<<
>>

Письмо двадцать пятое ЗАМЕЧАНИЯ НА «МЫСЛИ» Г-НА ПАСКАЛЯ

Я посылаю вам уже давно написанные мной критические замечания на мысли господина Паскаля. Прошу вас, не сравнивайте меня в этом отношении с Езекией, хотевшим сжечь все книги Соломона.
Я чту гений и красноречие Паскаля, но, чем больше я их уважаю, тем больше проникаюсь уверенностью, что он сам захотел бы исправить многие из этих мыслей, небрежно набросанных им на бумаге, с тем чтобы позднее подвергнуть их исследованию; именно потому, что я восхищаюсь его талантом, я и оспариваю некоторые его идеи.

Мне представляется, что в целом настроение, в котором г-н Паскаль писал эти мысли, можно определить как стремление показать человека в одиозном свете. Он упорно старается изобразить всех нас дурными и жалкими: он выступает против человеческой природы почти в том же духе, как он выступал против иезуитов; он приписывает существу нашей природы то, что присуще лишь некоторым из людей; он сыплет красноречивыми инвективами по адресу человеческого рода. Я осмеливаюсь стать на защиту человечества против этого возвышенного мизантропа; я осмеливаюсь утверждать, что мы не так злы и не так жалки, как он говорит; более того, я сильно убежден в том, что, если бы он следовал в задуманной им книге плану, проступающему в его мыслях, книга эта оказалась бы наполненной красноречивыми паралогизмами и восхитительно извлеченными ложными выводами. Я даже считаю, что все недавно выпущенные книги, направленные на обоснование христианской религии, более способны шокировать, чем служить поучению. Все эти авторы, видимо, претендуют на то, что смыслят в этом предмете больше, чем Иисус Христос и апостолы! Ведь это значит поддерживать дуб оградой из роз: можно убрать бесполезные розы, не страшась причинить ущерб дереву.

Я тщательно отобрал отдельные мысли Паскаля, на которые ниже даю ответы. Судите сами, прав я или же нет. I

Величие и ничтожность человека настолько зримы, что истинной религии необходимо поучать нас тому, что в человеке заложен некий огромный принцип величия и одновременно — некий огромный принцип ничтожества.

Ибо истинная религия должна до основания проникать в нашу природу, т. е. познавать все, что в ней есть великого и ничтожного, а также причины того и другого. Необходимо также, чтобы она обосновывала поразительные контрасты нашей природы.

Подобный метод рассуждении представляется ошибочным и опасным; ведь миф о Прометее и Пандоре или платоновский миф об андрогииах, а также догмы сиамцев дают достаточно веское обоснование этих очевидных контрастов. Христианская религия не станет менее истинной, даже если из нее не будут извлекаться подобные остроумные выводы, единственная цель которых— явить блестки ума.

Христианство учит лишь простоте, человечности, милосердию: попытка превратить его в метафизику может только сделать его источником ошибок. II

Пусть исследуют на этот предмет все религии мира и посмотрят, существует ли какая-либо религия, кроме христианской, которая удовлетворяла бы этому требованию.

Может ли быть таковой религия, которую нам проповедовали философы, предлагавшие нам взамен всех благ благо, заключенное в нас самих? Разве здесь надо искать истинное благо? Нашли ли философы средство исцеления наших зол? Разве можно исцелить высокомерие человека, приравнивая его к богу? Нашли ли исцеляющее средство от наших вожделений те, кто приравнивал нас к животным и кто выдавал земные радости за высшее благо? Философы вообще не проповедовали религию: речь идет вовсе не о том, чтобы сражаться с их философией. Никогда философ не говорит, что он вдохновлен богом, ибо с этого момента он перестает быть философом и становится пророком. Дело не в том, чтобы понять, взял ли Иисус Христос верх над Аристотелем, дело в доказательстве того, что религия Иисуса Христа была истинной, а религии Магомета, язычников и всех прочих — ложными.

Ill

А между тем, и помимо этой загадки, самой непостижимой из всех, мы непостижимы для нас самих. Гордиев узел нашего состояния завязан своими извивами и складками в бездонной пропасти первородного греха, так что человек оказывается еще более непостижимым без этой тайны, чем эта тайна непостижима для человека.

Раньше, чем произносить слова, надо подумать.

Человек непостижим без этой непостижимой загадки: зачем стремиться идти дальше, чем шло Писание? Не дерзостно ли это — полагать, что оно нуждается в поддержке и что эти философские идеи могут такую поддержку ему оказать?

Что отвечал бы г-н Паскаль человеку, который бы ему молвил: «Я знаю, что тайна первородного греха является объектом моей веры, но не моего разума. Я отлично постигаю вне всяких тайн, что представляет собой человек. Я вижу, что ои появляется на свет, как все остальные животные; что роды матерей более болезненны, [чем у самок], потому что они обладают более хрупким сложением; что иногда и женщины, и самки умирают во время схваток; что бывают иногда дети с ущербною конституцией, лишенные в жизни одного или даже двух чувств, а также способности мыслить; что люди, обладающие наиболее совершенной конституцией, обычно наделены самыми живыми страстями; что всем людям свойственна одинаковая любовь к себе и она столь же необходима им, как и пять их чувств; что эта любовь к себе дана нам богом ради сохранения нашего бытия и что он дал нам также религию, дабы эту любовь к себе направлять; что идеи наши бывают правильными или же непоследовательными, туманными или яркими в соответствии с тем, насколько крепки паши органы чувств, насколько они утонченны и насколько мы сами эмоциональны; что мы целиком зависим от воздуха, который нас окружает, от пищи, поглощаемой нами, и что во всем этом нет ровно никаких противоречий. Человек—вовсе не загадка, как вы это вообрази- ли, дабы доставить себе удовольствие ее разгадать. Человек, как нам представляется, занимает свое место в природе, более высокое, чем животные, которых он напоминает своей конституцией, и более низкое, чем другие существа, которым он уподобляется, возможно, своей способностью мыслить. Так же как и всё, что нас окружает, он причастен добру и злу, удовольствию и страданию. Он наделен страстями, чтобы действовать, и разумом, чтобы управлять своими поступками. Если бы человек был совершенным, он был бы богом, и пресловутые контрасты, которые вы именуете противоречиями, суть необходимые составные части конституции человека, являющегося тем, чем он и должен быть».

IV

Проследим за нашими побуждениями, понаблюдаем самих себя — и мы ясно увидим о/сивые признаки этих двух наших натур.

Могут ли подобные противоречия содержаться в простом субъекте?

Эта двойственность человека столь очевидна, что находились люди, полагавшие, будто мы имеем две души, ибо простой субъект казался им неспособным на такие и столь внезапные смены обличья, на смену безмерного высокомерия ужасающим упадком духа.

Наши различные волеизъявления не являются противоречиями нашей природы, и человек вовсе не есть простой субъект.

