НАСИЛИЕ И СТРУКТУРА РАЦИОНАЛЬНОСТИ*

Кто борется с чудовищами, тому следует беречься, чтобы самому не превратиться в чудовище.

Ф.Ницше

Чтобы сорвать яблоко, заставляют рубить яблоню. Вот формула деспотизма (Монтескьё).

Но отвечает ли эта формула сегодня на те вопросы, которые мы продолжаем задавать о природе насилия в XX веке? Ведь каким бы жестоким традиционный деспот ни был, его жестокость не выходила за рамки его личного произвола и не подрывала основы существующего уклада жизни.

Нет сомнения, что все это можно было принять, то есть поверить фактически в необходимость зла, только в состоянии глубоко пережитого ужаса, страха. Именно террор и порожденный им страх формировали сознание миллионов советских людей в сталинскую эпоху (это очевидно), вынуждая их быть строителями социалистической системы. Но опять же, почему это произошло?

Насилие и жестокость XX века, думаю, будут оставаться непонятыми, пока для их объяснения мы будем обращаться к традиционным средствам познания, к уже существующим понятиям, на основе которых, разумеется, многое объяснимо.

Человеческая моральная слепота и заблуждения вполне объяснимы в рамках традиционной системы ценностей и мышления или классической рациональности, где определенным образом соотносятся средства и цели. То есть предполагается, что цели, сами по себе понятные, находящиеся в границах доступного для индивида понимания своих потребностей, желаний, инстинктов, страстей и т.д., достижимы (или недостижимы) определенного рода средствами. В каждом конкретном случае все это остается в пределах объяснимого. Необъснимо, однако, и непонятно в этом случае само явление. Оно невыводимо, как я сказал уже, даже из идеи государственной целесообразности (в любом ее макиавеллистском истолковании). Ибо несопоставим масштаб, характер совершенного насилия. Оно оказывается вне рамок постижимого для человека.

Следовательно, речь должна идти о поиске неких принципиальных способов описания этого явления, а не просто о критике прошлого или моральной проповеди в адрес интеллектуалов и политиков. Не о разоблачении их, а о построении понятий, с помощью которых можно что-то прояснить в нем, сделать его интеллигибельным. Здесь явно нужен какой-то иной, расширенный набор понятий и средств по сравнению с существующим, что позволило бы ввести (независимо от него) в сферу анализа некое целостное, неделимое жизненное событие. Какие-то дополнительные постулаты и представления в тот аналитический аппарат, на основе которого формулируются обычно наши социаль- но-исторические суждения. Ибо речь идет не о негодовании и не о том, чтобы начать все с начала, а о нашей способности понимания. Нельзя начать мыслить или начать историю в некоем абсолютном смысле слова. Философия, по определению, не может быть иррациональной, поскольку всякое прояснение, любая экспликация понятий возможны лишь рациональными средствами.

Иррациональность революционера

Вполне допустимо, на мой взгляд, следующее определение революционера. Революционер — это человек, который не согласен быть добрым и умным, если весь мир глуп. Ему нужно, чтобы все вокруг были умными и добрыми, лишь тогда он согласится и будет считать, что его борьба и жизнь имеют смысл. В противном случае, согласно его представлениям, жизнь бессмысленна, мир безобразен и лучше не жить. Подобная мечта о всеобщем человеческом счастье на земле воодушевляла, как известно, не одно поколение революционеров.

«Я иду в революцию не из любви, а из ненависти к безобразиям современного строя и из любви к тому будущему строю, который рисуется мне как идеал, — писал в конце XIX века один из основателей русской социал-демократии, Павел Аксель- род, своему другу и единомышленнику Г.Плеханову. — ...Если нет Бога, создавшего вселенную — и слава ему, что его нет, ибо царям мы можем хоть отрубать головы, а против деспотического Иеговы уже совсем ничего не поделаешь, — то подготовим появление породы богов на земле, существ всемогущих разумом и волей... — вот психологическая основа всех моих духовных и социальных стремлений, помыслов и действий»69.

