанием, и над эмоциями публики. Начав с иудейских предпосылок, с иудейских идей, адресуясь к аудитории, пропитанной иудаизмом, Савл неизбежно нашел иудейский фундамент для своей мифологии.

Был ли Савл хорошо выучен «у подножия Г амалиила», как он говорил (желая, возможно, таким образом как бы предъявить свое удостоверение личности), но вряд ли можно преувеличить его настойчивость быть иудеем.

Даже с технической точки зрения подход Савла к иудейской традиции, единственной традиции, по которой его основные концепции — Мессия, искупление, избранные — имели какой-то смысл, был основан на учении о раввинате, чьи полемические требования сводились только к сосредоточению на устной, а не на письменной Торе, как и у других фарисеев (но не как у аристократичных, консервативных саддукеев). Его противопоставление буквы и духа Торы (2 Кор. 3:6) не значило больше, чем вышеназванное.

Даже после его припадка по пути в Дамаск он сохранил иудейскую структуру всех своих идей. И в самом деле, только в рамках иудейских традиций он смог придать какой-то смысл произошедшему в нем самом психическому перевороту.

Огромным «камнем преткновения» при его общении с публикой, знакомой с иудаизмом, было содержащееся в Торе проклятие (Втор. 21:23): «[Всякий] повешенный [на дереве]» (на кресте) проклят. Савл использует это проклятие для демонстрации того (Г ал. 3:13), что именно распятие Иисуса, ужасное со всех точек зрения, отменило Тору.

Савл верил, что Иисус уже был вознесен выше всех существ, включая ангелов, посредством смерти и воскресения. Эта власть, которой неоспоримо наделил его Бог, не могла стать действенной до начала Мессианского Царства, в момент которого он полностью развил свой авторитет, избавив своих сторонников от предстоящего гнева (1 Фес. 1:10).

Главная идея Савла, без которой его жизнь остается непонятной, состоит в том, что, начавшись воскресением, Мессианский Век вскоре будет завершен. Модальность этого явления — это часть соревнования божественных и ангельских сил. Поскольку смерть Иисуса ослабила ангельские силы, искупление уже частично достигнуто.

Это показано помимо других явлений ненужностью «ангелов присутствия» — тех, которые защищают избранных перед Богом от обвиняющих ангелов. Согласно Савлу, эти ангелы не нужны, ибо и сам Бог, и Иисус объявляют, что невинны те избранные, которые были обвинены (Рим. 8:31—39). Из-за этого не имеет значения, что избранные, абсолютно успокоенные Божьей любовью и впоследствии — определением, могут или не могут быть замучены, пока окончательно не будет покончено с ангельскими силами, обреченными на поражение смертью Иисуса.

Весь этот процесс, начатый вмешательством смерти Иисуса и его воскресением в мировой порядок, должен быть завершен полным разрушением правления ангелов через Славное возвращение Как и в случае с Царством Божьим, провозглашенным Иоанном Крестителем и Иисусом, Славное возвращение Иисуса вообще не будет объявлено предвестниками (1 Фес.

Савл насыщает свою новую идею мотивами из различных апокалипсических и раввинских писаний и выражает свое видение Славного возвращения с помощью чисто иудейской фразеологии, Он просто переводит его с традиционной мишени — Яхве — и полностью приписывает его действию Иисуса — Господа Бога.

Савл принимает события Конца света как само собой разумеющееся. Например, он игнорирует различия, сделанные в Апокалипсисе (Откровении св. Иоанна), где Последний суд решает, кто получит вечное блаженство, а кто — вечную смерть (описанную как вторая смерть в Откр.; Апок. 20:6, 15 и как вечная мука в огненном озере). Савл также считает само собой разумеющимся и широко известным общее воскресение и тут же вслед за этим — Последний суд над всеми людьми и поверженными ангелами (1 Кор. 15:23— 28). Для него все это — просто часть Конца света (1 Кор. 15:24).

Детали, которые он включает в свою простую и полную идею, попросту усиливают его чудо. Господь должен снизойти с небес, сопровождаемый могучими ангелами, пышущими огнем. И в полном вооружении он дает оценку свету (1 Фес. 4:16,2 Фес. 1:7—10). Во всех других местах это оставлено только для одного Бога. Существует также несколько других качеств, также рожденных иудейской фантазией: крик команды по Славному возвращению, голос архангела, громкий звук небесного рожка (1 Кор. 15-52). Совпадение общего воскресения с этим потрясающим событием — также иудейское.

Те верующие, которые уже умерли — очевидно, они не скончались в реальности, — воскреснут, а живые верующие будут переведены в особое состояние существования при воскресении Иисуса.

Все верующие — воскресшие и преображенные — будут затем перенесены на небеса, чтобы там встретить Г оспода. С этого момента они всегда будут подчиняться ему (1 Фес. 4:16—17).

Савл даже использует ту же фразу, относящуюся к Иисусу, о неизвестной дате всего преображения: «как тать ночью» (1 Фес.

Савл расширяет функцию заимствованного материала. Та же труба, упомянутая Исайей, которая звучит для сбора рассеянных детей Израиля (Ис. 27:13), экстраполируется Савлом как модальность для призыва ко всем мертвым, избранным для вступления в Мессианское Царство: «Ибо вострубит, и мертвые воскреснут нетленными, а мы изменимся» (1 Кор. 15:52).

Вся природа также переходит от смертности к бессмертию (Рим. 8:19—22) В этом смысле искупление верующего — ни в какой степени не отправление между ним — Богом и Иисусом, а часть ошеломляющего события, т. е. Конца света, в котором он имеет честь участвовать.

Все существо Савла было исполнено сознанием того, что там и тогда кончается мир и что его поколение должно стать последним поколением человечества. Старая эра (аэрон), хотя она все еще сильна, уже пришла в упадок («мудрость не века сего и не властей века сего преходящих») (1 Кор. 2:6); «описано в наставление нам, достигшим последних веков» (1 Кор. 10:11) в этом поколении (его собственном).

«Проходит образ мира сего» (1 Кор. 7:31), то есть естественный мир завершен, а небесный наступает: «Древнее прошло, теперь все новое» (2 Кор. 5:17).

Но, несмотря на все старания опереться на священные писания, Савл поддается искушениям мифологии. Он вынужден заполнить вакуум, образовавшийся между современностью и возвращением Христа.

Савл изображает Мессианское Царство как вступление в истинное Благословение, когда Бог «будет всем во всем», как ситуацию неистовой борьбы, арену борьбы с вмешательством ангельских сил. Этот отзвук языческой мифологии для него все еще остается живым и могущественным; Савл настолько погружен в мифологическую мысль, подразумевающую мистерии, которые он сделал фундаментальным вопросом, что переход в Царство Божье представляется ему как некое реальное соревнование. Для набожных евреев ангелы, в конце концов, не имеют никакой реальной власти; они просто представители — как и все остальное во вселенной — абсолютной власти Бога.

В любом случае эти ангельские силы, в конце концов, будут побеждены — Савл не сказал когда — Христом и его людьми; в конце концов, Смерть, которая, по-видимому, является не только хозяином мертвых, но и самой ангельской силой (сравни: «жало смерти» в 1 Кор. 15:55), лишится своей силы (1 Кор. 15:23—28).

