Диалог пятый НЕСЧАСТНЫЕ ЛЮДИ - ОНИ СТОЯТ НА КРАЮ ПРОПАСТИ. ИНСТИНКТ — ПРИНЦИП ЛЮБОГО ДЕЙСТВИЯ У РОДА ЖИВЫХ СУЩЕСТВ

Эвгемер.

Эвгемер. Ну, что ж. Я догадываюсь, что люди всех времен и стран никогда не высказывали и не могли высказать ничего, кроме банальностей, по поводу всего того, о чем вы меня сейчас спрашиваете, и особенно ясно я догадываюсь, что нам абсолютно бесполезно быть осведомленными в этих вещах.

Калликрат. Как бесполезно?! Разве, напротив, не абсолютно необходимо знать, есть ли у нас душа и из чего она состоит? Разве не было бы величайшим наслаждением ясно узреть, что потенция души отлична от ее сущности, что душа — это всё и что она полностью обладает качеством ощущения, будучи формой и энтелехией, как прекрасно сказал Аристотель? И особенно, что синэреза — это не обычная потенция?

Эвгемер. Все это, действительно, прекрасно. Но столь возвышенное знание для нас, очевидно, запретно. Видимо, у нас нет в нем необходимости, ибо бог нам его не дал. Мы, без сомнения, обязаны ему всем тем, что может служить нам проводником в этой жизни, — разумом, инстинктом, способностью давать начало движению, способностью давать жизнь существу нашего вида. Первый из этих даров отличает нас от всех прочих живых существ; но бог нам никоим образом не открыл принципа этого дара, значит, он не желал, чтобы мы его знали.* Мы не можем догадываться даже о том, почему мы шевелим кончиком пальца, когда того хотим, и каково отношение между этим маленьким движением одного из наших членов и нашей волей. Между тем и другим лежит бесконечность. Стремиться вырвать у бога его секрет, считать, будто мы знаем то, что он от нас утаил,— это, на мой взгляд, смехотворное кощунство.

Калликрат.

Эвгемер. Нет, мой друг.

Калликрат. Скажите же мне, что представляет собой наш инстинкт, о котором вы мне только что говорили. Вы сказали, что бог дал нам в распоряжение не только разум, но еще и инстинкт; мне кажется, это свойство обычно приписывают только животным и, по существу, даже не слишком хорошо понимают, что подразумевается под этой особенностью. Одни говорят: инстинкт — душа иного вида, нежели наша; другие верят, что это та же душа, но с другими органами; отдельные фантазеры утверждают, будто это всего только механизм; а что придумали на этот счет вы?

Эвгемер. Мне видится, что бог дал нам всё — и нам, и животным, и последние много счастливее наших философов: они не терзают себя желанием знать то, что по воле бога им неизвестно; их инстинкт более верен, чем наш; они не создают себе систем по поводу того, во что превратятся их свойства после их смерти; никогда ни одна пчела не имела глупости преподавать в своем улье, что жужжание ее вступит однажды в лодку Ха- рона и тень ее будет откладывать воск и мед на полях блаженных; только наш извращенный разум мог придумать подобные басни.

Наш инстинкт в своем неведении гораздо мудрее: именно в силу инстинкта младенец сосет грудь своей кормилицы, не ведая, что своим ротиком он образует вакуум и именно этот вакуум заставляет грудное молоко стекать вниз в его желудок. Все эти действия инстинктивны. С того момента как у ребенка появляется немного силы, он вытягивает руки перед лицом при падении. Если он хочет перепрыгнуть через небольшую канаву, он бегом развивает в себе добавочную силу, хотя никто его не обучил тому, каков будет результат умножения его массы на его скорость. Если он находит плывущий по ручью большой кусок дерева, как бы мало он ни был отважен, он усаживается на эту дощечку, дабы переплыть на другой берег, не задаваясь вопросом, весит ли объем этого дерева вместе с объемом его тела меньше, чем соответствующий объем воды.

Калликрат. Определите же мне этот инстинкт, коего вы привели столько примеров.

Эвгемер. Инстинкт — всякое ощущение и действие, предшествующие раздумью.

Калликрат. Но ведь вы мне толкуете о неком скрытом (occulte) качестве, а ведь вам известно, что в наше время смеются над этими качествами, столь дорогими сердцам многих греческих философов.

