НАШЕ СЧАСТЬЕ ТОЛЬКО В НАСТОЯЩЕМ

Я сказал бы, что тема, которая больше всего меня поразила, с самой моей юности, по причине моих чтений и в дальнейшем по причине моих разнообразных хирургических операций (я подвергался анестезии десяток раз), это тема медитации о смерти.

Ж. К. Но как примирить это сосредоточение на настоящем с необходимостями действия, которые всегда подразумевают конечность, то есть направленность на будущее?

Нужно прежде всего внятно уточнить, что это сосредоточение на настоящем подразумевает двойное освобождение: от тяжести прошлого и от боязни будущего. Это не означает, что жизнь становится в некотором роде мгновенной, и что в настоящем не соединяется то, что было и что будет. Но именно это сосредоточение на настоящем и есть сосредоточение на том, что мы можем действительно сделать: мы больше не можем ничего изменить в прошлом, мы также не можем воздействовать на то, чего еще нет. Настоящее, это единственный момент, когда мы можем действовать. Сосредоточение на настоящем соответственно является требованием действия. Настоящее тут не есть математическое или бесконечно малое мгновение, оно составляет, например, то время, в течение которого осуществляется действие, продолжительность произносимой нами фразы, выполняемого нами движения, или мелодии, которую мы слышим.

Ж. К. Вы любите цитировать следующие стихи из Второй части «Фауста» Гёте, которым вы посвятили статью: «Итак, ум не смотрит ни вперед, ни назад. Только настоящее есть наше счастье». Как можно сказать, что только настоящее есть наше счастье?

Я очень доволен, что вы мне об этом сказали, по двум причинам. Прежде всего, потому что эта аллюзия на Гёте дает нам понять, что эти духовные упражнения имеют литературную историю, которую нужно было бы написать. Мне всегда очень нравилась следующая максима Вовнарга ": «Вполне новая и вполне оригинальная книга была бы такой, которая заставила бы нас любить старые истины». Эти старые истины, они появляются снова во все эпохи, в нашу эпоху тоже, одновременно потому, что они были пережиты так сильно в прошлом, что продолжают помечать своей печатью наше бессознательное, и потому, что они также всегда возрождаются по мере того, как поколения снова переживают опыт жизни.

Я цитирую только эту маленькую поэму под названием «Regie de vie» (Правило жизни), которая говорит все очень прямо, не оставляет никакого сомнения и частично ответит на ваш вопрос: «Хочешь ли ты создать себе прекрасную жизнь? О прошлом вовсе ты не должен заботиться, Как можно меньше сердиться, Настоящему беспрестанно ты должен радоваться, Никакого человека не ненавидеть, А будущее оставить Богу». Счастье находится в настоящем моменте, прежде всего по той простой причине, что мы проживаем только настоящее, затем потому, что прошлое и будущее почти всегда являются источником страдания: прошлое нас огорчает, либо только потому, что оно прошло и ускользает от нас, либо потому, что оно дает нам впечатление несовершенства; будущее нас беспокоит потому, что оно неопределенно и незнакомо. Но каждый настоящий момент дарит нам возможность счастья: если мы поставим себя в стоическую перспективу, он дает нам возможность делать свой долг, жить сообразно уму; если мы поставим себя в эпикурейскую перспективу, он в каждое мгновение доставляет нам удовольствие существования, так хорошо описанное Руссо в Пятой прогулке «Прогулок одинокого мечтателя».

Что требует уточнения в статье, так это толкование стихов «Фауста Второй части»: «Тогда ум не смотрит ни вперед, ни назад. Только настоящее есть наше счастье».

Во всяком случае, упражнение концентрации, сосредоточения на настоящем состоит не в том, чтобы уметь наслаждаться счастливым моментом, когда он случается с вами, одним из тех совершенных моментов, о которых говорит Сартр в «Тошноте», но оно состоит в том, чтобы уметь распознать бесконечную ценность каждого момента. На самом деле это очень трудно, но в той степени, в какой мы это можем, хорошо было бы снова осознать богатство настоящего мгновения.