Поскольку идеи Савла были представлены до сих пор как разработки вневременной «теологии», то для того, чтобы различить их реальные рамки, должно быть сделано некоторое усилие. Укорененные в его эмоциональном стрессовом состоянии, его идеи были придуманы для того, чтобы решить проблему, которая для него была чисто исторической и в то же самое время, конечно, трансцендентально значимой.

Савл считал себя просто-напросто благочестивым евреем, но евреем — новой эры. Несомненно, с иудейской точки зрения, эта новая эра, как подразумевалось, должна состояться во всем мире, поскольку она была действием, установленным самим Творцом Вселенной. С другой стороны, только иудеям было дано понимание ожидаемой трансформации; существовал как бы божественный план, обрамленный еврейскими писаниями. Именно еврейская способность проникать сквозь пелену в божественные намерения теперь должна была проявиться через окончательный катаклизм, связанный с осуществлением этого намерения. Язычник, незатронутый иудаистскими идеями, не мог постичь понятие божественного плана, чтобы на него опираться.

Для Савла роль Иисуса как Мессии демонстрировалась просто действительностью всего этого плана, хотя сама по себе общееврейская вера не ограничивалась верой в какого-то особого Мессию. Едва ли можно преувеличить иудаистские истоки исходной точки зрения не только Савла, но и его аудитории. Религиозные братства, которым он адресовал свои послания, независимо от того, состояли они из «этнических» евреев или нет, были явно погружены в атмосферу иудаистских идей. Должно быть, они испытали весьма широкое еврейское влияние.

Показателен уже даже краткий список ссылок на еврейские писания, которые он делает без всяких пояснений.

Савл принимает как само собой разумеющееся знание Торы и важность обрезания, хотя чуждые иудаизму люди, несомненно, потребовали бы многих объяснений, особенно объяснения необходимости обрезания (по своей сущности совершенно странного, даже нелепого, для язычников). Савл ожидает, что его респонденты осознают, что Иисус умер и воскрес в соответствии с теми же самыми писаниями; он даже предполагает, что они понимают смысл его ссылок на Авраама, Исаака, Агарь и Сарру, которые он использует для того, чтобы выстроить свои аргументы. Кроме того, он, по-видимому, предполагает, что даже такие трудные для уразумения понятия (полностью идиосинкратические с точки зрения иноверцев), как духовная скала, каменные скрижали Моисея, завет, грех Адама и камень преткновения, были полностью знакомы его аудитории.

Уже один только нижеследующий отрывок показывает несомненное допущение Савлом того, что его читатели имеют полноценное иудейское образование:

«А все, что писано было прежде, написано нам в наставление, чтобы мы терпением и утешением из Писаний сохраняли надежду» (Рим. 15:4).

Не может быть никакого сомнения в том, что все написанное Савлом доходило до понимания его аудитории через еврейские писания. Он вообще не был «апостолом для неевреев»; он был «апостолом», каково бы ни было значение этого слова, для иудеев и обращенных в иудаизм. Короче говоря, Савл действовал во всецело иудейской среде, пользуясь, как мы потом увидим, авторитетом священника иерусалимского Храма. Его расхождения с другими агитаторами, действовавшими в той же самой среде, вращались вокруг простой интерпретации значимого события, трактуемого в пределах матрицы традиционных иудейских авторитетов.

Несомненно, это объясняет одну из черт его характеристики, часто рассматриваемую как некий недостаток. Несмотря на «универсальную» тему Савла и несмотря на те страдания, которые он перенес, чтобы создать интеллектуальную структуру, охватывающую его взгляды на космический переворот, он тем не менее продолжал надоедливо толковать о предписаниях иудеев. Несмотря на его собственные теории, он явно предполагал, что еврейское происхождение является первостепенным по значению.

В том контексте, в котором иудаизм принимается как само собой разумеющееся, как трамплин для любой серьезной мысли, сам факт настойчивости Савла в вышеупомянутом смысле показывает, что он ограничивал свое собственное «универсальное» толкование. Он удерживал свою аудиторию от «захождения чересчур далеко», от выхода за границы его собственных нововведений, напоминая ей, что, несмотря ни на что, евреи «пришли первыми» как по времени, так и по значению. Его собственное поведение всецело оставалось поведением набожного еврея: Мы уничтожаем закон верою? Никак; но закон утверж даем (Рим. 3:31).

Посему закон свят, и заповедь свята и праведна и добра (Рим. 7~ 12). После этого Савл остриг «голову в Кенхреях, по обету» (Деян. 18:18). Ибо Савл «поспешал, если можно, в день Пятидесятницы быть в Иерусалиме» (Деян. 20:16).

— Тогда Савл, «очистившись с ними, в следующий день [...] объявил окончание дней очищения, когда должно быть принесено за каждого из них приношение» (Деян. 21:26).

Отсюда соответственно шедевр Савла — компромисс между его принятыми идеями, его эмоциональным состоянием и особым историческим кризисом, куда он попал при сплаве обоих факторов.

Его отправная точка — убеждение в обусловленности смерти Адама изначальным грехом непослушания, а также различными грехами, совершаемыми каждым человеком в течение своей жизни (зарегистрировано в Быт. 4:17—19), — была производной из ядра еврейских писаний, в котором коренной породой является воля Яхве. В то же время его мания заставила его проигнорировать понятие соглашения (завета) между Яхве и евреями, которое по своей природе выразило взаимность их отношений. Савл говорил о Торе как о чистой сумме предписаний, по которым, в сущности, нельзя жить, а затем разыграл факт греха, который так крупно вырисовался в его измученной психике против этих невыполнимых требований.

Для иудеев сила греха никогда не могла нарушить основную «выполнимость» Торы. В конце концов, она существовала, чтобы позволить людям остаться в согласии с их Создателем. Савл не обратил внимания не только на эту концепцию страха перед Богом, но и на в равной степени необходимую иудейскую концепцию покаяния (те- шува), которая могла разрушить власть греха. Странно, но довольно близкое греческое понятие (обобщенное в слове «метанойя») также не произвело никакого воздействия на Савла, чем взгляд на отношения Яхве и человека проигнорировал не только древнееврейских пророков, но также «призывы к раскаянию», проповедовавшиеся Иоанном Крестителем и, кажется, даже Иисусом. Савл не проявлял никакого интереса к человеческой способности вновь вернуться к Богу, еще меньший интерес он проявил к свободе человека решать. Ясно, что эта принудительная мания вызвала в нем определенный вид суровости, которую можно было сломать только экстремистскими и взрывными формулировками.

Основное понятие взаимности, присущее идее договора (завета), было затуманено греческим переводом древнееврейских писаний, актуальным в эпоху Савла (Септуагинта), где было применено греческое слово «диатека», которое выражало довольно двусмысленное понятие, колебавшееся между значениями «договора» и чем- то вроде «соглашения». Савл, игнорируя взаимность договора, полностью устранил эту двусмысленность. Договор между иудеями и Яхве стал односторонней декларацией Божьей воли, «соглашением», созданным и уполномоченным одним Богом. Игнорируя фундаментальную концепцию партнерства и взаимных обязательств,

Савл отказался принять Тору в основном как инструмент реализации договора.

Этот произвольный, довольно обдуманный раскол главного единства между Торой и Договором позволил Савлу расчистить путь для основного требования его полемики в пользу нового мнения о том, что значил иудаизм в новую эру, и создания логической основы для представления Иисуса Христа в «конце» или в «центре» Торы, а следовательно, для ее отмены.

