III. ФИЛОСОФСКАЯ РЕЧЬ

Вы совершенно правы. Тексты античной философии резко отличаются от современных философиских текстов. Первое отличие состоит в том, что тексты античной философии всегда связаны с устной речью и соответственно стилем. Например, диалоги Платона подразумевали публичное чтение. И даже сдержанно- строгие тексты комментаторов Аристотеля сначала представлялись ученикам устно. Часто они доходили до нас благодаря тем заметкам, записям, которые ученики делали во время лекции. Можно также предположить, что тексты досократиков сначала читались перед публикой. Кстати, это не было явлением, свойственным только философии, ибо, как говорит лингвист Антуан Мейе, все литературные произведе- ния античности имели связь с оральностью, с устной традицией: именно это, в частности, объясняет «производимое ими впечатление неторопливости» 1). Как бы ни считали некоторые историки, я убежден, что в античной цивилизации и даже в Средние века преобладала устная традиция. Из этого следует, что философские тексты античности всегда предназначались ограниченной публике: в отличие от современной книги, которую могут читать все и везде, в любой момент и неважно кто, книги, издаваемой тысячными тиражами, античные тексты имели вполне конкретных адресатов — либо группу учеников, либо конкретного последователя, которому они были написаны; они также при вполне конкретных обстоятельствах: либо в письменной форме излагались заданные кем-либо уроки, либо текст был написан для задавающего вопросы.

Итак, преподавание практиковалось в значительной мере в форме диалога. Позднее, после первого века нашей эры, можно было бы сказать, появляется нечто современное: начали объяснять тексты Платона, Аристотеля и Хрисиппа, других стоиков, эпикурейцев, объяснять и комментировать. Но, как заметил Ханс Георг Гадамер 2), эти комментарии являются тоже вопросами, задаваемыми по тексту; и в значительной мере экзегеза все еще состояла в ответе на вопрос: философские вопросы рассматривались через посредство экзегезы. Вопрос: «Думал ли Платон, что мир вечен?», например, служил для рассмотрения вопроса: «Мир, вечен ли он?» И так, в конечном счете, с самого начала и до конца истории античной философии мы все время имеем одну и ту же ситуацию: философские тексты суть ответы на вопрос. Например, в своей «Жизни Плотина» («Жизнь Плотина и порядок его сочинений». — Ред.) Порфирий говорит, что Плотин создавал свои работы в ответ на вопросы, которые задавались слушающими. Таким образом, мы здесь встречаемся с крайне интересным феноменом: мысль, изложенная в письменно, подразумевает в своей эволюции целиком реализованную систему. Реализация система, вероятно, существует в умах Платона, или Аристотеля, или Эпикура, или Хрисиппа, но она только предполагается в ответе на вопрос или в форме задаваемого вопроса. Сам письменный текст не представляет собой систематическое изложение вопроса. К тому же, ввиду такого положения записываемого, всегда тесно связанного с преподаванием, вопросы или ответы зависят от потребностей слушателей: учитель, который пишет, или слова которого записывают, знаком со своими учениками, он знает из предшествующих дискуссий, что именно они знают и чего они не знают; он также знает их моральное состояние, встающие перед ними проблемы; он также часто говорит в зависимости от этой конкретной ситуации.

А. Д. Означает ли это, что устная традиция имеет свои собственные ограничения, которые абсолютно не совпадают с современным письмом, потому что современное письмо почти больше не связано с устной традицией, или же с преподаванием для конкретной группы. Не думаете ли вы, что диалог является привилегированным жанром античной философии, диалог как философский жанр почти сегодня у нас исчез: у нас особенно делаются сейчас систематические трактаты. Что думаете вы о приоритетности диалога как литературного жанра, связанного с очень конкретной группой, с очень конкретной аудиторией?

Это правда, что в античности диалог был одной из самых принципиально важных форм образования. Скажем, упрощая, что он мог принять довольно разнообразные формы. Он мог принять форму упражнения в аргументации с кодифицированными правилами. Он одновременно был предназначен для формирования ума и подготовки ученика к ораторским поединкам города или суда. Он также мог быть представлен в форме свободной беседы, которая часто сводилась к одному вопросу ученика, вопросу, на который учитель отвечал долгим последовательным изложением, но всегда адресуясь к определенной аудитории. В некотором смысле, как говорит Эпиктет по поводу бесед своего учителя Мусония, у каждого было впечатление, что Мусоний обращался к нему конкретно 4). Цицерон в начале второй книги своего «De finibus» хорошо описывает эти различные формы диалога. Но, что прежде всего имеет значение для нашей цели, это диалогизи- рованная форма, схема вопрос-ответ, о которой мы уже говорили.