Ж. К. Что вы имеете в виду под этим богатством мгновения или настоящего момента? Это богатство заключается в том, что мы ему даем, что мы должны ему дать, благодаря преобразованию нашего соотношения с временем. Обычно, наша жизнь всегда незавершена в самом сильном смысле слова, потому что мы проецируем все наши надежды, все наши стремления, все наше внимание в будущее, когда мы говорим себе, что будем счастливы, когда достигнем той или иной цели: мы пребываем в боязни, пока эта цель не достигнута, но если мы ее достигаем, она нас уже больше не интересует, и мы продолжаем бег за другой вещью. Мы не живем, мы надеемся жить, мы ждем, когда мы будем жить. Стоики и эпикурейцы в связи с этим приглашают нас произвести полное преобразование нашего отношения со временем. Жить в тот единственный момент, когда мы живем, то есть в настоящем, не жить в будущем, но напротив, как если бы не было будущего, как если бы у нас был только этот день, только этот момент, чтобы жить, и прожить его как можно лучше, как если бы — мы это только что говорили — это был последний день, последний момент нашей жизни, в нашем отношении к самим себе и к окружающим нас.

Вполне очевидно, что мы не можем бесконечно жить в таком расположении, ибо нам нужно делать трудное усилие, чтобы освободиться от притяжения будущего и от повседневной рутины.

Ж. К. Мне также кажется, что вы много говорите в своих книгах о том, что вы называете взглядом сверху?

Это еще одно упражнение, которое кажется мне очень важным и я старался его практиковать. Нужно, разумеется, различать взгляд сверху, устремленный на землю с вершины горы, или с самолета, или с космического корабля, и воображаемый взгляд сверху, вымышленный, но предполагающий, конечно, опыт взгляда, который направляется сверху с возвышенной точки. Оказывается, что мы много дискутировали о существовании в греческой цивилизации такого, можно было бы сказать, физиологического взгляда сверху. Ханс Блюменберг утверждал, что пришлось дожидаться 26 апреля 1336 года и восшествия Петрарки на гору Ванту, чтобы в решающий исторический момент человек наконец-то взял на себя мужество посмотреть на мир сверху, поскольку такой взгляд был отведен до тех пор только богам. У нас здесь прекрасный пример такого рода слепоты, которая поражает исследователей, находящихся в плену предвзятой идеи. Согласно Блю- менбергу, заключающему вслед за Якобом Буркхард- том, античный человек никогда бы не сделал, чисто из удовольствия или из любопытства, восхождения на горы, кроме как для того, чтобы построить там храмы.

На самом деле, существование взгляда сверху действительно засвидетельствовано у греков и римлян. Имеются вахтенные сторожевые у Гомера, наблюдающие, как издалека приходит опасность. Я не могу перечислять все взгляды сверху, появляющиеся в античной поэзии, начиная от «Облаков» Аристофана до «Аргонавтов» Аполлония Родосского. И восхождения, к примеру, на Этну, тоже реально засвидетельствованы. Равным образом мы также находим в греко-римском искусстве воспроизводство пейзажей, увиденных сверху. Тут интересно то, что этот опыт видения вещей сверху, позволил вообразить ментальное видение, которое облетает землю и мир кругом, и на которое от начала до конца античности делается аллюзия. Это упражнение, состоящее в том, чтобы пробежать в воображении огромность пространства, сопровождать движения светил, но также направлять сверху свой взгляд к земле, чтобы там наблюдать поведение человеческих существ, очень часто описывается и у Платона, и у Эпикура, и у Лукреция или же еще у Филона Александрийского, Овидия, Марка Аврелия, Лукреция.

Это усилие воображения, но также разумения, нацелено главным образом на то, чтобы снова поместить человеческое существо в огромность вселенной, чтобы заставить его осознать, чем он является. Это прежде всего осознание своей слабости, поскольку оно заставит его прочувствовать, насколько человеческие вещи, которые, как нам кажется, имеют принципиальную важность, оказываются, если их рассматривать в этой горней перспективе, нелепыми и смешными в своей мелочности. Античные авторы, в частности Луциан, делают таким образом аллюзию на войны, которые, если смотреть на них сверху, кажутся муравьиными боями, а также на границы, которые кажутся смехотворными. Речь также идет о том, чтобы заставить человеческое существо осознать величие человека, посколь- ку его ум способен обежать всю вселенную. Ибо это упражнение ведет к расширению сознания, к своего рода полету души в бесконечности, как описывает Лукреций по поводу Эпикура. Но самое главное, оно позволяет индивиду видеть вещи в универсальной перспективе и освободиться от своей эгоистической точки зрения. Вот почему этот взгляд сверху ведет к беспристрастности. Такой должна быть точка зрения историка, как говорил еще Лукиан в своей книге «Как писать историю».