В этом ярком признании была выражена, на мой взгляд, суть русского коммунистического и одновременно эсхатологического вероучения и чувства. Русские люди, повязанные на протяжении веков системой крепостной зависимости, действительно верили, что на земле правят злые силы, добрые же силы ждут Града грядущего, царства справедливости. И именно эти их ожидания, не укорененные в духе Евангелия и лишенные рационального начала, нашли спустя 60 лет после отмены крепостного права свое естественное разрешение в идее построения коммунистического общества.

Две вещи представляются в этой связи особенно важными с исторической точки зрения. Неспособность социальных институтов и русской культуры в целом противостоять в свое время революционному социалистическому движению, ввиду слабости либерально-демократической традиции в стране. И привлекательность, доступность — на фоне ценностей либерализма — коммунистического идеала. Либерализм в России никогда не вызывал особого энтузиазма, так как мало кто верил, что только политическая свобода и просвещение, без организованной вооруженной борьбы, способны сокрушить создававшуюся веками громаду деспотического государства. Лишь учитывая эти обстоятельства, можно, я думаю, понять в том числе и фатальную Направленность русской революции против частной собственности — этой основы развития либерализма. После отмены крепостного права институт частной собственности, как заметил когда-то П.Б. Струве, оказался беззащитным с двух сторон: от него отреклась интеллигенция, завороженная идеей социалистического переустройства общества, и к нему не пришли, не имея соответствующего опыта, народные массы. Поэтому правы сегодня те, кто считает, что в России в настоящее время нужно не восстанавливать собственность, что было бы, видимо, легко, а нужно нечто более трудное — создавать собственность как особую сферу права. Создавать ее как жизненную необходимость и потребность людей на основе принятия соответствующих законов и расширения тем самым политических и экономических прав и свобод граждан.

И все же почему именно социалистическая (классовая) идея, нацеленная в свое время, казалось бы, на достижение как раз этих прав и свобод, привела к появлению в России тоталитарного режима? Объяснять это характером и пороками ее исторической власти — значит видеть прежде всего причину и цель борьбы с этой властью, но отнюдь не ее последствия. Ибо невозможно, как я сказал, оправдать эти последствия.

Поскольку возбудителем и катализатором общественных настроений с конца XVIII века выступала идеология прогресса, питавшаяся безоглядной верой в науку, помечу идеологический аспект проблемы.

Следуя укоренившейся привычке, обычно начальный период в развитии социалистических идей называют утопическим, а его представителей — Сен-Симона, Фурье, Оуэна и других — «социалистами-утопистами». Полагая одновременно, что только Маркс и Энгельс преодолели их утопизм, доказав научно неизбежность перехода человечества к коммунизму, открыв силу, способную осуществить этот переход, — пролетариат, и создав учение о социалистической революции. Хотя ясно, конечно, если не забывать о моральной стороне их учения, что и оно было утопичным, но носившим (и в этом состояло отличие) теперь уже, в силу якобы своей доказанности, непререкаемый, воинственный характер.

Ведь в самом деле, что лежало в основе теории «научного коммунизма» Маркса? Этого своеобразного орудия социальной мести? Во-первых, то, что любой человек есть продукт исторического развития общества, которое определяет его характер и поведение, и, во-вторых, что все зло (индивидуальное и общественное) — результат предшествующего устройства социальной системы. Следовательно, пока существует эта система, люди не ответственны за свои поступки и их усилия должны быть направлены на ее свержение.

Другими словами, идея личной ответственности человека подменялась в данном случае идеей радикального, механического преобразования общества. Однако что касается родины социализма — Франции и Англии, то в этих странах распространение коммунистических и социалистических идей хотя и сопровождалось с самого начала их апологией и попытками практического воплощения (в виде создания разного рода «союзов», добровольных объединений взаимопомощи и т.д.), но и регулировалось законодательством.

То есть я хочу сказать, что именно законодательное, правовое оформление стихии народной жизни с ее неизбежными социальными противоречиями и конфликтами было фактором сдерживания социализма в Европе в эпоху смены форм власти (отказа от теократии в пользу парламентского, конституционного строя). Во Франции, в частности, это развивалось на основе жесткого государственного регулирования. Причем характерно, что приписываемая Людовику XIV известная формула «Государство — это я» помогала французам в самые трудные периоды их истории. Но эта формула или принцип абсолютизма, в силу укорененного одновременно в культуре духа рационального (декартовского) сомнения, не приобретал самодовлеющего характера. Благодаря чему и был создан со временем достаточно сложный политический механизм и появилась соответствующая традиция ограничения абсолютной власти-. В Англии же сходную функцию ограничения верховной власти выполнял исторически парламент, а также присущий англичанам и их культуре дух эмпирического, опытного знания. Сходные механизмы ограничения власти появились во многих странах западного мира.