В античности философия, таким образом, представляет собой в принципе диалог, то есть скорее живую связь, живые взаимоотношения между лицами, нежели абстрактную связь с идеями. Она нацелена больше на формирование, чем на информацию, если воспользоваться отличной формулой Виктора Гольдшмидта 5) относительно «Диалогов» Платона.

Тут же необходимо уточнить, что в античности имелись другие жанры философской литературы, например комментарий, о котором мы уже упоминали и о котором мы, между прочим, сказали, что он заключался в задавании вопросов по поводу текста, но также представлял собой систематическое изложение геометрическим методом по образцу «Начал» Евклида; такую форму мы видим у Эпикура («Письмо к Пифоклесу») и находим более совершенную у Прокла («Начала теологии» 7 и «Начала физики»). Я думаю, что цель этого метода была скорее всего не теоретическом упражнении аксиоматики, а скорее в том, чтобы позволить ученику приобрести, благодаря строгому доказательству, нерушимую уверенность в догматах школы, которые должны регулировать его жизнь. Я думаю, что это достаточно ясно в отношении Эпикура, но также весьма вероятно в случае Прокла.

А. Д. В античности существовали и другие виды философии, не сохранившиеся до сегодняшнего дня: например, «утешения», «письма». Однако кажется, что в определенный момент систематический трактат завоевал всю фило- софию: «утешения» и «писма» стали исключительно частными; больше не было истинных диалогов, за небольшими исключениями. Что мы утратили из-за исчезновения этих различных литературных жанров?

«Утешения» и «письма» — это литературные жанры, в которых философ призывает своих последователей или друзей в конкретных обстоятельствах, неприятного события — в случае «утешений», различных обстоятельствах жизни в случае переписок, как «Письма» Эпикура и Сенеки.

Вы спрашиваете меня, не было ли утрат с этой точки зрения. Прежде всего, имеется — и мы к этому еще вернемся, — утрата, впрочем, частичная, но вполне реальная в концепции философии как образа жизни, как жизненного выбора, а концепции терапевтической. Мы утратили личный и коммуникативный аспекты философии. Кроме того, философия все больше и больше погружается в чисто формальный исследовательский путь, в поиски любой ценой нового ради нового: для философа важно быть как можно более оригинальным, если не создавать новую систему, но уж во всяком случае производить речь, которая, чтобы быть оригинальной, строится очень сложно. Более или менее умелая конструкция концептуального здания становится самоцелью. Философия, таким образом, все больше и больше отдалилась от конкретной жизни людей.

Нужно, кстати, признать, что эта эволюция объясняется историческими и институционными факторами. В узкой перспективе университетов, поскольку речь идет о подготовке учеников к изучению школьной программы, которая позволит им получить диплом чиновника и откроет карьеру, личностная и общественная связь должна непременно исчезнуть, чтобы уступить место преподаванию, которое адресуется всем, то есть никому. К сожалению, я думаю, что крайне трудно воскресить в наши дни диалогический характер античной философии.

Однако, все-таки, не возвращаясь к диалогической форме образования, представляется очевидным, что с начала XIX века и до сих пор мы наблюдаем новое открытие философской и этической плодотворности диалога, то есть соотношения «я и ты», то есть соотношения между «я» и «ты», которое очерчивается у Шлей- ермахера и Фейербаха, потом развивается у Губера, а также у Хабермаса.

А. Д. Можно констатировать тесные соприкосновения между философским значением текста и его литературным стилем, что очевидно в вашей интерпретации «Размышлений» Марка Аврелия. Если думать, что эти «Раз- мышления» — систематический трактат, то тотчас же можно констатировать всякого рода бессвязность, противоречия; кажется, что там нет структуры; но если мы хорошо понимаем литературный жанр и соотношение между литературным жанром и философской нацеленностью «Размышлений» Марка Аврелия, то тогда можно воспринять текст с другой точки зрения — в нем видна логика, но это вовсе не логика систематического трактата в современном понимании. Не объясните ли вы, как такой текст, как текст Марка Аврелия лишний раз доказывает необходимость рассмотривать совпадение литературной стороны и философской конкретики в античности?