И все же ему было важно атаковать Тору средствами Торы.

Выступая перед иудеями или язычниками, уже подпавшими под влияние иудаизма, Савл пользовался древнееврейскими писаниями как источником собственной аргументации на основе приостановки или уничтожения этих самых писаний. Начав с характерного иудейского представления, Савл изобразил смерть Иисуса-Мессии в виде искупления. В свою очередь, это привело к доктрине оправдания верой.

Использование Савлом аргументов из писания обычно называли «раввинским», и, вероятно, не слишком сильное слово для него — «казуистическое».

Корень понятия Савла о вере заключался в необходимости найти какой-то способ обойти Тору. Поскольку ему приходилось принимать Тору как отправную точку, он должен был найти подход для цитирования Торы в таком свете, чтобы это соответствовало и положению раввина, и его пропагандистским целям Тот факт, что об Аврааме было сказано, что он верит в Бога и что можно было «вменить ему это в праведность» (Быт. 15:6), являлся для Савла эффективным аргументом в пользу замены Торы. Если Авраам был праведен до откровения Торы на Синае, какова же была долгосрочная ценность Торы? Отсюда праведность могла быть достигнута, а в случае с Авраамом и была достигнута, совсем не прибегая к Торе, а исключительно через веру. Соответственно то же понятие можно применить ко всем тем, кто верил в спасение, начатое Яхве с помощью искупительной смерти Иисуса Христа, нового Спасителя.

Еще один аргумент был взят у Аввакума (2:4). Савл очень точно повторяет его: «Вот, душа надменная не успокоится, а праведный своею верою жив будет». Ибо написано: «Праведный верою жив будет» (Рим. 1:17). Теперь очевидно, что никто не оправдан перед Богом Торой, ибо' «Праведный верою жив будет» (Гад. 3:11). Для Савла две эти цитаты стирают в древнееврейских писаниях все остальное

Совершенно очевидна причина, по которой он нуждается в них. Они прямо приводят к потрясающему факту: Мессианская надежда вовсе не зависит от Торы, ибо ранние пророки, впервые сформулировавшие Мессианскую надежду, еще не знали Тору как закон. Продемонстрировав получение Авраамом Божьего обещания задолго до заключения Договора с Израилем, Савл использует основу Торы в качестве инструмента для подрыва ее законности.

Эта точка зрения полемически настолько эффективна, что она позволяет Савлу даже восхвалять Тору за ее блестящие атрибуты, он называет ее «хорошей, святой, духовной, божественной» и т. д. (Рим.).

Аргумент Савла направлен не на свойства Торы, а на ее происхождение. Он действительно считает, что Тора слишком хороша для иудеев и вообще для людей в целом. Она так хороша, что нельзя жить согласно ей. Именно это обстоятельство двигало ангельскими силами, стремившимися к подчинению людей, — дать им Тору, которая была бы выше их, ибо очевидно, что «хорошее, святое и божественное» выше человеческих возможностей.

Таким образом, Савл мог показаться сверхнабожным по сравнению с Торой, и в то же время его основной довод укреплялся все больше и больше в полемическом контексте его карьеры и обрел потрясающую силу после того, как его публика была готова к отказу от Торы при его видимом восхвалении ее.

Далее, он получает еще более специфическое преимущество от спора с Авраамом. Вспомнив, что вначале обещание было дано «семени» Авраама, он затем указывает, что слово «семя» употреблено в единственном числе, следовательно, Авраамово «семя» — это не больше и не меньше, как сам Иисус. Затем он продолжает расширять это понятие, делая Авраама отцом и иудеев, и язычников. Отсюда — истинное семя Авраама — это те, кто разделяет бытие во Христе, т. е. все верующие — иудеи и язычники (Рим. 4:11—25).

Концептуализация греха Савлом также отражает повторное введение им мифологии в его собственный вид иудаизма, который был навязан ему необходимостью заполнения интервала между воскресением Мессии и его Славным возвращением.

Г оворя в целом, банальностью раввинских высказываний стало положение, что каждый человек способен действовать в желательном направлении с помощью свободной воли. Большинство иудейских учителей (вместе с раввином Акибой, спустя несколько поколений после Савла) подробно изложили абсолютную свободу, или свободу человеческой воли, сделав банальный вывод о том, что, вообще говоря, соблюдение Торы позволило человеку освободиться от греха. Это являлось еще одним способом сказать то, что было очевидным. За счет ценности своего существования Тора уравновесила злобный импульс, поскольку, в конце концов, она была дана человеку, чтобы привести в гармонию всю его природу, включая силу воли.

Но некоторые иудеи были более пессимистичными. Раввин Ели- езер бен Хиркан, к примеру, который жил сразу же вслед за Савлом, дает более или менее сходное описание человеческой греховности. Некоторые раввины даже предполагали наличие греховного импульса не просто как импульса, а почти как автономного чужого Бога, обитающего в человеческом теле.

Итак, собственный взгляд Савла на грех отличался только своим экстремизмом. Он дает более или менее личное объяснение греха (Рим. 7), приводя примеры различных раввинских взглядов на эту проблему. Он укрепляет раввинскую доктрину борьбы между пагубным и добрым импульсами («есер ра» и «есер тобх») при описании их противостояния друг другу, которое выглядит как мифологический пережиток той эры, что существовала до рождения монотеизма. Таким образом, обосновывая отказ от законности Торы, слишком слабого инструмента противостояния мощному наплыву из подсознания, Савл впадает назад в мифологический мир, предшествующий монотеизму, и возрождает понятие автономно борющихся сил.

Савл представил силы, дуалистически сгруппированными друг против друга, — дух против плоти, воля против способности, закон Божий и закон греха. Все были заняты смертельной борьбой внутри человеческого сердца. Борьба была неравной. Закон Божий — Тора — не мог привести в движение ничего, кроме человеческой силы воли, тогда как действительное поведение человека определялось самой природой его плоти, которая греховна (Рим. 1:14—23).

Будучи банальностью, доктрина греха, по Савлу, обрела замечательный динамизм благодаря своей темпераментной экстравагантности и его психоневрозам. Он был пессимистом и экстремистом.

Фактически собственное страдание заставляет Савла усилить его концепцию Конца света — единственного достаточно великого явления, способного спасти его. Он явно занят, не вдаваясь в подробности, показом того, как завершится история, что говорит о его поглощенности тем простым фактом, что история не завершилась. Он приводит детали только для того, чтобы показать, как Мессия, покорив ангельские силы, передает свою власть Богу, который потом становится «всем во всем». Именно там останавливается всемирная история. Каждый, кто благодаря целомудрию движения дальше от Бога, а затем возврата к нему, доказал свое послушание ему, полностью принадлежит Богу, и это навечно. Все остальные обречены на вечное проклятие.

В соответствии с материальностью своей мысли, Савл измышляет вечное блаженство вовсе не как духовный аспект состояния мира, ибо оно означает телесное воскресение и возможность быть всем и во всем с Богом.

Если Иисус думал, как полагают некоторые, что Тора закончилась с приходом Мессианского Царства, то Савл, вынужденный принимать во внимание факт вмешательства смерти и воскресения Иисуса (что ставит Савла в более позднюю стадию божественного расписания), объединяет это понятие конца Торы, переводя его во вторую стадию. Тора была частично лишена силы закона уже самим фактом воскресения Иисуса.