Эвгемер. Тем хуже. Следует уважать скрытые качества, ибо от травинки, притягиваемой янтарем, и вплоть до пути, коим следуют столькие звезды в пространстве, от червячка, образующегося в сыре, и до галактики — всё, что вы видите вокруг себя — будь то падение камня или бег кометы в небесах, — представляет собой скрытое качество.

Слово это — достойное свидетельство нашего неведения. Великий зодчий мира позволил нам измерять, подсчитывать, взвешивать некоторые из его творений, но он не разрешил нам открыть их первичные пружины. Уже халдеи подозревали, что не Солнце вращается вокруг планет, а, наоборот, планеты вращаются вокруг него по различным орбитам. Но я сомневаюсь, чтобы можно было когда-то открыть, какая именно тайная сила увлекает их с запада на восток. Можно вычислить [скорость] падения тел; однако сумеем ли мы открыть первопричину силы, вызывающей их падение? Люди уже довольно давно заняты деторождением; однако они не знают, каким образом их жены за это берутся; наш Гиппократ по поводу этой великой тайны сумел выложить лишь соображения акушерки. Можно целую вечность спорить по вопросам физики и морали, но инстинкт всегда будет править всей Землей, ибо страсти порождены инстинктом, а ведь они всегда будут нами владеть.

Калликрат.

Эвгемер. Отнюдь. Существуют весьма благие страсти, и бог нам дал разум, дабы их направлять.

Калликрат. Но что он представляет собой — этот бренный разум? Вы еще скажете мне, будто это другой вид инстинкта?

Эвгемер. Почти: он — необъяснимый дар сравнения прошлого с настоящим и заботы о будущем. Таково происхождение любого общества, любого института, любой государственности. Драгоценный этот дар — следствие другого дара бога, столь же непостижимого, — я говорю о памяти: то — другой инстинкт, общий у нас с животными, которым мы, однако, располагаем в несравненно более высокой степени; животные могли бы поэтому принимать нас за богов, если бы они иногда нас не пожирали.

Калликрат. Понимаю, понимаю: бог заботится о том, чтобы молодые лисята сохраняли в памяти случай с их отцом, попавшим в капкан; благодаря инстинкту эти лисята будут избегать ловушки, ставшей причиной смерти их отца. Бог внимательно являет памяти наших сира- кузян, что оба наших Дионисия были скверными правителями, и он внушает нашему разуму идею республиканского правления. Он гонится за овчаркой, чтобы велеть ей собрать овец, потому что грозит опасность со стороны волка, сотворенного им как раз для того, чтобы тот пожирал овец. Все делает он, он все устрояет, ниспровергает, восстанавливает и разрушает; он постоянно нарушает все свои законы и весьма бесполезно уготавливает себе всевозможные затруднения. Это и есть физическое преддвижение, предопределяющий указ, воздействие бога на его творения.

Эвгемер. Либо вы меня очень плохо поняли, либо весьма превратно толкуете мои слова. Я вовсе не утверждаю, будто творец природы вмешивается во все мелочи, хотя и думаю, что никакая мелочь его бы не утомила и не унизила. Я считаю, что он учредил всеобщие законы, незыблемые, вечные, в соответствии с коими всегда будут вести себя люди и животные; я вам это уже достаточно ясно сказал.

Диагор, автор «Системы природы»,2 говорит в своем пространном напыщенном сочинении почти то же, что вы.

\9 Вольтер

образ существования не может быть назван незыблемым».

Диагор утверждает, что таким образом мы образуем своего бога из противоречивых качеств; он называет его смешной и страшной иллюзией. Но пусть он разрешит мне ему сказать: весьма дерзко так легкомысленно разделываться со столь серьезным вопросом. Поочередно создавать и разрушать на протяжении всех времен на основе постоянных и вечных законов — это не значит производить случайные перемены; напротив, это значит всегда быть подобным самому себе. Бог дает жизнь и смерть, но он дает их всему миру: он сделал жизнь и смерть необходимостью; он непреложно и постоянно выполняет этот свой план творения и осуществляет свое правление всегда единообразно. Вот если бы он дал возможность некоторым людям жить вечно, тогда, наверное, можно было бы сказать, что незыблемость ему не присуща. Но коль скоро все рождаются, чтобы потом умереть, его непреложность тем самым нерушимо засвидетельствована.

