Онтология рационального усилия

Чтобы разорвать порочный круг, обратимся к структуре рациональности и вглядимся в само событие мысли, которое случается в лоне того, что можно назвать, следуя евангельской традиции, «духовной силой языка.» (А. Мень). Случается на основе символизируемых религией возможностей человека в его вечном настоящем, из абсолютов свободы и закона, когда эмпирически нащупываются рациональные механизмы складывания общественной и культурной жизни.

Возьмем в качестве примера «событие мысли», связанное с законом, поскольку ясно, что для закона нужен человек-граж- данин. То есть человек, соразмерный миру законов, сопричастный их первоначальному смыслу, обязанный, с одной стороны, участвовать в гражданских делах, а с другой — способный на это участие в смысле уважения свободы и мыслей других людей. Поскольку свобода других (или демократия) — условие моей гражданской свободы, и наоборот. Природа демократии, как и человеческой дружбы, хотя это может показаться на первый взгляд странным, одна и та же: терпимость и уважение. Просто в одном случае это держится на свободном, обоюдном доверии. Дружба — это по-своему самодостаточное явление в мире. А в другом — в случае демократии, вырастающей из признания обществом гражданских прав и свобод каждого человека, — эти права и свободы, в силу неизбежного столкновения и борьбы человеческих интересов, нуждаются в юридической защите.

Но как это достигается? С помощью чего?

Очевидно, в первую очередь с ясного отличия силы языка от закона.

То есть, с одной стороны, закон как бы порождает добро, создавая определенную устойчивость социальной жизни, оберегая ее, а с другой (когда он нарушается) — зло. И тогда пророк риторически провозглашает о том, что было перед законом, но не вошло (и не может войти) в формулировку закона, а проявляется через нарушение или отклонение от него. И что может быть восстановлено только силой языка. Или формой, которая сама своей внятностью индуцирует такие события в жизни, которые не могли бы появиться иначе: ни на основе закона и власти, ни благодаря крику пророка или юродивого, если иметь в виду российскую историю. Где периодически в лицо власти выкрикивается последняя правда о том, что не входит в рамки закона либо искажается им, и в силу этого сам закон оказывается часто источником зла. А путь, предлагаемый Евангелием, — другой! Усилием берется. То есть силой некоего внутреннего труда человека, участвующего в делах общества и пребывающего в истории. Ибо, как говорил Иисус: «Я хочу, чтобы он пребыл».

Значит, цели законов достигаются только законами (если иметь в виду действие бытийных, неделимых законов, лежащих в основе права). И другой жизни, достойной этого слова, у человека нет. Учитывая, что ей вообще нет альтернативы, в силу фундаментальной асимметрии живого: может быть только альтернатива смерти, а не жизни. Как нет приемлемой альтернативы свободе, которая «производит только свободу», и ни для чего другого она не нужна и «недоказуема»70. Поскольку ее нельзя помыслить независимо от человеческого существования, как, например, числа. В этом смысле свобода вообще не является поня- тием, а относится, по выражению Мамардашвили, как и добро, к «плодотворным тавтологиям бытия», без противоречия и парадокса невысказываемым.

Европейская история разыгрывается в зависимости от способности творческого, созидательного существования внутри этой драмы человеческой свободы. Ибо история есть не что иное, как инсценированная драма или мистерия в том изначальном смысле этого слова, что каждое событие в ней может быть как бы стянуто в некую точку «я», где разрешается чувство целостности жизни. Что все вокруг — одна неделимая жизнь и к тому же еще непрожитая, в отличие от прожитой. Это и есть собранность субъекта в цивилизации, наследующей дух христианской, личностной религии.