Ои состоит из бесчисленного количества органов. Когда один-единственный из этих органов хоть немного подвергается изменению, необходимо изменяются все впечатления, получаемые мозгом, и живое существо обретает новые мысли и волевые импульсы. Весьма верно, что мы бываем то сражены печалью, то преисполнены высокомерием, — это, естественно, происходит, когда мы оказываемся в противоречивых ситуациях. Животное, которое его хозяин ласкает и кормит, и другое, которое медленно и искусно убивают, чтобы затем его препарировать, испытывают прямо противоположные ощущения; точно так же и мы: различные иаши состояния столь мало противоречивы, что было бы противоречием, если бы их у нас не было.

7 Вольтер

Глупцы, высказавшие мысль, что у нас две души, с равным успехом могли бы приписать нам тридцать или сорок душ, ибо человек, охваченный великой страстью, часто имеет тридцать или сорок различных идей по поводу одного и того же предмета, да и должен их иметь в силу необходимости, поскольку объект его страсти предстает ему в различных обличьях.

Пресловутая двойственность человека — идея столь же нелепая, сколь и метафизическая. С таким же успехом я мог бы сказать, что двойственна собака, которая ластится и кусает, двойственна курица, проявляющая столько заботы о малых цыплятах и затем покидающая их вплоть до того, что она их не узнает, двойственно зеркало, отражающее различные предметы, наконец, двойственно дерево, то отягченное листьями, то лишенное их. Я признаю, что человек непостижим, но столь же непостижима и вся остальная природа, и в человеке не больше очевидных противоречий, чем во всем остальном.

V

Если не ручаться за то, что бог есть, это значит ручаться за то, что его нет. Какую позицию вы займете? Взвесим выигрыш, и убыток в случае, если признается существование бога. Если вы выиграете, вы выиграете всё, если же проиграете, то не потеряете ничего. Итак, не колеблясь, ручайтесь за то, что он есть.— Да, следует побиться об заклад, но, быть может, я в этом пересолил.— Что ж, поскольку шансы на выигрыш и потерю равны, то при условии, что у вас всего только два пути к выигрышу вместо одного, вы все-таки можете побиться об заклад.

Явно ошибочно говорить: не ручаться за то, что бог есть, — значит ручаться за то, что его нет, ведь тот, кто сомневается и нуждается в просвещении, не может с уверенностью ручаться ни за, ни против.

Впрочем, параграф этот кажется немного неприличным и ребяческим; эта идея игры, выигрыша и проигрыша не подобает серьезности предмета. Более того, моя заинтересованность в том, чтобы во что-то верить, не является доказательством существования этой вещи.

Я подарил бы вам, говорите вы мне, власть над миром, если бы верил в то, что вы правы. Итак, я от всего сердца желаю, чтобы вы были правы, по, пока вы мне этого не докажете, я не могу вам верить.

Начните с того, можно было бы сказать г-ну Паскалю, чтобы убедить мой разум: конечно, я заинтересован в том, чтобы бог был, но, если согласно вашей системе бог явился лишь очень небольшому числу людей, если это небольшое число избранных столь отпугивающе ужасно, если я сам не могу здесь ничего сделать, скажите мне, прошу вас, какой интерес мне вам верить? И разве у меня нет вполне ощутимого интереса быть убежденным в противоположном? С каким лицом осмеливаетесь вы указывать мне на вечное блаженство, на которое из миллиона людей может рассчитывать едва ли один? Если вы стремитесь меня убедить, возьмитесь за это иначе и не говорите мне то об игре, случае, о иари, орле или решке, то об устрашающих терниях, рассыпаемых вами на пути, коим я хочу и должен идти. Наше рассуждение может только породить атеистов, коль скоро голос всей нашей природы нам не станет кричать, что бог есть, с той же силой, с какой отмечены слабостью все эти тонкие ухищрения.

VI

Глядя на слепоту и убожество человека и поразительные контрасты, обнаруживаемые его природой; наблюдая немоту вселенной и непросвещенность человека, отчужденного от самого себя и как бы затерявшегося в этом закоулке вселенной, лишенного знания о том, кто его туда поместил, что он должен там делать и чем он станет там после смерти, я бываю охвачен ужасом, как человек, которого бы во время сна перенесли на страшный необитаемый остров и который проснулся бы, не ведая, где он находится, и не имея ни малейше- ео средства оттуда уйти; поэтому-то я и бываю поражен мыслью, каким образом люди не впадают в отчаяние, находясь в столь жалостном состоянии?

В то время как я читал это размышление, я получил письмо от одного из моих друзей, живущих в весьма удаленной стране. Вот его слова; «Я живу так, как вы меня здесь оставили: ни веселее, ни печальнее, ни более богато и ни более бедно; я пользуюсь отличным здоровьем, имею все то, что делает жизнь приятной, без любви, без алчности, без честолюбия и зависти, и до тех пор, пока так будет продолжаться, я буду смело называть себя счастливейшим человеком».

Существует много людей, столь же счастливых, как он; у человека с этим обстоит так же, как у животных.

Один пес ест и спит со своей подругой, другой крутит вертел и вполне этим доволен, третий впадает в бешенство, и его убивают. Что до меня, то, когда я наблюдаю Париж или Лондон, я не усматриваю никакой причины для того отчаяния, о котором говорит г-н Паскаль: я вижу город, ничем не напоминающий пустьш- ный остров; напротив, он населен, изобилен, цивилизован, и люди там счастливы настолько, насколько это позволяет человеческая природа. Мудр ли человек, готовый повеситься из-за того, что он никогда не видел бога в лицо и что его разум не в состоянии разгадать таинство святой троицы? Ведь с таким же успехом можно приходить в отчаяние оттого, что не имеешь четырех ног и двух крыльев.

Зачем нам приходить в ужас от нашего существа? Существование наше вовсе не так злосчастно, как нас хотят заставить поверить. Смотреть на вселенную как на карцер и считать всех людей преступниками, живущими в ожидании казни, — это идея фанатика; а полагать, что мир — это место услад, где люди должны лишь получать удовольствия, — это химерическая мечта сибарита. Мудрому человеку, по-моему, свойственно думать, что земля, люди и звери являются именно тем, чем им и надлежит быть в порядке, созданном провидением.

VI!

(Иудеи считают), что бог не оставит другие народы навеки в этих потемках; что он явится избавителем для всех; что их миссия в этом мире — его возвестить; что они созданы с явным намерением сделать их глашатаями этого великого пришествия, дабы они призвали все народы присоединиться к ним в этом ожидании избавителя.

Иудеи всегда ожидали избавителя, но их избавитель— для них, не для нас; они ожидают мессию, который сделал бы иудеев властителями над христианами, мы же уповаем, что мессия в один прекрасный день объединит иудеев и христиан; их мысли на этот счет прямо противоположны нашим.