Ж. К. Эта тема очень часто эксплуатировалась современниками, а также на Востоке, но даже при сатирическом намерении (вспомним о Вольтере), чаще всего в ней не забывается моральная сторона.

Это тема, как и тема настоящего, получила свое широкое развитие во всей западной литературе, в частности, у Паскаля, Вольтера, Андре Шенье, но особенно у Гёте (например, в поэме «Гений, летающий над земной сферой») вплоть до восхитительной поэмы Бодлера, озаглавленной «Восхождение», которая начинается следующими стихами: «Над прудами, над равнинами, над горами, лесами, облаками, морями, за солнцем, за эфи- рами, за границами звездных сфер, мой дух, ты движешься проворно...» Гёте, заколдованный взглядом сверху, тоже испытывал восторг от первых полетов монгольфьеров (1783), через которые человек вырывался из земного притяжения. Современная эпоха пришла к космическому полету. И те, кто пережил этот опыт, испытали от него незабываемый шок и говорили об идеях и ощущениях, аналогичным тем, которые испытали люди, пережившие его только лишь как духовное упражнение; они чувствовали себя светилами среди светил, и они также чувствовали тщетность границ и всех барьеров, физических или моральных, разделяющих людей. Вы видите, что мы встречаем тут традицию огромного богатства, которую, надеюсь, я смогу описать в следующей книге.

Духовное упражнение взгляда сверху, очищенного от всякой устаревшей космологии и от всякой мифологии, таким образом вполне актуально сегодня. Это просто то, что было определено, как встать на «точку зрения Сириуса», если использовать название передовой статьи, которую в течение многих лет писал в «Монде» Гюбер Бев-Мери. Встать на точку зрения Сириуса, это стараться достичь объективности, беспристрастности историка и ученого, но это также отделиться от своего Я, чтобы открыться для универсальной перспективы. Это упражнение предназначено для того, чтобы индивид осознал свое место во Вселенной, следовательно, отделить его от его эгоистической точки зрения, а также заставить его осознать свою принадлежность не только ко всей Вселенной, но также ко всему человеческому сообществу. Выйти из одностороннего взгляда на вещи, поставить себя на место других.

Ж. К. Не считаете ли вы, однако, что есть противоречие между точкой зрения Сириуса, которая должна была бы обязательно отдалить нас от людей, и заботой о человеческом сообществе, которая нас помещает среди людей?

Я как-то прочитал на пригласительном билете текст, приписываемый без ссылки Эйнштейну, в котором то, что я только что сказал, было настолько хорошо выражено, что я чувствую себя обязанным процитировать его: «Человеческое Существо является лишь частью, ограниченной во времени и пространстве, Всего, то есть того, что мы называем „Вселенная". Однако оно рассматривает свою личность, свою мысль, свои чувства, как отдельную сущность. Мы сталкиваемся тут с некоторым родом оптической иллюзии, запирающей нас как в тюрьме, поскольку мы там видим лишь наши собственные чаяния и отдаем наше расположение слишком малому числу людей, наиболее нам близких. Наш долг состоит в том, чтобы выйти из этих узких пределов и открыть свое сердце всем живым существам и всей природе в ее великолепии. Никто не способен полностью достичь этой цели, но наши усилия, чтобы прийти к ней, способствуют нашему освобождению и одарению нас внутренней безопасностью». Именно взгляд сверху помогает человеку выйти из своих пределов, именно он снова помещает человечество во Все, и одновременно, позволяет нам осознать тот факт, что мы являемся частью Всего, ведет нас к открытию нашего сердца всем живым существам. Все пронизано стоицизмом в этом тексте, даже идея недоступного характера мудрости. Действительно ли это написано Эйнштейном? Мы с Майклом Чейзом в течение многих лет искали это высказывание в опубликованных произведениях Эйнштейна. Оказалось невозможно обнаружить его. Может быть, оно прячется в письме? Оно действительно достаточно хорошо соответствует идеям великого ученого, который, например, написал, что, чтобы узнать подлинную ценность человека, нужно спросить себя, в какой степени и с какой целью он освободился от своего «Я» 3). Во всяком случае, в процитированном тексте мы видим тесную связь между, с одной стороны, переходом от пристрастного видения к универсальному видению и, с другой стороны, осознанием долга, согласно которому нужно поставить себя на службу человеческому сообществу.