Книга Марка Аврелия является образцовым примером для иллюстрации этой проблемы литературных жанров. В принципе, различные историки на протяжении веков понимали «Размышления» Марка Аврелия в зависимости от их собственного идеала философского литературного жанра. И кстати, что замечательно: англичане, так много работавшие с наследием Марка Аврелия в XVII веке, то есть Томас Гатакер и Мерик Казобон (последний не был англичанином, но жил в Англии), тотчас же увидели, каков настоящий литературный жанр письменных текстов Марка Аврелия: они для этого употребили греческое слово hupomnemata, то есть записи только для себя самого, и кроме того — они это прекрасно разглядели — тут речь идет о просьбах, направленных Марком Аврелием к себе самому. Напротив, в том же самом XVII веке француз Жан-Пьер Дежоли убедил себя, что внешне нескладный характер мыслей Марка Аврелия объясняется тем, что автор писал систематический трактат, который затем был расчленил на отдельные куски и кто-то попытался восстановить их в прежнем порядке, примерно как это произошло с «Мыслями» Паскаля. Во времена романтизма считалось, что это был личный дневник, как дневник Амьеля или Мориса де Герена: Марк Аврелий вечерами после битв на Дунае выражал там свое отвращение к жизни, свою печаль.

Недавно возвратились к позиции Гатакера и Казобо- на, в частности, в статье Бранта 6) и в книге Рутерфор- да 7), а также в моих работах: там снова стали высказывать идею, что Марк Аврелий пытался всколыхнуть в себе стоика, те догмы, которые должны управлять его жизнью, но терявшие для него свою убедительность; следовательно, нужно было возобновлять попытки снова и снова. Целью Марка Аврелия было иметь под рукой эффективные стоические догмы и, в частности три фундаментальные наставления Эпиктета: ничего не допускать в свой разум, что не было бы объективно, ставить себе целью благо человеческого общества, сообразовывать свои желания с рациональной формой Вселенной. То есть это внутренняя логика книги Марка Аврелия. Но чтобы можно было разбудить во всех обстоятельствах эти принципы, нужно придать им форму афоризма, короткой и выразительной формулы, которая их стимулирует. Думаю, это очень интересный аспект и думаю для того, чтобы лучше понять античную философию в целом. В этой перспективе на меня, в моей молодости, повлиял кардинал Ньюмэн своей «Грамматикой согласия» (Grammaire de l'assen- timent), где он различает понятийные соответствия и реальные соответствия; по-английски это notional и real assent. Понятийное согласие — это принятие теоретического предложения, к которому мы присоединяемся через абстракцию, как к математическому 2x24. Это фактор чисто интеллектуальный, ни к чему не обязывающий. Real assent — это что-то, что ангажирует все бытие: мы понимаем, что предложение, к которому присоединяемся, изменит нашу жизнь. Ньюмэн развивал эту теорию в аспекте христианской апологетики, но я думаю, что это можно отнести также к конкретному случаю Марка Аврелия: что он хочет, так это иметь реальное согласие между стоической догматикой — например, что нет добра и зла, помимо морального добра и морального зла, и также, что люди родстственны- между собой по разуму и, следовательно, людей необходимо любить, прощать. Чтобы прийти к такому реальному согласию, нужно использовать воображение, но также и умение рассуждать, и психологическую дисциплину в целом. А. Д. Ввиду этой проблемы я нахожу знаменательным, что мы можем читать философские исследования Витгенштейна в том же ракурсе: это вовсе не систематический трактат; если мы будем читать его как систематический трактат, то сказали бы, как это иногда делается в Соединенных Штатах, что он полон бессвязностей, плохо написан — то есть высказалась бы та же самая критика, что и по поводу написанного Марком Аврелием — в то время как на самом деле, как это продемонстрировал пример Стенли Кейвила и других, это вид диалога: много коротких диалогов, возобновляемых каждый раз, потому что каждый раз необходимо преодолеть соблазн произвести настоящее врачевание, чтобы изменить жизнь, а не только мнение собеседника, который также является самим Витгенштейном и который должен измениться сам. Таким образом, небезразлично, что вы оказались первым из французом, открывших Витгенштейна: в тексте 1959-го или i960 года («Языковые игры и философия») вы, может быть, впервые употребили выражение: «духовные игры», чтобы, в разговоре о Витгенштейне настаивать на том факте, что у Витгенштейна имеется целая врачевательная система, где отсутствует систематичность современного типа. Это показывает, что мы можем даже сегодня отыскать литературный жанр и философский тип античного мышления: в каждый момент в истории философии можно, таким образом, отыскать автора, который пытается античнуюфилософскую модель возобновить. Почему вы думаете, что эта модель — философия как жизненный выбор, как необходимость самопреобразования — остается таким жизненным, даже если он немного прикрыт всем тем, о чем вы нам уже говорили — практикой университетского преподавания и так далее.