VIII

Закон, которым управляется этот народ, в целом представляет собой древнейший из законов мира, самый совершенный и единственный постоянно и неукоснительно соблюдавшийся в государстве. Именно это показывает в различных местах иудей Филон, а также великолепно излагает Иосиф в сочинении «Против Лппиона», где он дает понять, что закон этот столь древен, что даже само слово «закон» не было известно людям, более древним, чем те, что жили на тысячу с чем-то лет позже, так что Гомер, повествующий о стольких народах, никогда им не пользовался. Легко судить о совершенстве этого закона по простоте его выражения, в которой можно заметить, с какой мудростью, справедливостью и здравым смыслом в нем все предусмотрено так, что древнейшие законодатели греков и римлян, хоть сколько-нибудь в нем разбиравшиеся, заимствовали из него свои главные установления; это ясно следует из их так называемых Законов двенадцати таблиц и из других доказательств, приводимых в этом сочинении Иосифом.

Утверждение, что закон иудеев — самый древний, весьма ошибочно, ибо до законодателя евреев Моисея они жили в Египте, стране, наиболее прославленной на Земле своими мудрыми законами.

Большой ошибкой является также утверждение, будто слово «закон» стало известно лишь после Гомера: Гомер говорит о законах Миноса; слово «закон» встречается у Гесиода; и даже если бы это слово не встречалось ни у Гесиода ни у Гомера, это ровным счетом ничего бы не доказывало.

Еще одной большой ошибкой является мысль о том, что греки и римляне заимствовали якобы свои законы у иудеев. Этого не могло быть в ранний период их рес- публик, ибо тогда они не могли знать иудеев; этого не могло быть и во времена их величия, ибо тогда они питали к этим варварам презрение, известное всему свету.

IX

Народ этот, кроме того, заслуживает восхищения за свою искренность. Они с любовью и верностью хранят книгу, где Моисей заявляет, что они постоянно были неблагодарными в отношении бога и ему известно, что они станут такими еще больше после его смерти; однако он призывает небо и Землю в свидетели того, что он достаточно много об этом им говорил; что, наконец, бог, разгневавшись на них, рассеет их по всем народам земли; что, поскольку они разгневали его, поклоняясь богам, которые вовсе не были их богами, он вселит в них гнев тем, что наречет их народом, не являвшимся его народом. И все-таки эту книгу, позорящую их таким образом, они берегут ценой своей жизни. Подобное чистосердечие не имеет себе примера в мире, как не имеет оно и естественного основания.

Искренность эта имеет примеры повсюду, и коренится она только в естестве. Высокомерие каждого иудея заставляет его верить в то, что вовсе не его омерзительная политика, не его невежество в искусствах и грубость погубили его, но что его покарал божий гнев. Он с удовлетворением полагает, будто понадобился ряд чудес, чтобы его сразить, и будто нация его по-прежнему остается возлюбленной бога, который ее карает.

Если какой-нибудь проповедник провозгласит с кафедры по-французски: «Вы — нечестивцы без сердца и правил, вы были разбиты при Гохштедте и Рамильи, потому что не сумели себя защитить», — его забросают камнями; но если он говорит: «Вы — католики, возлюбленные богом; ваши нечестивые прегрешения разгневали всевышнего, и он отдал вас на растерзание еретикам при Гохштедте и Рамильи; но когда вы вернулись к вашему господу, он благословил ваше мужество при Денэне» — слова эти обеспечивают ему любовь слушателей. X

Если есть бог, надо любить лишь его, а не его творения.

Нужно любить творения, и очень нежно; нужно любить свою родину, свою жену, своего отца и своих детей, и любить их тем более, что бог заставляет нас их любить вопреки нам самим. Противоположные принципы способны лишь творить жестоких резонеров. XI

Мы рождаемся неправедными, ибо каждый тяготеет к самому себе. Это противоречит всякому порядку. Следует тяготеть ко всеобщему. Склонность к самому себе бывает началом всяческого беспорядка на войне, в общественной жизни, хозяйстве и т. д.

Это совершенно в порядке вещей. Невозможно, чтобы какое-либо общество сформировалось и продолжало существовать без любви человека к себе, как невозможно рожать детей без вожделения или мечтать о пропитании без аппетита и т. д. Именно наша любовь к самим себе помогает любви к другим; именно наши взаимные потребности делают нас полезными для человечества; это — основа любого обмена; это — извечное связующее звено между людьми. Без любви к себе ие могло бы быть изобретено ни одно искусство или образовано общество хотя бы из десяти человек; именно эта любовь к себе, полученная каждым живым существом в удел от природы, подсказывает нам уважение к самолюбию других людей. Закон направляет эту любовь к себе, религия ее совершенствует. Разумеется, бог мог бы создать тварей внимательными единственно только к благу другого. В этом случае купцы находились бы в Индии исключительно в благотворительных целях, а каменщики дробили бы камни, чтобы доставить удовольствие своему ближнему. Но бог устроил вещи иначе. Так не будем же обвинять дарованный нам богом инстинкт и извлечем из него ту пользу, которую он нам и велит извлекать. XII

(Скрытый смысл пророчеств) не может ввести в заблуждение, и только один этот народ был настолько плотским, что мог в этих случаях ошибаться, Ведь когда блага обещаны в изобилии, что мешает понимать их как истинные блага, кроме алчности людей, связывающей это чувство с земными благами?

Клянусь честью, разве самый духовный народ па Земле мог бы понять это иначе? Они были рабами римлян; они ожидали избавителя, который принес бы им победу и заставил весь мир уважать Иерусалим. Как, обладая столь малопросвещенными умами, могли они усмотреть этого победителя, этого властелина в бедном Иисусе, распятом на кресте? Как могли они под именем своей столицы подразумевать Небесный Иерусалим? Они, кому десять заповедей ничего не сообщали относительно бессмертия души?! Каким образом народ, столь приверженный своему закону, мог бы без высшего озарения признать в пророчествах, не совпадавших с их законом, бога, скрытого за обличьем обрезанного еврея, который своей новой религией разрушил и сделал ненавистными обрезание и субботу, священные основы иудейского закона! Паскаль, если бы был рожден в еврейской среде, заблуждался бы в этом, как и они. Еще раз: давайте поклоняться богу, не стремясь проникнуть во мрак его таинств.

XIII

Время первого пришествия Иисуса Христа было предсказано; время же второго пришествия никак не предречено, ибо первому надлежало быть тайным, в то время как второе должно быть столь явным и ярким, что его признают даже его враги.

Время второго пришествия Иисуса Христа было предсказано еще яснее, чем время первого. Г-н Паскаль явно забыл, что в главе 21 святого Луки Иисус Христос недвусмысленно заявляет:

«Когда же увидите Иерусалим, окруженный войсками, тогда знайте, что приблизилось запустение его... Иерусалим будет попираем язычниками... И будут знамения в солнце и луне и звездах... и море восшумит и возмутится... силы небесные поколеблются, и тогда увидят сына человеческого, грядущего на облаке с силою и славою великою».