Ж. К. Эта забота о человеческом сообществе обнаруживается во всех античных философских школах, или же она чисто стоическая?

Мы находим ее еще в попытках политической реформы Платона в Сиракузах. Затем, имеется прогресс у Эпикура, который в жизни своей школы не делает различия между свободными людьми и рабами. В конечном счете, идея человеческого рода появляется только у стоиков, в той мере, в какой они распространяют концепт города на сообщество разумных существ. Что такое человек? спрашивает Эпиктет (II, j, 26), и отвечает: часть города, то есть большого города, города богов и людей, и маленького города, который только лишь образ универсального города.

Самый решающий стоический текст, в котором признается выдающееся достоинство каждого человека, и подразумевается идея прав человека, мы находим у Сенеки. В «Письме к Луцилию» (95, 33) он критикует спектакли цирка, где предают смерти в наказание за их преступления обнаженных и обезоруженных людей, и он употребляет по этому поводу выражение «Человек — священная вещь для человека», заметьте, по поводу людей, считавшихся преступниками. Таким образом, именно человек, как человек, является священной вещью для человека. Для человека античности слово «священный» заряжено религиозной ценностью. Эпиктет со своей стороны будет говорить о «сынах божьих» по поводу рабов.

Однако, стоики обладали острым чувством того, что можно было бы назвать общественным призванием человека, службой человеческому сообществу, а значит, политическим долгом философа. Однако, в их глазах философ не должен осуществлять политической деятельности в государстве, если для этого нужно было бы отказаться от своих моральных принципов. Они требуют тесной связи между моралью и политикой.

Ж. К. Античная история оставила следы политического действия стоицизма и стоиков?

На протяжении истории античного стоицизма, мы можем наблюдать свидетельство осуществлявшейся им политической деятельности. В III веке до нашей эры король Спарты Клеомен вдохновляется в своих реформах стоиком Сферосом; эти реформы обеспечивают абсолютное равенство между всеми гражданами в противодействии всякому разделению на социальные классы, равенство между мужчинами и женщинами, раздел земель, прощение долгов. Во II веке до нашей эры знаменитые аграрные реформы Гракхов разрабатываются в стоической среде, а именно в семье Сцевола, а также под влиянием стоика Блоссия. Они вдохновляются состраданием к нищете, замечательно выраженным в одном фрагменте речи Тиберия Гракха. Философ Блос- сий после поражения Тиберия Гракха найдет убежище в Азии у Аристоника, который оспаривал у римлян Пергамское королевство и имел в качестве политической программы освобождение рабов и равенство граждан. Губернаторы провинций, такие как Квинт Муций Сцевола, также применяли гуманитарные принципы стоицизма в своем управлении провинциями 4). Но я сейчас начал давать вам курс истории. Следовательно, я очень быстро и с сожалением перейду на оппозицию стоиков к империи, в I веке после Иисуса Христа.

Ж. К. Но в следующем веке стоик станет императором, это будет ваш дорогой Марк Аврелий. Можно ли распознать в его управлении следы стоицизма?

В одной вещи можно быть уверенным. Он не рассматривал сенсационных реформ, как король Клеомен или как Гракхи. Но в своей книге он воздает хвалу людям, стоикам или другим, сражавшимся и погибшим за государство, в котором законы были бы равными для всех, где все имели бы свободу слова и где соблюдалась бы свобода подданных. Таким образом, мы ясно видим, в каком направлении идут его симпатии.