Савл уже сделал шаг за пределы иудаизма.

Иудаизм, исходящий из трансцендентного Бога, стоящего выше границ природы, всегда оказывался перед проблемой посредничества между таким Богом и природой. Если Бог в самых ранних частях Торы просто появляется то здесь, то там или его, по крайней мере, слышат, то позднее в качестве обязательных посредников между трансцендентным Богом и людьми предстали ангелы.

И все же очевидно, что Тора была дана евреям Богом на горе Синай. Можно было подумать, что эта недвусмысленная сцена будет решающей. Однако для схемы Савла было важно, чтобы Тора была дана не Богом, а ангелами, которые хотели поработить людей. Таким образом, воскресение Иисуса из мертвых было действенным в смысле потрясения власти ангелов и тем самым лишало Тору авторитета.

Эта странная идея необычна для Савла. Он нуждается в ней для введения мифологического элемента — случайности, спора и борьбы, что позволяет ему справиться с трансцендентностью Бога, с чем трудно справиться концептуально. Если именно Бог дал Тору, почему она оказалась несостоятельной? Исходный пункт Савла в его полемике против его бра- тьев-иудеев совершенно непонятно для него самого вывел его за пределы иудаизма, при этом проявилась его совершенно произвольная настойчивость в том, что Тора вызвала власть ангелов. Это, в свою очередь, отчасти создало сложное объяснение модальности, по которой смерть Иисуса привела в движение божественное расписание, так как, допустив, что естественный мир был во власти ангельских сил, Савл ввел еще один выверт мифологического состязания в то, что в рамках иудаизма было простотой отношения Яхве к человечеству.

Мифологическая осложненность, введенная Савлом, несомненно, обладала определенной собственной простотой. Он говорил, что ангельские силы были попросту обмануты смертью Иисуса, что произошло из-за непонимания его беспрекословного подчинения Богу, отсюда и то, что он не был подвержен смерти. Позволив совершиться убийству Иисуса, их обманули, превысив их компетенцию, и тем самым способствовали разрушению их собственной власти. На всем протяжении этого процесса синедрион и летописцы были не более чем инструментами для ангелов (1 Кор. 2:6—8).

Будучи обмануты, ангелы понесли две потери. Была подорвана не только их власть, которая должна была быть окончательно свергнута, но они также потеряли и реальную власть, которой они обладали через Тору. Это последнее обстоятельство было особенно полезно для Савла с момента появления возможности очень легко обходить традиционный «камень преткновения» — проклятие в Торе «тем, кто висит на дереве». Поскольку было очевидно, что Иисуса-Мессию нельзя было проклясть, хотя он и висел на кресте, это составляло главное исключение в непреложности исполнения законов Торы, а поскольку Тора — гармония, то если есть один случай ее несостоятельности, то это несостоятельность in toto, т. е. в целом.

Именно это обстоятельство показало обманутость ангелов. Если бы они знали, что реально происходит, они сделали бы все возможное для спасения Иисуса, ибо без смерти Иисуса Мессия не появился бы немедленно. В конце концов, он появился как раз из-за самого факта этой смерти; и Тора сохранила свою состоятельность.

Замечательный пример казуистики!

Это разрушение или, возможно, ускользание концепции обоснованности Торы было, без сомнения, структурным элементом решения Савлом главной проблемы, т. е. бытия во Христе общины святых, или же мистического Тела Христа. Эта концепция действительно разрешила главную проблему—смерть избранных после воскресения Иисуса и до Славного возвращения его. Поскольку смерть и воскресение Христа ipso facto являлось введением в Мессианское Царство, то все верующие были, по крайней мере частично, искуплены в любом случае в значительно большей степени, чем они осознавали.

В этом состояла главная причина бешеных путешествий Савла, он был вынужден убеждать своих слушателей в ценности тех вещей, которыми они уже обладали, но явно недооценивали.

Таким образом, вначале матрица идей Савла была условно исторической. Его видение Мессианского Века в основном сводилось к иудейской драме мировой истории в последовательных фазах. Его подробное описание личного христосовского мис нацизма отличалось в реальности не столько магическими процедурами, хотя они не были соответственно оплачены, а их объективным реализмом, как и все его идеи.

Несмотря на его томление внутри иудаизма, несмотря на его трения с иудейскими лидерами и «проблему» Торы, для Савла, столкнувшегося с планами Яхве, иудеи остались главным, фактически единственным реальным народом. Для Савла было важно, чтобы Израиль уверовал в спасительную роль Иисуса-Мессии:

«Ибо не хочу оставить вас, братия, в неведении о тайне сей... что ожесточение произошло в Израиле отчасти, до времени, пока

войдет полное число язычников; и так весь Израиль спасется... В отношении к благовестию; они враги ради вас; а в отношении к избранию, возлюбленные Божий ради отцов» (Рим. 11:25—28).

Именно потому, что Савл был принимаем язычниками, избранными для обращения в качестве аутентичных язычников, а не как иудаизированные язычники, и потому, что он был убежден в быстротечности времени, он чувствовал себя обязанным поспешить с распространением новой веры на территории известного в те времена мира; он был уверен в том, что те, кто не присоединился к избранным просто-напросто потому, что еще не услышал слово, не имеют никакого оправдания (Рим. 10:18). На самом деле для Савла была глубокая разница между чистыми и простыми язычниками и язычниками, обращенными в иудаизм. В конце концов, это было причиной того, что он не согласился обязать языческих обращенных принять то, что весь предшествующий иудаизм выставлял в качестве минимальных требований для вхождения в Израиль, а именно принятия Торы (обрезания, пищевых ограничений и т. д.).

Для Савла было очень легко обойти весь вопрос. Чудо, сотворенное в отношении новообращенных крещением, должно было стать объективным, т. е. магической переменой, следовательно, от обращенных ни в коей мере не требовалось «понять его». Через крещение верующий получает стимул войти в объективный мировой порядок, в котором с помощью воскресения Иисуса сверхъестественные силы воскресения уже подтачивают естественный мировой порядок. По этой причине крещение влияет на верующего независимо от его сознания, которое здесь совершенно излишне. Раз действует вера в Христа, объективное влияние крещения автоматически вызывает единение с Христом.

Соответственно Савл считал фатальной ошибкой мысль о признании какой-либо законности Торы после смерти и воскресения Иисуса. Если новообращенный должен соблюдать Тору, это значит, он требует свою долю в Мессианском Царстве, исходя из предпосылок, относящихся фактически только к иудеям. Ошибка заключается как раз в шокирующе грубом недосмотре, состоящем в том, что такой новообращенный язычник полностью покидает Иисуса. Он исключает себя из поколения, на которое распространяется искупительная сила воскресения. Вместо глубокой концепции Савла относительно бытия во Христе языческий новообращенный воспринимает абсолютно устаревшую и обманчивую концепцию бытия в Торе — абсолютно глупую мысль. Одним этим фактом он отказывается от бытия во Христе, исключая себя из мистического тела Христова, и впадает в состояние, которое никогда не даст ему больше шанса на искупление.