Я хотел бы прежде всего отдельно подчеркнуть следующее. Вы утверждаете, что читатели Витгенштейна нашли много несообразностей в «Философских исследованиях». Добавлю также сказать по поводу зарождения у меня понятия философии как образа жизни или понятия духовных упражнений, то, с чего я начал размышления об этой проблеме: как объяснить внешнюю нескладность, нестройность тех или иных философов. Я даже читал в в бо-с годы Мюнхене лекцию, так и неопубликованную, которая называлась, мне кажется, «Система и нестройность философии». Меня всегда поражал тот факт, что историки говорили: «Аристотель непоследователен», «Святой Августин плохо пишет». И именно это и подвело меня к идее, что философские произведения античности сочинялись не для изложения системы, но для производства эффекта формирования: философ хотел заставить работать умы своих читателей или слушателей, чтобы упорядочить направление их мысли. Я думаю, что это достаточно важный момент: я не исходил из более или менее доказательных соображений о философии как искусстве врачевания и тому подобного, как конкурента буддизма, например... Нет, это действительно проблема строго литературная, которая выражается в следующем: по какой причине античные философские тексты дают в целом это впечатление нестройности? Почему так трудно определить их план?

Чтобы ответить на ваш вопрос о возможном обновлении античной модели философии, я буду сейчас придерживаться — поскольку в этом тема разговора, — проблематики литературных жанров. Думаю, подступы здесь, — в том, что касается устной традиции античной цивилизации, — начиная с изобретения книгопечатания, которое вскоре само собой полностью растворится в Интернете, все-таки более чем закрыты, и я всегда говорил о своих сомнениях в возможности возродить традицию диалога в философской преподавательской практике. Но вы правильно заметили, что, начиная с эпохи Возрождения и вплоть до нынешних времен, находились авторы, пробовавшие возобновить литературные стили и жанры античности. Можно привести несколько примеров — это «Опыты» Монте- ня, которые по жанру перекликаются с Плутархом, «Размышления» Декарта — его духовные упражнения явно рассчитаны на возврат ко времени, когда читателя-слушателя можно было поразить с целью перемены в его образе мыслей и способа жить, «Опыты» (Exercices) Шефтсбери, вдохновленные Марком Аврелием и Эпиктетом, афоризмы Шопенгауэра, Ницше или «Трактат» Витгенштейна.

В чем я уверен — это то, что совершенно безжизненна непрекращающаяся оппозиция двух философских концепций — одна делает упор на дискурсивной стороне вопроса, другая — на жизненном выборе. Уже в античности существовала конфронтация между софистами и философами. Первые искали диалектических изощрений, иначе говоря, магии слов, вторые требовали от примкнувших к ним учеников истинного исполнения обязанностей выбранного образа жизни. Эта ситуация в конце концов упрочилась, порою следуя времени, в котором существовала вместе со всеми его пристрастиями. Думаю, философам так никогда и не избавиться от соблазнительного «plaisir de parler»*.

* Удовольствия говорить (фр). IOI

Что было бы необходимо для философии как вдохновляющее жало истины — скажем по-сократовски — это дискурсивное обновление с этической точки зрения, благодать, которая заставит философию отречься от себя как самоцели, или, по меньшей мере, как средства выставлять напоказ философское красноречие, но, тем самым, превзойти самое себя, согласившись принять в поисках универсального разума и иные пути.