Приведем несколько примеров подробностей его управления, свидетельствующих о его сокровенных заботах. Я говорю о «подробностях», потому что кажется, что Марк Аврелий был убежден, что первый долг императора состоит как раз в заботах о мелочах, например, в защите граждан от злоупотреблений государственных чиновников или от судебных ошибок. Античные историки и юристы восхваляют его за ту скрупулезную заботу, с которой он отправлял правосудие, удлиняя продолжительность судебных заседаний, всегда опасаясь осудить кого-нибудь по ошибке, стараясь как можно лучше сохранять права защиты. Законодательство Марка Аврелия также свидетельствует о его заботе облегчить освобождение рабов, даже когда налоговая власть противилась этому, согласно принципу: дело свободы должно иметь преимущество над всяким денежным соображением. Чтобы не обременять провинции слишком значительным налогом, для финансирования кампаний в Германии он продал с аукциона ценные предметы, принадлежавшие императорской семье. Он узнал падениях детей-канатоходцев со смертельным исходом и потребовал, чтобы там были постланы матрасы и защитные сетки, чтобы никогда больше не случались такие несчастья. Это для той эпохи редчайший пример внимания по отношению к смиренным гражданам. Мало императоров интересовались тем, что было для них незначительной деталью.

Ж. К. Я думаю, что мы согласимся в признании, что эта забота о человеческом сообществе среди духовных установок, проповедуемых стоиками, относится именно к таким, которые сохранили для нас больше всего значения.

Да, записи Марка Аврелия в своей книге представляют очень большую ценность. Мы находим чрезвычайную ясность ума в советах, которые император дает самому себе, чтобы вскрыть все опасности, подстерегающие человека действия. Нужно заботиться об уважении других, оставаться совершенно беспристрастным, быть полностью бескорыстным, делать добро, не осознавая этого, не привязываться эгоистично к своему действию, принимать советы других. Все эти замечания имеют свою ценность сегодня.

В более общем плане, эта забота о человеческом сообществе является главным измерением философской мысли и жизни. В «Апологии» Платона Сократ настойчиво подчеркивает тот факт, что он пренебрегает всеми своими личными интересами, чтобы заниматься исключительно чужими. Разумеется, мы можем сказать, что он занимается только душами. Но в античности были также государственные деятели-философы, которые, как Тиберий Гракх или Квинт Муций Сцевола, заботились о благосостоянии людей, особенно, бедных.

В этой перспективе я сказал бы, что в наши дни всякое действие, направленное на облегчение нищеты, страдания, болезни, и всякое политическое действие, вдохновляемое нравственными мотивами, как его определяет Вацлав Гавел, когда он пишет: «Единственная политика, единственная достойная этого имени и, кстати, единственная, которую я соглашаюсь проводить, это политика на службе ближнего, на службе сообщества», все эти действия соответственно могут рассматриваться как философские в самом сильном и самом благородном смысле слова.

Ж. К. Последняя тема, которая очень часто встречается в ваших произведениях, это умиление перед великолепием существования и вселенной. Я думаю, что это еще одна установка античных философов, которую вы считаете по- прежнему живой 5).

Вы мне теперь даете возможность вернуться к той идее, на которую я только что делал аллюзию: жить в настоящем моменте, это жить так, как если бы мы видели мир в последний раз, но также, как и в первый раз. Пытаться видеть мир, как если бы мы его видели впервые, это значит освободиться от условного и рутинного видения нами вещей, это снова обрести сырое, наивное видение реальности, это значит замечать великолепие мира, которое обычно от нас ускользает. Это то, что старается делать Лукреций, когда он говорит, что этот спектакль мира внезапно и неожиданно предстает перед нашими взглядами, и человеческое воображение было бы неспособно представить что-то более чудесное. И Сенека говорит о поражающем его изумлении, когда он смотрит на мир, и, говорит он, со мной многажды было так, что я смотрел на него, как будто я смотрел на него впервые 6). Мы находим это изумление, это умиление перед неслыханным чудом существования мира в целой части нашей западной литературы. В XVII веке были восхитительные «Поэмы блаженства» Томаса Траерна, которые Жан Валь взял на себя труд перевести, в частности, поэму, озаглавленную «Умиление»: «Все, что я видел, являлось мне, как чудо». В начале XIX века еще раз упомянем Гёте, например, Песнь Линкея во Второй части «Фауста»: «Я вижу во всех вещах облик вечности»15. И много позднее, среди прочих, были Рильке («Быть здесь великолепно») и Витгенштейн, который говорил, что его самый истинный опыт по преимуще- ству заключался в умилении перед существованием мира.