Разве это не ясное предсказание второго пришествия? Но если этого до сих пор не случилось, нам не дано осмеливаться вопрошать провидение. XIV

По мнению плотских иудеев, мессия должен быть великим мирским владыкой. По мнению плотских христиан, он явился, дабы разрешить нас от любви к богу и даровать нам таинства, свершающие все помимо нас. Ни то ни другое не является ни христианской, ни иудейской религией.

Параграф этот —скорее сатирический выпад, чем размышление христианина. Ясно, что выпад этот направлен против иезуитов. Но на самом деле сказал ли когда-либо кто из иезуитов, будто Иисус Христос явился, дабы разрешить нас от любви к богу? Дискуссия о любви к богу — чисто словесный спор, как и большая часть других ученых споров, породивших столь живую иенависть и столь пагубные последствия.

В этом параграфе есть и другой недостаток: в нем предполагается, что ожидание мессии было религиозной догмой евреев. На самом деле это была просто утешительная идея, распространенная среди этой нации. Евреи уповали на избавителя. Однако вера в него не была им предписана в качестве религиозной догмы. Вся их религия заключалась в книге Закона. Пророки никогда не считались у иудеев законодателями. XV

Чтобы исследовать пророчества, надо их понимать. Ведь если считать, что в них содержится лишь прямой смысл, можно быть уверенным, что мессия никогда не придет; но если в них есть скрытый смысл, можно с уверенностью сказать, что он явится в образе Иисуса Христа.

Христианская религия столь истинна, что она не нуждается в сомнительных доказательствах; но если что-либо в состоянии поколебать основы этой святой и разумной религии, то это приведенное здесь соображение г-на Паскаля. Он претендует на то, что все в Писании имеет двойной смысл; однако тот, кто имел бы несчастье быть атеистом, мог бы ему сказать: придающий своим словам двойной смысл стремится к обману людей, и двусмысленность эта всегда карается закона- ми. Как можете вы, не краснея, предполагать у бога то, что отвратительно людям и влечет за собой наказание? Да и что сказать? С каким презрением и негодованием отвергаете вы языческих оракулов за их двусмысленность! Не следует ли, скорее, утверждать, что прорицания, непосредственно имеющие в виду Иисуса Христа, такие, как пророчества Даниила, Михея и других, имеют лишь прямой смысл? И не следует ли также настаивать, что, даже если бы у нас не было никакого понимания пророчеств, религия от этого не стала бы менее обоснованной? XVI

Бесконечная дистанция между телами и умами помогает вообразить дистанцию, бесконечно более бесконечную, между умами и благодатью, поскольку эта последняя сверхъестественна.

Надо полагать, г-н Паскаль не включил бы эту галиматью в свой труд, если бы он имел достаточно времени для его завершения. XVII

Наиболее явные слабости превращаются в силу для тех, кто обладает непредвзятым подходом. Например, две генеалогии — святого Матфея и святого Луки: очевидно, что они не были между собой согласованы.

Разве должны были издатели «Мыслей» Паскаля публиковать эту мысль, одно только изложение которой может причинить вред религии? К чему говорить, что эти генеалогии, эти краеугольные камни христианской религии противоречат друг другу, если при этом не указывается, в чем они могут совпадать? Необходимо было вместе с ядом дать и противоядие. Что подумали бы вы об адвокате, который бы изрек: «Мой подзащитный себе противоречит, однако слабость эта превращается в силу для тех, кто обладает непредвзятым подходом»? XVIII

Пусть нас больше не упрекают в недостатке ясности, ибо мы этим гордимся. Следует признавать истинность религии в самой ее непостижимости, в малой на- шей просвещенности в ней и в нашем безразличии по отношению к ее постижению.

Весьма странные признаки истинности приводит здесь г-н Паскаль! Тогда каковы же признаки лжи? Как! Чтобы тебе поверили, достаточно сказать: я темен, я непостижим? Было бы гораздо разумнее предъявлять нам лишь светочи веры вместо этих потемок эрудиции. XIX

Если бы существовала лишь одна религия, бог был бы слишком понятен.

Как! Вы утверждаете, что, если бы существовала лишь одна религия, бог был бы слишком понятен? Итак, вы забыли, что сами на каждой странице говорите о дне, когда на свете будет только одна религия? Если вам верить, значит, бог станет тогда чересчур понятным. XX

Я утверждаю, что иудейская религия не заключалась ни в одной из этих вещей, но исключительно в люб- ви к богу, причем бог отвергал все остальное.

Как! Бог отвергал все то, что он сам предписал иудеям с такой заботой и так необыкновенно подробно! Не правильнее ли будет сказать, что Моисеев закон состоял из любви и культа? Сводить все к любви к богу — это гораздо меньше отдает любовью к богу, чем ненавистью, кою все янсенисты питают к своему ближнему — молинисту. XXI

Самая важная вещь в жизни — это выбор профессии; здесь все решает случай, а привычка создает каменщиков, солдат, кровельщиков.

Что же еще может определить человека в солдаты, каменщики или в мастера любого другого технического ремесла, если не так называемый случай и привычка? Только в отношении духовных искусств человек принимает решение сам, а в отношении занятий, на которые 204 В0ЛЬТЕР

способен весь свет, вполне естественно и разумно, что здесь решает вопрос привычка. XXII

Пусть каждый исследует свои мысли, и он обнаружит, что они постоянно заняты прошедшим или же будущим. Мы почти совсем не думаем о настоящем; если же мы о нем думаем, то лишь затем, чтобы отыскать там способ для устроения будущего. Настоящее никогда не является нашей целью. Прошлое и настоящее — наши средства, и только будущее — объект наших стремлений.

Нам надлежит, отнюдь не жалуясь и не сетуя, поблагодарить творца природы за то, что он вложил в нас этот инстинкт, устремляющий нас непрестанно к будущему. Надежда эта — самое драгоценное сокровище человека, смягчающее наши печали и в самом обладании сиюминутными наслаждениями рисующее нам наслаждения будущие. Если бы люди имели великое несчастье быть занятыми лишь настоящим, они не сеяли бы, не воздвигали бы здания, не сажали деревьев и ничего бы не предусматривали: упоенные этим ложным наслаждением, они были бы лишены всего. Мог ли такой умный человек, как г-н Паскаль, впасть в столь ложную банальность? Природа устроила так, что каждый человек наслаждается настоящим, когда он ест, зачинает детей, слышит приятные звуки, дает пищу своей способности мыслить и чувствовать, а выходя из этих состояний — зачастую в самый их разгар, — начинает думать о завтрашнем дне, без чего он уже сегодня погиб бы от нищеты. XXIII

Но когда я присмотрелся пристальнее, я пенял, что отвращение, которое люди питают к бездеятельности, к пребыванию наедине с самими собой, проистекает из весьма действенной причины, а именно из природного злополучия нашего слабого и смертного существа, столь жалкого, что ничему не дано нас утешить, когда ничто не мешает нам об этом думать и поскольку мы видим только самих себя.