Иначе говоря, европейская цивилизация в той мере, в какой она является христианской по своему духу, на мой взгляд, давно уже не обращает внимания на ум, доброту или глупость своих правителей. Хотя люди охотно говорят об этом, но не это характеризует современную европейскую историю. Европейское общество сложилось и существует сегодня так, чтобы меньше зависеть от того, находятся ли умные и добрые люди у власти или нет. Ибо вовсе не они управляют просвещенной Европой. Или можно сказать так: поскольку есть просвещенная Европа, то есть просвещенное новоевропейское общество, постольку власть в нем не обязательно находится в руках самых просвещенных, умных и добрых. Потому что движение и функционирование европейского общества как бы инвариантно относительно этого. На чем оно основано? Не на приложении доброго или совершенного ума к общественным делам, а на эмпирически налаженном взаимоотношении сложившихся государственных и гражданских институтов, экспериментально реализующих те или иные возможности и способности человека. И эта эмпирически налаженная игра, ведущаяся по определенным правилам, и есть то, что действительно управляет в Европе. Это и есть европейские ценности, европейское достижение. Хотя в тот момент, когда заходит речь о статусе интеллектуала в Европе, конечно, имеется в виду и статус ума внутри реально действующей социальной, экономической и исторической силы. То есть насколько эта сила не слепа и не инстинктивна. Но не слепота и не инстинктивность рождаются в пространстве христианской мистерии. Мистерии человеческой свободы и истории как драмы. Той драмы, которая и сегодня не является для Европы чем-то само собой разумеющимся, поскольку она имеет свой побочный продукт. А именно — воспроизводство масс, которые не приобщены к источникам своего собственного существования. Не приобщены внутренне (ввиду господствующей системы образования) и поэтому составляют как бы инородную ткань в обществе. В сущности это является сегодня главной европейской проблемой (в отличие от России, где главной проблемой остается преодоление и изживание зла и насилия). Почему?

Потому что производительность современного общественного труда в Европе настолько велика, что общество может содержать все более растущее число людей, фактически не работающих, благодаря существованию «государства всеобщего благосостояния», развитой системы благотворительности и т.д. Но ведь те, кто содержится этим государством и этой системой, — люди. Их тоже волнуют проблемы идентификации, развития какой-то способности самоуважения, а по сути, они механически входят в цивилизацию. В том смысле, что чаще всего они не задумываются об условиях своего существования.

Следовательно, это некое механическое, как бы инородное тело, которое воспроизводится самим способом производства европейской жизни, хотя в нем всегда есть люди, способные вы- держать испытание свободой. Но как бы то ни было, исторически в Европе произошло обессмысливание самой необходимости насильственного, революционного подхода к решению социальных проблем.

В России же фундаментальное противоречие, с которым мы сталкиваемся, пытаясь разобраться сегодня с помощью привычных понятий в природе революционного насилия, развязанного во имя установления соцальной справедливости, продолжает оставаться проблемой в силу появления феномена призрачного бытия. Появления фантомов мысли, рожденных страстью всех сделать умными и счастливыми. Этот «антимир», созданный воображением одиночек, был навязан в СССР миллионам людей. В течение десятилетий советским людям вдалбливали в голову, что «декабристы разбудили Герцена», а Герцен развернул революционную агитацию, которую подхватили революционеры-разно- чинцы, а затем большевики, чтобы «раздавить гадину, царскую монархию» (В.И. Ленин). Все это, считали они, было абсолютно оправдано с точки зрения будущего торжества социализма во всем мире, так как были убеждены, что владеют истиной на века, Пока все созданное ими не обрушилось на них самих.

Так как же изжить это поистине небывалое зло, преодолеть его, чтобы снова и нам «не превратиться в чудовище»?