Следовательно, не я один испытывал умилительное восхищение перед существованием мира. Но у меня есть угрызение совести: это убранство, о котором говорит Линкей, разве это не пышный занавес, скрывающий ужас, ужас борьбы за жизнь, среди животных, но также среди людей, которые дико рвут друг друга на части? Разве существование не есть результат жуткого боя частей природы друг с другом? Стоики нам говорят, что нужно видеть природу такой, как она есть, независимо от наших антропоморфических представлений. Имеется что-то истинное в такой строгости. Некоторые фильмы о природе, где мы видим хищников, терзающих свою добычу, предполагают, что в конечном счете этот ужас и составляет великолепие природы. Еще Аристотель удивлялся, спрашивая себя, почему нас так коробят ужасающие или чудовищные вещи, которые мы видим в природе, тогда как мы восхищаемся ими в произведениях искусства. Настоящий знаток Природы должен любить даже ее отталкивающие аспекты. Во всех произведениях Природы, говорил он, есть что-то чудное. Но для миллиардов людей, страдающих и погрязших в нищете, существование в мире не может представляться чем-то действительно чудным. Эти вещи красивы, когда мы смотрим на них, говорил Шопенгауэр, но быть одной из них, это совсем другое дело. Философская жизнь заключается в мужестве сознательного приятия и допущения того факта, что мы как раз являемся одной из них. Некоторые человеческие существа, иногда очень простые и очень «обычные», как замечал Монтень, обладают этим мужеством и, кстати, таким образом приходят к философской жизни. Даже когда они страдают и находятся в отчаянной ситуации, им иногда удается рассматривать существование в мире как нечто великолепное. После лекции, прочитанной мною в Монреале, один из моих слушателей сказал мне, что я должен был бы прочесть тюремные письма Розы Люксембург, потому что там можно найти что-то аналогичное тому, что говорил я. Я прочитал эти письма, относящиеся ко времени ее тюремного заключения в 1917— 1918 году (она была убита в 1919 году), и почти в каждом письме я нашел гимн красоте мира. Она восхищается небом, облаками, цветами, птицами, и пишет: «Перед подобным небом, как можно быть злым или мелочным?» Я также думаю о герое Солженицына из «В круге первом», который описывает свои ощущения заключенного; он лежит на кровати, рассматривает облупившийся потолок и думает: «Чистая радость существования приводит меня в трепет». В конечном счете, может быть мир великолепен, он часто бывает жутким, но самое главное — это то, что он загадочен. Восхищение может стать удивлением, изумлением, даже ужасом. Лукреций, говоря о видении природы, раскрытой для него Эпикуром, вскричал: «При этом зрелище некое божественное удовольствие и трепет ужаса охватывают меня». Именно в этом и состоят две составляющие нашего отношения к миру, одновременно божественное удовольствие и ужас. Но, насколько я знаю, это единственный текст в античности, имеющий в виду данное измерение нашего опыта. Может быть, к этому нужно добавить изумление Сенеки, о котором мы только что говорили. Этот трепет ужаса возвещает, во всяком случае, тот священный трепет, что человек испытывает согласно Фаусту Гёте перед загадочным характером реальности, священный трепет, который, говорит он, является «лучшей частью человека», потому что он есть интенсификация нашего осознания мира. Странное и таинственное в существовании мира современные мыслители, то есть Шеллинг, Гёте, Ницше, Гуго фон Гофмансталь, Рильке (в своей «Первой элегии»: «С красоты начинается ужас»), а также Мерло-Понти выразили и может быть прочувствовали лучше, чем древние. Этот священный трепет мы не можем воспроизводить сколько нам угодно, но в тех редких случаях, когда он нас охватывает, не нужно стремиться уходить от него, потому что нам нужно иметь мужество встретиться лицом к лицу с несказуемой тайной существования.