Это выражение — видеть только самих себя — совершенно бессмысленно.

Что это за человек, который совсем не действует и который, согласно предположению, созерцает самого себя? Я сказал бы не только, что человек этот — слабоумный, бесполезный для общества, но и что такого человека не может быть, ибо что именно стал бы он созерцать? Свое тело, ноги, руки, свои пять чувств? Но либо он был бы идиотом, либо должен бы дать всему этому применение: в таком случае ему оставалось бы, по-видимому, созерцать свою способность мышления. Но он не может созерцать эту способность, не упражняя ее. Либо он ни о чем не будет думать, либо он будет мыслить об идеях, уже пришедших ему в голову, либо станет образовывать из них новые; однако идеи он может получать лишь извне. Итак, будучи по необходимости занят либо своими чувствами, либо своими идеями, он должен либо выходить за пределы самого себя, либо быть идиотом.

И опять-таки человеческой природе невозможно пребывать в этом воображаемом оцепенении; нелепо думать так, и неразумно на это претендовать. Человек рожден для действия, подобно тому как огонь стремится ввысь, а камень падает вниз. Для человека быть лишенным занятия совершенно равнозначно тому, чтобы не существовать. Различие здесь можно провести только между спокойными и волнующими занятиями, опасными или полезными.

XXIV

У людей есть тайный инстинкт, влекущий их к поискам развлечений и занятий вовне и берущий свое начало в негодовании, вызванном их вечно жалким положением; но у них есть и другой тайный инстинкт, оставшийся от величия их первичной природы и заставляющий их сознавать, что счастье на самом деле заключено в покое.

Этот тайный инстинкт, являющийся первоначалом и основанием общества, проистекает, скорее, от милости божьей, и он гораздо больше есть орудие нашего счастья, чем озлобление против нашего жалкого состояния. Я не знаю, что наши прародители делали в земном раю, однако, если бы каждый из них думал только о себе, существование рода человеческого было бы подвергнуто большому риску. Не бессмысленно ли считать, будто они обладали совершенными чувствами, или, иначе говоря, совершенными орудиями действия, лишь для того, чтобы созерцать? И не забавно ли, что мыслящие головы способны вообразить, будто бездействие — это знак величия, а деятельность — знамение упадка нашей натуры? XXV

Поэтому-то, когда Киней сказал Пирру, предполагавшему наслаждаться покоем вместе со своими друзьями после того, как он завоюет большую часть мира, что он поступил бы лучше, если бы сам ускорил свое счастье, начав наслаждаться этим покоем с данной минуты и не отправляясь искать его посредством столь тяжких трудов, он дал ему совет, влекущий за собой великие трудности и бывший не более разумным, чем планы этого юного честолюбца. Тот и другой исходили из предположения, что человек может удовлетвориться самим собой и своими наличными благами и не станет заполнять пустоту своего сердца несбыточными надеж- дами, а предположение это ложно. Пирр не мог быть счастливым ни до, ни после завоевания мира.

Пример Кинея уместен в сатирах Депрео, но не в философской книге. Мудрый король может быть счастлив у себя дома; и если нам выдают Пирра за глупца, то это нельзя переносить на все человечество. XXVI

Итак, следует признать: человек настолько несчастен, что он томится скукой без всякой внешней причины для скуки, в силу самого своего состояния и положения.

Напротив, человек в этом отношении достаточно счастлив, и мы весьма обязаны творцу природы, связавшему скуку с бездействием, дабы тем самым вынудить нас быть полезными нашему ближнему и самим себе. XXVII

1Какова причина того, что человек, недавно потеряв- ший единственного сына или удрученный процессом и тяжбами и потому сильно опечаленный сегодня утром, вскоре перестает обо всем этом думать? Не изумляйтесь: он целиком поглощен мыслью о том, где пройдет олень, которого псы его ревностно преследовали в течение шести часов. Большего и не нужно человеку, как бы он ни был исполнен печали. Если можно добиться от него, чтобы он отдался какому-нибудь развлечению, вот перед вами и счастливец на все это время.

Человек этот прекрасно поступает: рассеяние — более верное средство от печали, чем хина от лихорадки. Не будем же осуждать за это природу, всегда готовую нам помочь.

xxvnr

Вообразите себе некое количество людейг закованных в кандалы и поголовно осужденных на смерть, причем одним из них каждодневно перерезают горло на глазах у других, а оставшиеся в живых могут наглядно усмотреть свое собственное полооюение в положении им подобных: взглядывая друг на друга с безнадежной печалью, они ожидают своей чреды. Такова картина положения, в котором находятся люди. Сравнение это, без сомнения, неправомерно: несчастные, закованные в кандалы, которых убивают одного за другим, несчастны не только потому, что оии страдают, но и потому, что на их долю выпало испытание, от которого не страдают другие люди. Естественный жребий человека — не быть ни закованным, ни убитым; все люди созданы, так же как животные и растения, для того, чтобы расти, жить в течение определенного срока, производить себе подобных и затем умереть. В сатире можно показать человека с какой угодно плохой стороны, но, если пустить в ход хоть капельку разума, следует признать, что из всех живых существ человек наиболее совершенен, счастлив и живет дольше других. Вместо того чтобы изумляться и сетовать по поводу несчастий и краткосрочности нашей жизни, нам следует изумляться и поздравлять себя с нашим счастьем и его продолжительностью. Рассуждая лишь как философ, я осмелюсь утверждать, что притязания на более совершенную природу, которая нам не дана, весьма заносчивы и дерзки. XXIX

Среди язычников мудрецы, утверждавшие, что есть лишь единый бог, подвергались преследованиям; иудеев ненавидели, христиан — еще больше.

Да, они иногда подвергались преследованиям, как подвергался бы им в наше время человек, который явился бы с проповедью поклонения богу, независимо от принятого культа. Сократ был осужден не за то, что он сказал: есть лишь единый бог, а за то, что он восстал против отечественных внешних обрядов и весьма некстати создал себе этим могущественных врагов. Что касается иудеев, то их ненавидели не за то, что они верили в единого бога, но за то, что они самым смехотворным образом ненавидели другие народы: то были варвары, безжалостно истреблявшие своих побежденных врагов, потому что этот подлый народ, суеверный, невежественный, не имевший искусств и торговли, презирал более цивилизованные народы. Что до христиан, то язычники ненавидели их потому, что они стремились сокрушить религию и империю, которой они в конце концов овладели, подобно тому как протестанты стали господами в тех самых странах, где они были долгое время ненавидимы, преследуемы и истребляемы. XXX

Монтеню свойственны большие недостатки. Его сочинения полны непристойностей и неприличных выражений. Это никуда не годится. Его мысли по поводу добровольного самоубийства и смерти ужасны.