Споры Савла по этому пункту часто звучат эксцентрично. Это происходит потому, что он смотрит на Тору — основную проблему — с разных точек зрения в разные периоды и с позиций людей, относящихся к разным категориям, — иудеев, язычников, новообращенных во Христа, новообращенных в иудаизм. Нельзя забывать, что на протяжении всей жизни Савла кисусисты были просто течением внутри иудейской общины, а центральная группа иерусалимских иисусистов, возглавляемая Иаковом Праведным, принадлежала к соблюдающим ритуалы иудеям. Во времена Савла только начинала бродить закваска, которая позднее должна была вылиться в раскол между иудаизмом и его боковой ветвью. Маленькие конгрегации (общины), разбросанные вдоль Восточного Средиземноморья, где разные люди с разными взглядами на все основные проблемы боролись за формулирование этих взглядов на основе всеобщего ожидания Конца света, находились в хаотическом состоянии.

Обращение Савла с Торой исключительно логичное и на деле очень простое, хотя и выглядит несколько противоречивым. Вероятно, оно не более чем «абракадабра», как могли бы сказать иудейские толкователи Торы, продукт казуистики, навязанной ему явной неспособностью вселенной правильно отреагировать на воскресение Иисуса.

Кажется, Савл говорит о простой несостоятельности Торы. С другой стороны, он без ограничений признает ее авторитет для принимающих ее. Это высказывание подогнано к другому, иудеи — коренные евреи и полные новообращенные должны следовать Торе, как делал сам Савл всю свою жизнь. Однако верующие в Иисуса из язычников не должны признавать Тору, и если они идут на это, они отрицают роль Иисуса.

Таким образом, реальный вопрос состоит в следующем: каким образом Тора является законной? И отсюда следующий вопрос: каково справедливое отношение верующего в Иисуса к Торе? Будучи измучен убеждением, что естественным миром правят ангелы, Савл дает простой ответ на этот вопрос. Тора—часть естественного мира, управляемая ангельскими силами, следовательно, степень законности Торы равна степени законности, сохраненной естественным миром в муках больших социальных перемен. Смерть и воскресение Иисуса — первый и высший факт, положивший начало переходу от естественного к сверхъестественному миру, нанесли смертельный удар ангелам, но вовсе не уничтожили их. Хотя Мессианское Царство уже наступило, оно еще не предстало во всей своей полноте. Отсюда следует, что Тора действенна, поскольку еще не осуществлен ее полный контроль. Там же, где сверхъестественный мир уже осознан, власть ангельских сил, как и авторитет Торы, отступила или

потеряла свою законность. С другой стороны, там, где естественный мир был еще реальным, власть ангельских сил и Торы все еще абсолютно действует.

Далее, в рамках мистического Тела Христа, созданного бытием во Христе, — общиной верующих в Иисуса Христа — уже действует сверхъестественный мир, со всеми его аспектами. Это сфера, где бурлят силы, вызвавшие воскресение Иисуса.

Но все, что находится вне сферы мистического Тела Христа, является частью естественного мира и останется им до установления Мессианского Царства, о чем возвестили, что предвещали, но все же не довели до конца смерть и воскресение Иисуса.

Если воспринять поглощенность Савла понятием ситуации динамического, но однобокого перехода, то легко понять последовательность его анализа, какой бы экстравагантной ни была отправная точка. Он просто утверждает сосуществование двух разных, но в равной степени законных отношений к Торе с двух различных точек зрения. Тора либо действительна, либо нет, в зависимости от совпадения с одним или с другим мировым порядком, а бытие во Христе или бытие в естественном порядке — все еще во власти ангельских сил. Одним словом, Тора кончается там, где начинается Мессианское Царство.

Это фактически приводит нас назад, к исходной точке, В конце концов, именно в соответствии с иудейским взглядом Тора была законна лишь до наступления Царства Божьего. После этого она становилась излишней и исчезала. Так возникает тот же старый вопрос: был ли Иисус Мессией или нет? Или, если сформулировать это несколько иначе: было ли его воскресение доказательством его мессианства?

Так же проста продуманность этого понятия. Очевидно, что Конец света должен завершить Тору. По природе явлений конец истории, влекущий за собой полную конфронтацию и поглощение прямого присутствия Бога, создает этику, превосходящую временные учреждения В Мессианском Царстве Тора, созданная Богом для этого мира, оказывается неуместной.

Традиционный иудейский взгляд несет в себе некоторые двусмысленности. Пророки периода до Вавилонского плена, изобретавшие понятие Конца света, реально были заняты абсолютно независимой этикой, в основном относящейся к Торе. Можно сказать, таким образом, что они создали мораль, настаивая на том, что, поскольку единый Бог создал все во вселенной, ужасное положение иудеев объяснялось их собственной виной, и это означало, что они создали абсолютные стандарты морали. И все же позднее пророки периода Вавилонского плена осознали, что сама Тора ведет к Мес- сиамскому Царству, и ее соблюдение естественно гарантирует набожному иудею «частицу грядущего мира».

Это было попросту нелогичным. Каково могло быть значение Торы, которую задумывали для отображения естественного мира в мире сверхъестественном? И все же Тора была настолько важна для иудаизма, что было невозможно просто проигнорировать ее, — отсюда в поздних иудейских апокалипсисах определенно отрицается законность Торы в Мессианском Царстве. Они просто молча про-

3

ходят мимо нее .

Верно, что иудеи думали о вечности Торы, существовавшей в сознании Бога до того, как он открыл ее Моисею и евреям на горе Синай. И все же по этой же причине она могла впасть в состояние неизвестности (как до Синая) еще раз при наступлении Мессианского Царства. Если будет покончено со злом, почему та же судьба не должна ждать Тору?

Несомненно, практически говоря, было бы гораздо проще, если бы Савл проявил безразличное отношение к Торе. Это наверняка спас- до бы его от беды, ибо это было бы просто едва уловимое, нюансированное, колеблющееся «диалектическое» понятие о подвижных степенях законности Торы, которое должно было поставить его под удар в Иерусалиме Но он был слишком взволнован, слишком систематичен, слишком требователен и «логичен». Его мистическая доктрина бытия во Христе, если она вообще что-то значила, должна была применяться последовательно. Его логика заставила его выступить с заявлениями, не соответствовавшими иудейским, заранее сформированным мнениям.

Савл был настолько захвачен Славным возвращением, так твердо убежден в его неминуемости, что это даже повлияло на его практическое повседневное поведение. Критерием оценки повседневного поведения реально стала неминуемость Славного возвращения. Он действительно думал, что, поскольку Славное возвращение для всех практических целей находилось здесь, в обычной жизни не требовалось совершать каких-то изменений. Итак, он провозгласил, что независимо от условий жизни, в которых оказался новообращенный, он должен просто оставаться там, поскольку уже близко искупление через наступление Мессианского Царства. Практически это означало нечто очень тривиальное: иудеи остаются иудеями, а язычники — язычниками, т. е. никто не шевельнется до прихода Царства.

Именно эта причина, несомненно, объясняет его равнодушие к рабству (сегодня, разумеется, абсолютно не модному!). Зачем же вообще волноваться об освобождении от рабства, чтобы провести несколько минут в естественном мире до его окончательной гибели?

Подобным же образом можно оценить его квиетистское отношение к властям, его теорию о том, что правительство — любое правительство — само по себе авторитетно, ибо выражает Божью волю.

