III. КАКИМ ОБРАЗОМ Я СПОСОБЕН МЫСЛИТЬ?

Я пытался понять с его помощью, не те же ли самые пружины, с помощью которых я перевариваю пищу и хожу, поставляют мне мои идеи. Я никогда не мог постичь, каким образом и почему эти идеи исчезают, когда голод истощает мое тело, и как они появляются вновь после того, как я поем.

Я усматривал столь большую разницу между мыслями и питанием, без которого я вообще не способен думать, что поверил, будто во мне есть одна субстанция, которая мыслит, и другая, занятая пищеварением. Однако, стремясь все время доказать себе, что в нас живут два существа, я грубо почувствовал свое единство: это противоречие мне всегда причиняло страдание.

Я спрашивал у некоторых подобных мне лиц, людей, прилежно обрабатывающих землю, нашу общую мать, не ощущают ли они свою двойственность, сумели ли они с помощью своей философии выяснить, что обладают внутри себя бессмертной субстанцией, которая, однако, образована из небытия, существует без протяженности, воздействует на их нервы, не прикасаясь к иим, хотя она явно была введена в чрево их матери через шесть недель после их зачатия; они посчитали, что я намерен над ними смеяться, и продолжали возделывать свои поля, не удостоив меня ответом.

IV. НЕОБХОДИМО ЛИ МНЕ ЗНАТЬ?

Видя, однако, что большинство люден не имеет ни малейшего представления о заботящих меня трудностях и не ломает себе голову над тем, чему учат в школах,— над всеобщим бытием, материей, разумом и т. д., более того, видя, что часто они смеются над предметом моей любознательности, я заподозрил, что у нас нет никакой необходимости в таком знании.

V. АРИСТОТЕЛЬ, ДЕКАРТ И ГАССЕНДИ Аристотель начинает с изречения, гласящего, что сомнение — источник мудрости; Декарт многословно развил эту мысль, и оба они научили меня не верить ничему из того, что они говорят. Особенно этот Декарт, приняв сначала вид сомневающегося, говорит затем в весьма утвердительном тоне о вещах, в которых он ничего не смыслит; он, безусловно, уверен в себе тогда, когда грубо ошибается в вопросах физики, он построил совершенно фантастический мир: его вихри и его три элемента столь смехотворны, что я обязан остерегаться всего того, что он говорит о душе, после того как он ввел меня в столь сильное заблуждение относительно тел. Пусть, в добрый час, ему поют хвалу, лишь бы не пели ее его философским вымыслам, ныне и навсегда презираемым всей Европой.

Декарт верит или притворяется, что верит, будто метафизические мысли у нас — врожденные. Я уж тогда скорее бы сказал, что Гомер родился на свет с «Илиадой» в голове. В самом деле, Гомер при рождении обладал мозгом, организованным таким образом, что, получая впоследствии поэтические идеи — иногда прекрасные, иногда нелепые, а иногда и сильно преувеличенные,— он в конце концов сочинил «Илиаду». Рождаясь, мы несем в себе зародыш всего того, что в нас затем развивается; но в действительности у нас не больше врожденных идей, чем у Рафаэля и Микелаиджело, которые, рождаясь на свет, не несли в себе идей кисти и красок.

Декарт, пытаясь согласовать между собой разрозненные части своих химер, предположил, что человек всегда мыслит; с таким же успехом я мог бы предположить, что птицы никогда не перестают летать, а собаки — бегать, поскольку последние обладают способностью бегать, первые же — летать.

Если хоть немного обратиться к собственному опыту и опыту всего человечества, можно вполне убедиться в противоположном. Нет такого глупца, который бы твердо считал, будто он мыслил всю свою жизнь — день и ночь без перерыва — с момента, когда он был плодом и вплоть до своей последней болезни. Подкрепляющим доводом тех, кто хотел защитить эту выдумку, было заявление, будто мы мыслим всегда, ио не всегда это замечаем. Точно так же можно было бы говорить, что мы пьем и едим, и скачем на коне, сами того не зная. Если вы не замечаете, что у вас есть идеи, как можете вы утверждать, будто они у вас есть? Гассенди, как и должно было быть, поднял на смех эту нелепейшую систему. И знаете ли, чем это кончилось? Гассенди и Декарта приняли за атеистов, потому что они рассуждали.