Итак, ощущение или чувство жизни как одной, неделимой и, с другой стороны, еще не реализовавшейся, которую предстоит достойно прожить. Я ангажирован и пребываю или нахожусь как бы одновременно во всех ее точках. Это, если угодно, мистическое состояние «растворения в жизни» и характеризует переживание свободы, являясь внутренним элементом человеческой истории, как драмы. Когда все оплачивается личным стоянием один на один с миром и опирается на одну-единственную достоверность — на мой внутренний голос или образ Божий, не нуждающийся ни в каких посредниках и внешних руководителях. И в то же время это внесение точки рациональности в то, как реально складывается социальное, историческое бытие, когда осуществляется подобный акт некоего высшего презрения ко всему несуществующему. То есть к фантомам и призракам жизни и мысли. И что я могу проверить благодаря собственному присутствию в мире, будучи ответственным за него. Когда ни для чего нет оправдания, и я не могу сказать, что не имею к этому отношения, в этом не участвую или не участвовал, что это не моя вина и т.д.

Но этот сдвиг к долгу и к мышлению из долга вовсе не означает, естественно, появления каких-то внешних гарантий.

Следовательно, мы оказываемся тем самым перед актом некоего предельного понимания, требующего отказа не только от привычного подхода к тем или иным проблемам, но и от самой почвы, на которой они появились. Это и есть задача философии. Она состоит в том, чтобы в прямом смысле слова породить что-то другое, не иметь просто новый или особый предмет мысли. Мысль, если она есть, не оставляет после себя предмета, который можно где-то хранить и затем использовать.

Когда мышление сводится к сублимации предшествующих ему актов или компенсации потребностей, например потребности власти, к превращению в средство выражения того, что предшествует мышлению, как это случилось в Советской России, это неизбежно оборачивается трагедией. То есть ведет к достижению посредством мысли целей, не относящихся к ее сути и возможности мысленного прозрения. Соблазн достижения власти с помощью знания и мысли — одна из самых опасных вещей, и она стала возможной вовсе не в силу какой-то традиции или филиации идей, их заимствования у Платона, Маркса или Макиавелли, как считает интеллигенция. Напротив, позорный эпизод в истории интеллекуалов XX века, связанный с фактом их собственной безответственности перед мыслью, привел в какой-то момент к оправданию насилия, которое не укладывается в рамки постижимого. Это произошло из-за равнодушия к самой мысли и замены ее внешними оболочками, имитациями мышления, потому что то, что делается ради успеха, ради власти, — все это имитация и извращение мысли как таковой.

Я уже говорил о силе языка, или Слова, — что она не может быть привилегией какого-то класса или группы людей.

То есть, подчеркивая это, я вновь тем самым говорю фактически о сути европейской культуры. О ее динамике и способности возрождаться живой из любого пепла. Это и есть движущая пружина европеизма: все мое дело! И в этом же проявляется принцип рациональности. Ибо рацио — мера, пропорция — означает не что иное, как преодоление человеком в состоянии духовного усилия пропасти между «конечным» и «бесконечным» (или между объектной и безобъектной мыслью), и в том числе преодоление зла.

Структура или принцип рационального мышления связаны двумя важными вещами. Во-первых, с презрением грамотной души ко всем несуществованиям. Ко всему, что, казалось бы, нуж- но принять, а я не понимаю. Другие понимают, и им кажется это само собой разумеющимся, а я не понимаю и не хочу делать вид, что понимаю, пока не увижу, пройдя путь собственного радикального сомнения, сам, на невербальном присутствии своего состояния в мире. Как Правило, такого рода состояния числятся в разряде иррационального упрямства. Или темной иррациональности. Но в действительности это и есть органический корень начала прорастания рационального зерна в человеке.

И второе. То, что существует вокруг меня, совсем неочевидно не только по нравственным основаниям. А потому что внутри моего целостного существования (после радикального сомнения) нет места «событию» другого целого. Скажем, кто-то (чей-то ум) наблюдает за мной, и элемент этого ума, то есть другого целого, не известного мне, может выступать в мире моего сознания в виде какого-то события. Я вполне могу воспринимать его как событие, объективно случившееся в моем сознании, хотя на самом деле это просто элемент чужого ума, другого человека, и он как бы подсовывает мне из своего мира что-то в мой мир.