Единственное исключение из общего правила Савл делает для женитьбы. Он думал, что иисусисту, скорее, следует вступать в брак, а не оставаться целомудренным. По его мнению, оправдание этого исключения состояло в том, что женитьба — перемена меньшего калибра по сравнению с куда более крупным злом нецеломудрия, которого надо было избегать любой ценой (1 Кор 7:9, 28, 36—40). Для Савла нецеломудрие было одним из трех грехов, приводящих к смерти (другие два — обрезание после крещения и участие в варварских праздниках жертвоприношения). Все три греха были отвратительны, ибо они уничтожали главную данность — мистическое Тело Христа.

Всю свою жизнь Савл прожил, соблюдая достаточно последовательно все религиозные праздники иудеев. Вряд ли можно сомневаться, что он всегда считал себя полностью верным своим наследственным традициям:

«Я желал бы сам быть отлученным от Христа за братьев моих, родных мне по плоти, то есть Израильтян» (Рим. 9:3).

Он подвергся наказанию тридцатью девятью ударами бича от иудейских чиновников пять раз (2 Кор. 11:24), он сказал, что «для Иудеев я был как Иудей, чтобы приобрести Иудеев» (1 Кор. 9:20), и «жил он как бы под знаком Торы, чтобы увеличить число тех, кто есть». Говоря точнее, в его случае это соответствовало внутреннему безразличию к Торе, которое оказалось таким беспомощным перед лицом его душевных страданий. Однако на пороге Конца света, поскольку Тора изжила себя, почему бы не соблюдать ее? Когда Савл сказал, что «обрезание ничто и необрезание ничто» (1 Кор. 7:19), он просто придал этому безразличию форму эпиграммы.

И все же чувства его оставались глубоко иудейскими; он был глубоко озадачен и, вероятно, раздражен закоснелостью своих иудейских собратьев, не видевших того, что видел он с такой ослепительной ясностью: Бог Израиля и Вселенной, наконец, осуществил свой последний проект искупления человечества — и иудеев, и язычников — через смерть Иисуса и его Воскресение.

В любом смысле он со своими идеями не был отрезан напрочь от господствующей тенденции современного ему иудаизма, поскольку мы знаем по коллективному мнению в войне против римлян в 66—70 гг., что основная часть еврейства согласилась с ним в главном, в том, что Конец света начинает пузыриться везде и что Г ос- подь Бог собирается уладить все проблемы в свою пользу раз и навсегда,

Не будет преувеличением сказать, что два поколения иудеев были захвачены лихорадкой мессианской фантазии Они были подвержены этой болезни просто потому, что думали о ее неизбежности. В этом аспекте Савл был типичен для своей среды. Его писания были созданы на фоне распространения информации, разошедшейся в громадном диапазоне. Какими бы ни были его отношения с иерусалимскими иисусистами в подробностях, они основывались на общей вере в Конец света. В то время было бы преждевременным спрашивать Савла о его принадлежности к «христианству». Г оворя точнее, это не значило бы ровным счетом ничего. Вопрос об отходе его от своего народа никогда даже не возникал перед ним, а иудаизм был ядром его жизни. А иначе, что бы на самом деле значило для него само слово «Мессия»?

Короче говоря, то, что отделило Савла и его земляков-мессиа- нистов от других набожных иудеев на этом конкретном перекрестке, перекрестке на пути к нам, а не к ним, заключалось просто в различии мнений, которые показались бы всем современным евреям фактическим вопросом. Пришел Мессия или нет? Или, скорее: если Иисус был сделан Мессией своим воскресением, означало ли это, что был Конец света, или это не так?

Соответственно именно иудейская набожность Савла привела к его смерти или же, скорее всего, его внешнее одобрение Торы, в сочетании с его собственными оговорками должно было привести к такому результату. Его замечание о «всем — для всех, иудей с иудеями, грек с греками» было чистым аспектом того, что можно назвать презентацией его общественных отношений, а в действительности он оставался очень набожным человеком всю свою жизнь. Решающими оказались только его изменения!

И все же его общая теория, как бы она ни была логична и симметрична, не могла сгладить многочисленные практические проблемы, которые иудеи должны были встретить в своем общении с язычниками, а более конкретно — с язычниками, пришедшими в иудаизм через их веру в воскресение Иисуса. Например, набожные иудеи не могли есть вместе с язычниками. Именно эта практическая проблема поведения привела к первому резкому конфликту внутри новой, все еще аморфной паствы. Если надо было соответственно отметить Вечерю Господню, как же можно было разрушить иудейскую исключительность за столом?

Запутанным клубком было и обрезание. Например, Савл был готов, несмотря на собственные убеждения, санкционировать обрезание Титуса — грека и Тимоти — полугрека, чья мать была еврейкой. Вполне возможно, что Савл в течение какого-то периода постепенно изменил свое мировоззрение и сделал полные выводы из собственной теории о бытии во Христе только позднее. Это могло произойти из-за того, что в личных встречах он был бессильным (2 Кор. 10:10, Гал. 1:10).

Но за исключением вышеуказанных случаев Савл последовательно запрещал обрезание всем язычникам. Сознательно разрешив самообрезание, язычник восхваляет свою вечную, следовательно, незаконную покорность человеческой природе. Это обстоятельство уничтожало саму концепцию бытия во Христе. Это была форма китайского поклона перед ангельскими силами, поддерживающими Тору.

Именно логика Савла должна была сделать невыносимой его жизнь и на самом деле завершить ее. Все его трудности — и полемические, и практические — в качестве блуждающего новобранца новой идеи происходили от его упорного стремления неукоснительно применять свою теорию статус-кво к кардинальному вопросу Торы.

Оглядываясь назад, мы можем видеть, что с самого начала это было безнадежным делом. Никто не мог решить самовыстроенную задачу Савла, конечно, вплоть до совершения великого переворота!

Савл был вынужден убеждать набожных иудеев, которые, естественно, думали, что Тора позволяет им достичь истинной праведности, в том, что это не влечет за собой никаких последствий, в то время как она сохранила для них — иудеев — свою связующую силу, даже после превращения их в верующих в благотворную роль Иисуса.

Это звучало как чисто логическое противоречие. Оно было и практическим, поскольку, в конце концов, теория действенности Торы не была чистой теорией, но была связана с практикой, принятой в бессчетных поколениях евреев.

Настойчивость Савла в требовании, чтобы набожные иудеи ели за одним столом с язычниками, приведшая его к острой полемике с Си- моном-Камнем (Гал. 2:11—16), явно усилила запутанность его позиции. Он действительно нуждался в иудейских верующих, все еще хранивших верность своей древней вере, готовых пролить свет на их набожность и начать с новой идеи, которую поддерживала лишь фанатичная уверенность Савла в правильности его понимания воскресения Иисуса как прелюдии к Концу света.

Можно себе представить, что, если бы было осуществлено соглашение с Симоном-Камнем (набросанное несколько бегло в Послании к Галатам; 2:7—9) —per impossibile, тогда существовали бы каким-то образом два типа общин: один — для набожных иудеев, другой — для язычников, «пришедших к Иисусу», не волнуясь об иудаизме. Но во время Савла Храм все еще был высшим фактором жизни всех иудеев, — и в иудейских общинах, разбросанных по всей диаспоре, и в самоуверенной палестинской общине, известной своей древностью. И хотя последняя находилась под пятой имперской власти, она имела крепкие корни в собственной почве. Будучи представителем мессианской тенденции иудейской национальной жизни, Савл все же шел против течения, подчеркивая уникальность иудейского Мессии, как он его воспринимал.