Монтень пишет как философ, не как христианин: он указывает все «за» и «против» добровольного самоубийства. Если рассуждать философски, то какой ущерб причиняет обществу человек, покидающий его в тот момент, когда он больше не может ему служить? У старого человека каменная болезнь, и он невыносимо страдает; ему говорят: «Если вы не дадите сделать вам операцию, вы умрете; если вам ее сделают, вы сможете еще болтать вздор, пускать слюну и влачить свое суще- ствование в течение года, будучи обузой самому себе и вашим близким». Я полагаю, что честный человек примет в этом случае решение не быть более в тягость никому, — вот приблизительно тот пример, который приводит Монтень. XXXI

Сколько звезд открыли нам телескопы, остававшихся неизвестными философам прежних времен? Делались дерзкие нападки на Писание по поводу многочисленных его мест, гласящих, что звезд существует несметное число. Утверждали, что их не более тысячи двадцати двух; нам это известно.

Известно, что священное Писание в области физики всегда сообразовалось с общепринятыми идеями; так, оно допускает, что Земля неподвижна, Солнце движется н т. д. Оно утверждает, что звезды бесчисленны, вовсе не в силу астрономической изощренности, по лишь приспосабливаясь к общераспространенным идеям. В самом деле, хотя глаза наши обнаруживают не более чем около тысячи двадцати двух звезд, тем не менее, когда пристально наблюдают небо, ослепленное зрение усматривает там несметное их количество. Писание высказывается, таким образом, в соответствии с этим тривиальнейшим предрассудком, ибо оно дано нам вовсе не для того, чтобы создавать из нас физиков. При этом весьма очевидно, что бог не открыл ни Аввакуму, ни Баруху, ни Михею, что в один прекрасный день некий англичанин по имени Фламстед поместит в свой каталог более семи тысяч звезд, увиденных с помощью телескопа. XXXII

Хватит ли смелости у умирающего человека, впадающего в расслабленность и агонию, восстать против всемогущего и вечного бога?

Этого никогда не случалось. Только в исступлении мозговой горячки может человек сказать: «Я верю в бога и бросаю ему вызов». XXXIII

Я охотно верю историям, свидетели которых позволяют себя убить.

Трудность состоит не только в том, чтобы понять, следует ли верить свидетелям, умирающим во имя подкрепления своего свидетельства, как поступают многочисленные фанатики; она состоит еще и в том, чтобы понять, действительно ли эти свидетели умерли за свои слова, сохранились ли их свидетельства и обитали ли они в тех странах, кои называют местом их смерти. Почему Иосиф, родившийся во времена смерти Христа, враг Ирода, человек, мало связанный с иудаизмом, не говорит обо всем этом ни слова? Вот что г-н Паскаль мог бы разъяснить с успехом, как это сделало впоследствии столько красноречивых писателей. XXXIV

Знаниям свойственны две соприкасающиеся крайности. Первая из них — чисто естественное невежество, в котором пребывают все люди с момента рождения; вторая — та, в которую впадают великие души, кои, обозрев все доступное знанию людей, обнаруживают, что они ничего не знают, и в этом незнании встречают самих себя в своем естестве.

Эта мысль — софизм чистой воды; ложность его заключена в этом словечке незнание, которое воспринимается в двояком смысле: тот, кто не умеет ни читать, ни писать, — невежда; однако математик в своем незнании скрытых первоначал природы находится не в том пункте невежества, от которого он отталкивался, когда начинал учиться читать. Г-н Ньютон не знал, почему человек делает движение рукой, когда ои этого хочет; однако от этого он не был менее знающим во всем остальном. Тот, кто не знает еврейский язык и знает латынь, будет ученым в сравнении с тем, кто знает только французский. XXXV

Иметь возможность тешить себя развлечениями —» не значит быть счастливым, ибо развлечение приходит извне, из другого места; таким образом, человек зависим, а следовательно, он подвероюен тысячам случайных тревог, причиняющих неизбежные огорчения.

Тот, кто получает удовольствие, действительно счастлив, причем удовольствие это может прийти к нему только извне. У нас не может быть ни ощущения, ни идеи иначе, как от внешних объектов, подобно тому как мы не можем питать наше тело иначе, как вводя в него посторонние субстанции, превращающиеся затем в нашу собственную. XXXVI

Высшее проявление ума осуждается как безумие, как крайний его недостаток. Одобрение получает только посредственность.

В безумии обвиняют не высшее проявление ума, но его крайнюю живость и подвижность. Высшее проявление ума — это высшая справедливость, высшая утонченность, высшая широта, диаметрально противоположные безумию.

Крайний недостаток ума —это недостаток понимания, отсутствие идей; это не безумие, это тупость. Безумие— расстройство органов чувств, заставляющее чересчур живо воспринимать множество объектов или, наоборот, приковывающее воображение с неистовой настойчивостью к одному и тому же объекту. Одобрение получает вовсе не посредственность, но удаленность от этих порочных крайностей, и имепуется это не посредственностью, а золотой серединой. XXXVII

Если бы наше положение действительно было счастливым, не нужно было бы нас отвлекать от мыслей об атом.

Наше положение требует именно размышления над внешними объектами, с которыми мы вступаем в необходимые отношения. Мысль, что человека можно отвлечь от размышления над человеческим положением, ложна, ибо, к чему бы он ни прилагал свой ум, он прилагает его к тому, что необходимо связано с положением человека; и опять-таки, если думать о себе, абстрагируясь от естественных объектов, это значит не думать ни о чем: я разумею, ни о чем из всех тех вещей, которых надо остерегаться.

Вовсе не препятствуя человеку размышлять о своем положении, с ним говорят обычно лишь о приятных его сторонах. С ученым говорят о его добром имени и о науке, с государем — о том, что имеет отношение к его величию, с любым человеком — об удовольствиях. XXXVIII

Великие и малые подвероюены одним и тем же случайностям, одним и тем же досадным обстоятельствам и страстям. Но одни находятся на краю колеса, другие же — неподалеку от его центра, и потому их меньше затрагивает то же вращение.

Неверно, что малых вращение колеса затрагивает менее, чем великих; напротив, их отчаяние бывает более живым, ибо средства их незначительней. Из ста человек в Лондоне, кончающих жизнь самоубийством, девяносто девять принадлежат к простонародью и лишь один — к высшим слоям общества. Сравнение с колесом остроумно, но ложно. XXXIX

Людей не учат быть порядочными, зато их обучают всему остальному, а между тем более всего они претендуют именно на порядочность. Таким образом, они претендуют на знание в той единственной области, в которой они круглые невежды.