В сущности, в этом и находит свое выражение позиция здравомыслящего западного интеллектуала и вообще любых реальных субъектов в гражданском обществе, хотя и не занимающихся интеллектуальным трудом, а занятых своей жизнью, но обладающих нормальным социальным пафосом. В той мере, в какой они строят свою гражданскую, частную жизнь, они неизбежно реализуют и свой индивидуальный пафос, но отнюдь не в том смысле, что именно их ученость и философия должны управлять обществом. Принцип рационального отношения к жизни, включающий в себя действительное осознание того, что человек уже есть мера вещей, категорически запрещает это. Им вводится иная посылка, иное измерение. А именно, что социальная справедливость устанавливается в зависимости от конкретных усилий людей, а не достигается утопическим и страстным желанием философа-революционера сделать всех умными и счастливыми. Известно, что в истории любого народа, особенно в переломные эпохи, многое, если не все, определяют человеческие страсти, находящие свое разрешение в символах. И символами же описываются те неизбежные оппозиции, которые очерчивают онтологию мысли, — между индивидом и обществом, духом и телом, мыслью и реальностью. Все эти оппозиции фактически неразрешимы. Это апории. Непроходимые места. Но оказывается, что и в них есть место для мысли. То есть такого рода оппо- зиции, будучи ие разрешимы ни в каком логическом синтезе, ни в каком «снятии», в то же время как бы «растворяются» живой душой, способной держать оппозицию. И наблюдение за такой душой есть просто способ фиксирования того факта, что исторические явления и социальные институты обязательно предполагают наличие жизнедеятельной души. Факт присутствия живого (а не умершего в «букве» или «законе») человеческого сознания. Самостояния мысли!

Итак, лишь присутствующее, живое сознание держит оппозицию, например, между мыслью и реальностью, какой бы она ни была. Хотя мысль невластна над ней. Можно увидеть что-то мыслью, но нельзя рассчитывать на то, что с ее помощью можно победить реальность и тем самым воссоздать ее вторично. Для этого нужно было бы иметь два мира, а не один. Вне живой души все это парадоксы и противоречия, невыносимые логически, которые, однако, становятся разрешимы, если их разрешающим устройством является «Гераклитов лук», посылающий вперед стрелу мысли. Но для этого нужна живая, выкованная душа. Выкованная в лоне христианской рациональной культуры и цивилизации. Лишь тогда исчезают из мира суеверия, страх, ненависть, мистика, фетишизм и их предметы. И прежде всего предметы

политического и социального фетишизма, мистицизма и страха.

* * *

Разделенные ходом истории и противостоящие друг другу на уровне государств и народов, Добро и Зло создавали в XX веке иллюзию ясности в отношениях между Западом и Востоком. Отождествляя капитализм со злом, а социализм с добром, и наоборот, Советский Союз и Запад в равной мере полагались долгое время на идеологию конфронтации и угроз, которая, будучи доведенной до абсурда в СССР, и породила в области морали тот хаос, в котором мы пытаемся разобраться. Когда наше неутоленное желание знать правду и жить не по лжи есть не что иное, как выражение права на свободу. Того права, которого российские люди когда-то добивались и которое, будучи отданным государству, и сегодня продолжает оставаться проблемой.

Так может ли освободить нас от зла даже знание всей правды? Ведь это правда зла и насилия! Хватит ли у нас мужества принять ее, когда мы выступаем от имени замученных и погибших (и это считаем правдой)? Устоим ли перед тем, чтобы она не вызвала нового зла и ненависти, поскольку неизбежно при этом делим людей на «своих» и «чужих». Где гарантия, что мы не разрешим ее новым историческим судом и насилием?

Как философ и гражданин я продолжаю задавать эти мучительные вопросы.