Для Савла в то время вопрос создания другого вида иудейской общины не стоял; ввиду приближения Конца света и не могло возникнуть никаких причин для этого. Ранние общины состояли как из набожных иудеев, так и из более или менее иудаизированных язычников. В конце концов, язычников привлек в первую очередь сам магнетизм иудаизма. Тогда казалось невозможным иметь какое-либо идеологическое единство без подавления того или иного подхода.

Но гораздо большее значение имело то, что первоначальные апостолы были очень деятельными людьми.

Соратники, близкие друзья и родственники Иисуса, они носили мантию власти, которая была надета на них тихо текущей историей. Они представляли собой, так сказать, вместилище преемственности руководства. Вполне естественно, что они утверждали, будто их власть охватывает всех верующих в Иисуса.

Таким образом, возник неизбежный конфликт между Савлом — буйным, несколько своеобразным человеком, чей авторитет действительно был завоеван его собственным религиозным рвением, и теми, кто мог претендовать на наследование такого авторитета как бы от самого Иисуса и кто, несомненно, приводил для оправдания своих притязаний множество известных высказываний Иисуса, которые отличались, как мы можем понять по отголоскам в евангелиях, ограниченной формой.

В таких обстоятельствах, несомненно, было в равной степени естественным для Савла развить в себе нечто вроде мании величия для преодоления его собственного комплекса неполноценности. Он был полон решимости считать себя уникально способным понять внутреннее действие механизма Тела во Христе. По его мнению, его соперники «были ослеплены Сатаной», вот почему они были неспособны уловить фундаментальную несостоятельность Торы при этой исторической конъюнктуре. Он также думал, что они попросту трусы. Они боялись преследований, ожидавших их, если бы они боролись за «крест Христов» единственным логически возможным тогда способом (Гал. 6:12).

Особый выбор времени Савлом для наступления Конца света был связан с арифметической формой, которую он придумал и приписал Богу, возможно, несколько таинственно. Когда число тех, кто благодаря вере в спасительную роль Иисуса осуществит свое избрание в Мессианское Царство, тогда и наступит Конец света. Избранные должны сделать свое избрание действительным путем слияния в бытии во Христе.

Это было причиной желания Савла пойти в Испанию. Его мотивация была исключительно теологической или, может быть, теоло- гически-математической. Он говорит об этом:

«Притом я старался благовествовать не там, где_gt;да:е было известно имя Христово, дабы не созидать на чужом основании, но как написано: не имевшие о Нем известия увидят, и не слышавшие узнают. Сие-то много раз и препятствовало мне придти к вам. Ныне же, не имея такого места в сих странах, а с давних лет имея желание придти к вам, как только предприму путь в Испанию, приду к вам» (Рим. 15:20—24).

Поскольку Савл был назначен самим Богом в качестве части божественного плана, то он был единственным, кто смог понять эту ситуацию. Таким образом, он был уникально снаряжен для выполнения уникальной роли, которая в то же время была необходима для функционирования божественного расписания.

И все же его постоянное скромное отрицание ценности собственной персоны — он все время твердит о своем полном ничтожестве — выглядит аспектом настоящей мании величия.

Именно эта нота мании величия, резко отчетливая, может дать нам окончательное понимание темперамента Савла. Трудно отделаться от впечатления, что, как и многие другие люди того же «типа», Савл особо гордился своими страданиями.

«Если должно мне хвалиться, то буду хвалиться немощью моею» (2 Кор. 11:30).

«И потому я гораздо охотнее буду хвалиться своими немощами, чтобы обитала во мне сила Христова. Посему я благодушествую в немощах, в обидах, в нуждах, в гонениях, в притеснениях за Христа, ибо, когда я немощен, тогда силен» (Кор. 12:9, 10).

«Хвалимся и скорбями, зная, что от скорби происходит терпение» (Рим. 5:3).

«Но если я и соделываюсь жертвою за жертву веры, то радуюсь и сорадуюсь всем вам» (Флп. 2:17).

Та же мысль с намеком на то, что именно из-за слабости Савла он нашел силу в своей вере, отражена в следующей фразе:

«Ибо, хотя Он [Христос] и распят в немощи, но жив силою Божьей, и мы также, хотя немощью в Нем, но будем живы с Ним силою Божью в вас» (2 Кор. 13:4).

Это было также и отражением тысячелетней еврейской традиции видеть в постигшем тебя горе предвестие будущей радости. И действительно, может быть и так, что изобретенная евреями концепция Конца света само по себе могла служить моделью Савлова мазохизма, т. е. счастливой иллюзией того, что нынешнее горе постепенно превратится в востер! гарантированного будущего.

В этом отношении превращение Савлом символа абсолютной деградации — распятия на кресте, любимого римского изобретения, именно из-за его унизительной жестокости — в триумфальный символ славы было по своей природе произведением еврейской ловкости рук.

Савл сделал блестящий конспект растянутой апокалипсической еврейской мысли. Для классических пророков — Амоса, Осии, Исайи существовал только один мир, в котором происходили грандиозные события его собственного конца, события, которые, хотя и включали в себя реставрацию Дома Давида и будущую славу Израиля в мире без образов, вернувшихся к единому Богу, сами были помещены в тот же мир.

Однако апокалипсисты динамично разделяют мир на два прямо противоположных и следующих один за другим века — Этот Мир и Мир Предстоящий, в котором темнота уравновешена светом, а противостояние между Израилем и язычниками расширено до космического противостояния соперничающих сил — света против тьмы, чистоты против греха, жизни против смерти, Бога против антибожеских сил.

Это был тот фон, на котором идеи воскресения мертвых, воздаяния и кары Последнего суда, рая и ада, а также смеси обещаний и угроз еврейскому народу существовали параллельно с характерными чертами индивидуального возмездия в Конце света. Специальные апокалипсисы, хотя они и были предназначены для посвященных, тем не менее были включены в древний анализ классических пророков.

Бесчисленные иудеи, тяготящиеся римским угнетением, повернулись к апокалипсису, который в своей драматической диалектике всегда объединяет элементы устрашения и утешения. История вместо того, чтобы завершиться, повернулась вовнутрь. Она разрушается в тот самый момент, когда трансформируется в антитезу того света, который, как выразился Гершон Шолем, «сияет на него из какого-то совершенно иного мира».

Ибо, вероятно, самое поразительное, если говорить о месте Савла в бурном мессианском движении его времени, это то, что, служа примером еврейского подъема той эпохи, он был обуреваем теми же вселенскими страстями, что и фарисейские мессионеры, полностью захваченные истерией Конца света. Его припадок по дороге в Дамаск просто нацелил его страсти на еще одну цель — чуть дальше по линии проектов Конца света. В тот момент, когда Яхве начал финал, приведя в действие чудо Воскресения Иисуса, можно было обдумать до конца осуществление гарантий в наступлении Конца света, обнаруженных у классических пророков и приукрашенных мессианской лихорадкой той эпохи.

Экзальтация Савла вытолкнула его далеко за границы чистого историзма иудаизма. Привлекали ли его лично или нет идеи язычества в тех формах, с которыми он был знаком до его припадка, ему пришлось признать такие языческие идеи более значимыми, чем динамичный историзм, вероятно, потому, что они отражали огромную непреклонность природы и спокойную цикличность вселенной.