Людей учат быть порядочными, и без этого мало кто мог бы стать порядочным человеком. Позвольте вашему сыну забирать себе все, что ему попадается под руку, и к пятнадцати годам он станет разбойником на большой дороге; похвалите его за ложь, и он станет тогда лжесвидетелем; угождайте его вожделениям, он станет развратником. Людей учат всему — добродетели и религии.

XL

Какой нелепый замысел питал Монтень — изобразить самого себя! И это не мимоходом, не вопреки своим правилам, как бывает свойственно впадать в заблуждение всему свету, но в согласии с собственными максимами и своим первым и основным намерением. Ведь говорить глупости по случайной слабости — ординарное зло, но говорить их намеренно — это уже невыносимо, тем более когда говорят глупости, подобные этим.

Великолепен замысел Монтеня — изобразить себя с той наивной простотой, с какой он это делает! Ибо он изображает человеческую природу. И убого намерение Николя Мальбранша и Паскаля очернить Монтеня!

XLI

Когда я размышлял о том, откуда берется столько веры, даруемой мошенникам, заявляющим, что у них есть целительные снадобья, вплоть до того, что люди отдают свою жизнь в их руки, мне показалось, что истинной причиной этого является существование действенных средств; ведь немыслимо, чтобы при наличии множества ложных средств люди давали бы им столько веры, если бы не существовало средств истинных. Если бы вообще их не существовало и все болезни были неискоренимы, людям немыслимо было бы даже вообразить, что они могут верить в такие средства, и еще более немыслимо было бы для всех прочих давать веру тем, кто похваляется, будто они владеют этими средствами. Так, если бы кто-то кичился уменьем воспрепятствовать смерти, никто бы ему не поверил, ибо не существует такого примера. Но поскольку существует значительное число лекарств, обнаруживших свою действенность благодаря познаниям более осведомленных лиц, вера людей возросла, ибо, если что-то нельзя отрицать в целом, потому что существуют частные результаты, которые следует признать действенными, люди, не умеющие различить, какие из этих частных результатов истинны9 верят во все без исключения. Точно так же вера в большое количество ложных влияний Луны обусловлена тем, что существуют действительные ее воздействия, такие, например, как морской прилив.

Таким образом, мне представляется очевидным, что число ложных чудес, откровений, чар и т. п. столь велико потому, что ведь существуют и чудеса истинные. Мне кажется, что человеческая природа не нуждается в истине для того, чтобы впасть в заблуждение. Луне приписывали тысячи ложных воздействий задолго до того, как людям пришла в голову мысль о малейшей истинной связи между ней и морским приливом. Первый человек, который заболел, без труда дал веру первому встречному шарлатану; никто не видел ни оборотней, ни колдунов, но многие в них верили; никто не видел превращения металлов, но многие разорились из-за веры в философский камень. Разве римляне, греки и все язычники верили в буквально захлестывавшие их ложные чудеса лишь потому, что они видели чудеса истинные?

XLII

Гавань указывает путь тем, кто находится на корабле. Но где мы найдем такую опору в морали?

В одном-единственном основоположении, принятом у всех народов: «Не причиняйте другому то, чего вы не хотели бы испытать сами».

XLIII

Ferox gens nullam esse vitam sine armis putat 40. Дикари больше любят смерть, чем мир, другие же любят больше смерть, чем войну. Любое мнение можно предпочесть жизни, любовь к которой представляется столь сильной и естественной.

Тацит сказал это о каталонцах; там, однако, не содержится пункта, в котором было бы сказано или согласно которому можно было бы сказать, что народ этот больше любит смерть, чем войну.

XLIV

Чем больше у человека ума, тем больше он усматривает оригинальных людей. Заурядный человек не видит различия между людьми.

Весьма редко встречаются действительно оригинальные люди: почти все управляют собой, мыслят и чувствуют под влиянием обычая и воспитания; ничто так ие редко, как ум, пролагающий для себя новый путь;

но среди толпы людей, заслуживающих того, чтобы быть членами общества, каждый обладает небольшими отличиями в поведении, которые подмечает утонченный взгляд.

XLV

Итак, существуют два вида ума: один из них живо и глубоко проникает в следствия основоположений — и это правильный ум; другой постигает большое число основоположений без того, чтобы их углублять, — и это геометрический ум.

Мне кажется, в настоящее время обычай требует именовать геометрическим умом ум методический и последовательный.

XLVI

Легче перенести смерть, если о ней не думать, чем мысль о смерти, когда нет опасности.

Нельзя говорить, что человек переносит смерть легко или с трудом, если он ни о чем подобном не думает. Кто ничего не чувствует, тот ничего и не терпит.

XLVII

Мы предполагаем, что все люди одинаковым образом воспринимают и чувствуют представляющиеся им объекты; но это наше предположение лишено оснований, ибо мы не имеем тому никаких доказательств. Я прекрасно понимаю, что в одних и тех же случаях употребляются одни и те же слова и что всякий раз, как два человека видят, например, снег, они употребляют для обозначения внешнего вида этого объекта одни и те же выражения, говоря друг другу, что снег бел. Но из этого совпадения наименований делают решительный вывод о совпадении идей; однако вывод этот не убедителен, хотя и можно было бы вполне побиться об заклад в пользу его правильности.

В качестве доказательства здесь не следует приводить белый цвет. Представляющий собой смесь всех лучей, он кажется сверкающим всему свету и в конце концов немного нас ослепляет, производя одно и то же воздействие иа глаза всех людей; но допустимо сказать, что другие цвета, быть может, не воспринимаются одинаковым образом всеми глазами.

XLVIII

Все наши рассуждения сводятся к уступке чувству.

Наши рассуждения сводятся к уступке чувству в вопросах вкуса, но не знания.

XLIX

Те, кто судит о произведении на основе правил, относятся к другим людям, как те, кто имеет часы, к тем, кто их не имеет. Один говорит: «Мы здесь находимся уже два часа»; другой: «Мы здесь всего лишь три четверти часа». Я взглядываю на свои часы и говорю первому: «Вы скучаете», а второму: «Время летит для вас».

В произведениях изящных искусств — музыкальных, поэтических, живописных — часы заменяет вкус: тот, кто судит здесь лишь на основе правил, судит скверно.

L

Мне кажется, Цезарь был чересчур стар, чтобы пуститься в такое развлечение, как завоевание мира. Подобная забава была хороша для Александра. Он был юношей, которого трудно было остановить, но Цезарь должен был быть более зрелым человеком.

Обычно воображают, будто Александр и Цезарь выступили походом из своих стран с целью завоевать всю Землю. На самом деле это совсем не так. Александр унаследовал от Филиппа звание верховного главнокомандующего Греции, и на него была возложена справедливая задача отомстить персидскому царю за оскорбления, нанесенные грекам. Он поверг их общего врага и продолжил свои завоевания вплоть до Индии, ибо до Индии простиралось царство Дария; подобно этому без маршала Виллара герцог Мальборо дошел бы до Лиона.