Калликрат. Я признаю: Диагор в этом ошибается; но разве он не прав в высшей степени, когда упрекает некоторых греков в том, что они изображают бога до смешного суетным существом, создавшим мир во имя собственной славы, дабы им восхищались? В том, что они рисуют его жестоким и мстительным господином, карающим за малейшее неповиновение вечными муками? В том, что делают его несправедливым и слепым отцом, покровительствующим из чистого каприза одним своим детям и обрекающим всех остальных на бесконечное злополучие? Действительно, он сделал нескольких старших своих детей добродетельными, дабы вознаградить их за доблесть, бывшую для них неизбежной, и породил целое скопище младших, преступных, для того чтобы покарать их за преступления, навязанные им роком. В том, наконец, что они сделали из бога нелепый фантом, жестокого тирана?

Эвгемер. Но то не бог мудрецов; то бог некоторых жрецов сирийской богини,3 являющихся позором и ужасом человечества.

Калликрат.

Эвгемер. Мне думается, я вам доказал, что бог существует, с помощью одного лишь неопровержимого аргумента: мир — восхитительное творение, а следовательно, существует еще более восхитительный творец. Разум вынуждает нас его признать, и лишь безумие стремится к его определению.

Калликрат. Но ведь это полное невежество, и мы ничего не доказываем, без конца восклицая: «Существует нечто превосходное, но я не знаю, что это такое!»

Эвгемер. Припоминаете ли вы путешественников, которые, высадившись на острове, обнаруживают начертанные на прибрежном песке геометрические фигуры? «Смелее! — говорят они. — Вот следы человека!» Мы, стоики, глядя на этот мир, говорим: «Вот следы бога».

Калликрат. Покажите нам эти следы, прошу вас.

Эвгемер. Разве вы не видите их повсюду? И наш разум, и инстинкт, находящиеся в нашем распоряжении, разве не очевидные дары этого великого неведомого бытия? Ведь их источником не являемся ни мы сами, ни та тина, на которой мы обитаем.

Калликрат. Прекрасно! Поразмыслив над всем тем, что вы мне сказали, и вопреки всем сомнениям, возбуждаемым в моем уме распространенным па Земле злом, я все же укрепляюсь в мнении: бог управляет нашей планетой. Но не думаете ли вы, как греки, будто каждая планета имеет своего бога? Будто Юпитер, Сатурн и Марс правят на планетах, носящих их имя, подобно египетским фараонам или персидским и индийским царям — каждый в отведенной ему области?

Эвгемер. Я уже дал вам понять, что ни во что подобное я не верю, и вот на каком основании: вращается ли Солнце вокруг наших планет и нашей Земли, как это считает толпа, верящая лишь своим глазам, или, наоборот, сами Земля и планеты вращаются вокруг Солнца, как предположили современные нам халдеи4 (и это гораздо более вероятно), неизменно остается верным, что одни и те же потоки света, постоянно изливающиеся с Солнца и доходящие до Сатурна, достигают всех этих планет в течение времени, пропорционального удаленности последних. Достоверно, что эти световые лучи отражаются от поверхности Сатурна и направляются к нам, а от нас — к нему всегда с одной и той же скоростью. Но столь огромное устройство, столь быстрое и однооб- разное движение, столь постоянное сообщение между невероятно удаленными друг от друга планетами могут быть созданы, по-видимому, лишь одним и тем же провидением. Если бы существовало множество одинаково могущественных богов, они либо имели бы различные намерения, либо одно и то же; если бы они не были между собой согласны, царил бы хаос; а если бы они питали одни и те же замыслы, это все равно как если бы существовал один бог. Не следует без нужды умножать существа, особенно же богов.

Калликрат. Но неужели вы находите таким смехотворным этот вид иерархии, если великий Демиург — верховное бытие — породил подчиненных богов, дабы они правили под его водительством? Если он доверил Солнце своему возничему Аполлону, одну из планет — прекрасной Венере, другую — Марсу, наши моря — Нептуну, а атмосферу — Юноне?

Эвгемер. Я согласен: в этом нет ничего несуразного. Без сомнения, возможно, что великое бытие населило небеса и стихии существами, стоящими выше нас. Это столь обширная область и столь прекрасное зрелище для нашего воображения, что все известные народы носились с подобной идеей. Но поверьте мне, этих воображаемых полубогов мы можем признать лишь в том случае, если нам докажут, что они существуют. По моим понятиям, мне известен во вселенной лишь один бог, существование которого доказал мне мой разум, и его творения, коим я свидетель. Я знаю, что он есть, хотя не знаю, что он такое; ограничимся же исследованием его творений.