Савл реально искал более глубокий смысл — более глубоко запечатлевшийся в его подсознании и в его неврозах, какими бы они ни были, — чем поверхностная, чисто политическая деятельность его соплеменников-иудеев и его собственная деятельность ранее, если он действительно участвовал когда-либо в зелотском движении, направленном на уничтожение римского государства с помощью Бога в этом мире. Савл больше не мог довольствоваться явной, открытой, ясной фактической сутью казни Иисуса, т. е. как акции римлян в войне против врага Рима, и искал глубокое, таинственное, потустороннее значение в способе казни, усиленное его принятием видения воскресшего Иисуса.

Его пылкое воображение искало и находило общее решение; спасение от языческого угнетения требовалось не только Израилю, но и всему человечеству. Вся вселенная была полем битвы между демонической силой, державшей мир в рабстве, и установлением Царства Божьего, о чем свидетельствовала уникальная судьба его товарища-мессианиста Иисуса.

Савл превратил скромное предприятие национального спасения путем вооруженной борьбы масс, поддержанной Богом, в космическое предприятие, включающее природу вселенной. Мелкомасштабное освобождение иудеев от пут рабства и превращение их в крупную силу — совершенно осуществимый проект национальной независимости, многократно осуществлявшийся в истории, — было несравнимо с титанической новой концепцией Савла, выплавленной в тигле его собственного несчастья, — концепции спасения всех людей от всеобщего греховного состояния. Разумеется, весь поворот перспективы был связан с риском попасть в беду вместе с ученика- ми-иудеями, но поскольку он горячо верил, что период ожидания будет чрезвычайно коротким или его вообще не будет, то это не имело никакого значения.

Если ты поглощен разработкой столь грандиозного произведения безумного воображения, вышедшего из глубин твоей психики, зачем же волноваться из-за земных учеников? И вообще, почему их следует называть «реальными» учениками?

Конечно, в этот короткий промежуток времени, хотя он и оказался удивительно длинным — двадцать пять лет, — Савл должен был скоро попасть в затруднительное положение, хотя, как мы увидим, ему удавалось некоторое время не уступать.

Мистицизм Савла решил специфически еврейскую проблему. Евреи всегда были не в состоянии отождествлять себя с Богом. Ведь абсолютное расхождение в иудаизме между трансцендентным божественным началом и мирским человеческим бытием было слишком сильно укоренено, чтобы его можно было преодолеть. Но, будучи мистиком, Савл смог отождествить себя с соплеменником-иуде- ем и другом-мессианистом, а вероятно, и с товарищем-зелотом.

Он отождествил себя с соплеменником-иудеем, с которым произошло что-то изумительное, настолько изумительное, что, отождествив себя с ним, назвав его Сыном Божьим и таким образом гарантировав вечную жизнь, он реально нашел механизм, позволяющий отождествить себя и с Богом.

Прямое отождествление с безличным Богом Вселенной, непостижимое для набожного иудея, было бы реально симптомом радикального, чисто патологического умопомешательства. В этом случае Савл был бы абсолютно бессильным — чистым психопатом. Но вспомогательное, так сказать, окольное отождествление с другим человеком, который затем отождествляется с Богом, принесло Савлу двойной выигрыш.

С одной стороны, его отождествление с Богом, несмотря на этот окольный подход, было усилено гарантией бессмертия, а с другой — его эффективность в реальном мире могла воплотиться в настоящей, продуктивной и, несомненно, глубоко радующей личной деятельности. В решении Савлом основной проблемы — заполнение интервала между карьерой Иисуса на земле и его Славным возвращением в качестве предшественника Мессианского Царства — было обширное пространство для здоровой и активной жизни: увещевательной, подготовительной, образовательной, объясняющей и дискуссионной.

Таким образом, отождествление Савла с Иисусом могло обеспечить, так сказать, удачную карьеру для него в обычном обществе. Оно держало его в рамках благоразумия и в любом случае создало для его энергии каркас социальной целеустремленности и определенное, хотя и ограниченное, влияние в течение его жизни. Озадачивающий контраст между прибытием Мессии и кажущейся непрерывностью мира, загадку которого пытался раскрыть Савл, сделав это целью своей жизни, создал плодотворное напряжение между двумя состояниями сознания — ободряющей уверенностью в начале Мессианского Века и сознанием того, что мир явно еще не искуплен. Это напряжение крепко держало Савла на земле, всматривающимся в экстазе в небеса.

Таким образом, Савл думал о себе как о единственном человеке во всем мире, который проник в значение воскресения Иисуса и в расписание Конца света. Это обстоятельство в сочетании с его полемической потребностью вовсе отодвинуть Тору на задний план Конца света заставило его очень естественно сбалансировать самого себя даже в сторону Моисея. Его отношение к Торе как к средству «избавления от смерти», т. е. как к приложению к текущему дню, а теперь — и к меняющемуся естественному миру, не относящемуся к Царству Божьему, где смерть будет побеждена, балансировалось его собственной концепцией носителя «избавления от Духа», в противоположность, вероятно, потенциалу старого избавления. Поскольку «великолепие» нового избавления было явно больше прежнего — «ибо, если преходящее славно, тем более славно пребывающее», — то направление его мысли неизбежно усиливало его собственную роль (см. 2 Кор. 3:7—14).

Мания величия Савла для него самого вовсе не была манией. Как все другое в его сознании, она была чисто фактической. Хотя его заявление о том, что он был избран Богом «от утробы матери» (Тал. 1:15),-явно звучит как мания величия, чистая и простая, кажется, что оно не имеет необходимой связи с его признанием. Его взгляд на себя вырастает совершенно естественно из манеры, с которой он познает свою поворотную роль в божественном расписании.

Если же Славное возвращение не могло наступить, пока язычники не получат шанса услышать хорошие новости, и это должно было убедить иудеев, и Савл был единственным, кто мог это увидеть, то для него было совершенно разумно считать себя неоценимым для завершения действия, инициировавшего современное вторжение Бога в человеческие дела. Из-за этого Савл считал себя чекой космического превращения и в качестве таковой естественной мишенью вражды ангельских сил. Он был единственным, постигшим механизм их разрушения, и поэтому, по его мнению, они хотели уничтожить его, как они проделали это с Иисусом.

Для Савла Исаак и Иаков представляли собой новую паству той ветви мессианизма, которая опиралась на веру в Иисуса. Измаил и Исав символизировали собой устаревшие, астигматические иудейские синагоги, которые этого не поняли. Группа бытия во Христе стала избранным братом, а синагога — отвергнутым братом (Рим. 9:6—13). Именно таким способом выбор был переведен из Авраамова состояния «во плоти» к его чисто духовным потомкам, а те иудеи, кто из-за их «твердости сердца» все еще отказывались от признания, были превращены в отвергнутое ответвление.

В конце концов, конечно, ситуация как-то выправится. И хотя «старый Израиль», т е. обычные иудеи, были превращены во врага, Божий план все же позволял им быть искупленными благодаря средствам Иисуса Христа, и к тому же очень быстро Эта гармония в конечном итоге была неизбежной, причем все было аккуратно согласовано.

Ибо Савл соответственно ситуации остался набожным иудеем в старомодном смысле слова в тот период, когда что-то новое уже произошло. Это означало противопоставить себя Божьей воле и быть реально изменником!