Что до Цезаря, то он был один из первых людей Республики. Он рассорился с Помпеем, как янсенисты рас-, сорились с молинистами, и дело тогда было в том, кто кого истребит. Одна-единственная битва, в которой не досчитались десяти тысяч убитых, решила все.

Наконец, мысль г-на Паскаля, быть может, ложна во всех смыслах. Требовалась зрелость Цезаря, чтобы вплутаться из такой сети интриг, и поразительно, что Александр в свои годы отказался от удовольствий, с тем чтобы провести столь тягостную войну.

LI

Забавно наблюдать, как в мире существуют люди, которые, отвергнув все законы бога и природы, создали себе свои законы, коим они неукоснительно следуют, как, например, это принято у воров и т. д.

Наблюдать это не столь забавно, сколько полезно: ведь такие наблюдения доказывают, что ни одно человеческое общество не может существовать ни единого дня без правил.

L11

Человек — не ангел и не зверь, и беда состоит в том, что люди, желающие создать [из него] ангела, творят зверя.

Ангела хочет создать тот, кто стремится уничтожить страсти, вместо того чтобы их упорядочивать.

LNI

Конь не стремится вызывать восхищение своего сотоварища. Между ними существует некий род соревнования во время бега, но они не делают из этого соревнования выводов. Ведь, когда лошадь находится в стойле, самая тяжеловесная и нескладная из них не уступает в силу этого свой овес другой. У людей дело обстоит иначе: добродетель их не довольствуется самой собой; они не успокаиваются до тех пор, пока не извлекут из нее преимущество над остальными. Самый нескладный человек не уступает тем не менее свой хлеб другому, но самый сильный отнимает его у самого слабого. И у животных, и у людей большие пожирают малых.

L1V

Если человек станет себя изучать, он увидит, насколько он не способен выйти за пределы самого себя. Да и как может быть, чтобы часть познала целое? Быть может, он будет стремиться познать, по крайней мере те части, с которыми у него есть некоторое соответствие. Однако части мира находятся между собой в таком соотношении и такой связи одна с другой, что я считаю невозможным познать одну без другой и без целого.

Никоим образом не следует отвлекать человека от исследования того, что ему полезно, при помощи соображения, гласящего, что ему не все дано познать.

Non possis [oculo] quantum contendere Linceus Non tamen idcirco contemnas lippus inungi 41.

Нам известны многие истины; мы сделали много полезных изобретений. Утешимся в том, что мы не знаем соотношений, могущих быть установленными между паутиной и кольцом Сатурна, и будем продолжать исследовать то, что нам доступно.

LV

Если молния ударяла бы в низменность, поэтам и всем тем, кто умеет рассуждать лишь о вещах подобно- ного рода, недоставало бы доказательств.

Сравнение не является доказательством ни в поэзии, ни в прозе; в поэзии оно служит для украшения, в прозе — для уяснения и большей ощутимости предмета. Поэты, сравнивавшие несчастья великих людей с мол* нией, поражающей горы, сделали бы противоположное сравнение, если бы происходили противоположные явления.

LV1

Именно сочетание духа и тела сделало то, что почти все философы смешивали идеи вещей и приписывали телу то, что принадлежит только духу, а духу то, что может быть свойством одного только тела.

Если бы мы знали, что это такое — дух, мы могли бы сетовать на то, что философы приписали ему неподобающие свойства; но мы не знаем ни духа, ни тела; у нас нет никакого представления о первом и есть лишь весьма несовершенные идеи относительно второго. Таким образом, мы не может знать, каковы их границы.

LVII

Говорят обычно «поэтическая красота», и следовало бы так же говорить «геометрическая красота», «красота медицинская». Однако так никогда не говорят. Причина этого заключена в том, что объект геометрии хорошо известен, точно так же как и объект медицины; в то же время мы совершенно не знаем, в чем состоит изящество, являющееся предметом поэзии. Нам неизвестно, что это за естественный образец, которому следует подражать, и за отсутствием этого знания было изобретено определенное количество причудливых определений: «золотой век», «чудо наших дней», «роковые лавры», «прекрасная звезда» и т. п., и этот жаргон именуют поэтической красотой. Но если бы кто-то вообразил себе женщину, одетую в соответствии с этой моделью, он увидел бы прелестную барышню, увешанную зеркалами и латунными цепочками.

Мысль эта в высшей степени ложна; вовсе не следует говорить <ггеометрическая красота» или «красота медицинская», ибо ни теорема, ни прием слабительного не вызывают приятного чувства, а имя «красивое» дается лишь тем вещам, что чаруют чувства, — музыке, живописи, красноречию, поэзии, правильной архитектуре и т. д.

Довод, приводимый г-ном Паскалем, также совершенно ложен; мы отлично знаем, в чем состоит предмет поэзии: он состоит в том, чтобы образы были сильными, точными, изящными и гармоничными; поэзия — это гар- моническое красноречие. Видимо, у г-на Паскаля весьма мало вкуса, если он говорит, что «роковые лавры», «прекрасная звезда» и прочие подобные глупости — это поэтические красоты, а издатели настоящих «Мыслей» были, по всей вероятности, людьми весьма неопытными в области изящной литературы, раз они опубликовали размышление, столь недостойное своего знаменитого автора.

Я не посылаю вам других моих замечаний на «Мысли» г-на Паскаля, ибо они повлекли бы за собой слишком длинные дискуссии. Достаточно, если я верно подметил некоторые погрешности, вызванные невниманием этого великого гения. Для ума, столь ограниченного, как мой, уверенность в том, что самым выдающимся людям столь же свойственно ошибаться, как и толпе, является утешительной.

<< | >>
Источник: Вольтер. Философские сочинения / Сер. Памятники философской мысли; Изд-во: Наука, Москва; 751 стр.. 1988

Еще по теме Письмо двадцать пятое ЗАМЕЧАНИЯ НА «МЫСЛИ» Г-НА ПАСКАЛЯ:

  1. Конец Приложение ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗАМЕЧАНИЙ ПАСКАЛЮ
  2. ЗАМЕЧАНИЕ ПЯТОЕ
  3. ПЯТОЕ ПИСЬМО КЛАРКА
  4. Пятое письмо Кларка 1
  5. Письмо пятое ПО ПОВОДУ АНГЛИКАНСКОЙ РЕЛИГИИ
  6. Письмо пятое (пер. с англ., публикуется с сокращениями)
  7. Пятое письмо Лейбница, или ответ на четвертое возражение Кларка 1 К § 1 и 2 1.
  8. Письмо двадцать четвертое ОБ АКАДЕМИЯХ
  9. Письмо двадцать первое О ГРАФЕ РОЧЕСТЕРЕ И Г-НЕ УОЛЛЕРЕ
  10. Письмо двадцать второе О Г-НЕ ПОПЕ И НЕКОТОРЫХ ДРУГИХ ЗНАМЕНИТЫХ ПОЭТАХ