1.7. «Первый апостол» X. Штайнталь

Между тем, в истории языковедения термин «гумбольдтианство» стал вполне расхожим. Так прав ли Габеленц? Отвечая на этот вопрос, приходится проводить анализ различных точек зрения на родной язык среди концепций и течений, связанных с интерпретацией идей Гумбольдта (этого «нового Евангелзія языковедения», как провозглашает X. Штайнталь [Steinthal 1850b, 100]), и этот анализ нельзя не начать с концепции самого X. Штайнталя (І 823-1899)., признанного в лингвистической литературе непосредственным учеником и первым интерпретатором Гумбольдта.

Право первенства ИІтайнталя весьма и весьма сомнительно, достаточно вспомнить, что к моменту кончины Гумбольдта ему исполнилось всего лишь двенадцать лет, так что непосредственно учиться у Гумбольдта ему не пришлось бы даже по этой причине. Речь идет, следовательно, не о преемственности, а о вполне оригинальной попытке интерпретации концепции Гч/мбольдта. Если оставить в стороне школу Ф. Боппа, которую трудно считать продолжением идей Гумбольдта, уж слишком разнятся задачи сравнения языков у Учителя и его протеже,, то становится понятно, почему именно с Штайнталем обычно связывается основание «гумбольд- тианства» как направления в немецком языкознании.

Между тем, при знакомстве с «первым апостолом» нового учения не может не возникнуть известное сомнение в том, действительно ли стремился Штайнталь вникнуть в смысл лингвофилософии Гумбольдта.

Штайнталь фактически признает отсутствие непосредственно примыкающего к самому Гумбольдту учения, гумбольдтианства sui generis: «Однако же перед нами, критиками, стоит задача объяснить тот примечательный факт, что труды Гумбольдта, из коих последний и самый значительный по объему и глубине приобрел известность пятнадцать лет назад, стали источником многообразного и сильного воздействия посредством отдельных положений:, кои все же вовсе не всегда понимались в духе Гумбольдта; но эти труды вовсе не представляли собой цельную концепцию и не оказали на языковедение непосредственно созидающего влияния.

Что до непонятности іумбольдтовьіх текстов, то здесь скорее прав Г. фон дф Габеленц: «Они чаще всего менее ясны, чем глубоки, оценивают более, чем поучают, и предполагают такие знания, кои уже по внешним причинам доступны лишь очень и очень немногим... Но очень часто выясняется, что то, что с полной ясностью представало пред его пророческими очами, открывалось вновь лишь спустя много лет с большим трудом. Мало кто из писателей требует столь напряженного, упорного изучения своих трудов, как этот:; но мало кто и вознаграждает за это в той же мере» [Gabelentz 1891, 28-29]. Удалось ли Штайнталю повторить этот пророческий путь?

Трактовка идей Гумбольдта прошла у Штайнталя несколько этапов. Так, в 1884 г:, уже будучи автором целого ряда трудов, посвященных «истинной интерпретации» Гумбольдта, он признается: «Я постоянно испытывал сильнее или слабее, в зависимости от настроения, такое чувство, что я не могу сказал»: я: понимаю Гумбольдта полностью и действительно. Этого я не забывал и в тот период, когда критика превалировала в моих литературных высказываниях о Гумбольдте, коя не отсутствовала даже в дни моей полной преданности ему.

Для общей оценки той позиции, с которой Штайнталь исследовал Гумбольдта, существенно также его отрицательное отношение к необходимости философии языка в собственном смысле [Steinthal 1850b, 106]. Настоящей наукой он считал лишь «такую, коя не просто примиряет, объединяет философскую и эмпирическую науки, но сплавляет их, так что она не является ни первой, ни второй, ни также суммой этих наук, а есть нечто новое, третье, более высокое, полностью содержащее в себе по своей сути те две» [Steinthal 1850b, 212].

Гумбольдт в «интерпретации» Штайнталя говорит следующее: 1.

Относительно взаимозависимости разницы между языками и созидания духовной силы человека Гумбольдт обещает создать основы истории человеческого духа с точки зрения языка [Steinthal 1848, 35]. В процессе развития истории человечества Гумбольдт усматривает действие «разумной свободной необходимости»; в гении же он видит проявление «определенной, необходимой свободы» [Steinthal 1848, 37]. Принципом всякой истории, по Гумбольдту, является духовная сила (Geisteskraft), которая созидает себя в историческом процессе, причем то спокойно и постепенно, то подвигая гениального одиночку к неожиданному и невиданному доселе полету мысли [Steinthal 1848, 39]. 2.

Штайнталь приписывает Гумбольдту особенное акцентирование языка как всеобщей человеческой способности к языку; он выдвигает в ходе анализа идей Гумбольдта на первый план «языковую идею», подразумевая под ней «всеобщий дух», так что «точно так же, как соотносятся между собой особенные духи народов и всеобщий человеческий дух, так соотносятся я особенные народные языки и языковая идея: они суть различным обрсізом происходящее воспламенение и раскрытие последней; эта последняя лишь в них обретает свое существование» [Steinthal 1848, 40]. Положение о необходимости разнообразия языков как «бесконечного многообразно!, в котором может выразиться человеческое своеобразие без ошибочных односторонностей», Штайнталь анализирует вполне в духе идиоэтничности: «Посему для достижения общей человеческой цели, то есть формирования духа, разделение рода человеческого на народы столь же необходимо, сколь и особенные языки для осуществления языковой идеи; и их нельзя рассматривать как некие неудачные, неуклюжие попытки, из коих всякая потому была бы новым путем осуществления единого идеала языка, что другая не смогла привести к этому результату; нет, в каждом из языков этот идеал с одной стороны совершенно осуществлен» [Steinthal 1848, 44]. Штайнталь совершенно справедливо отмечает: «Языки различаются: и по их внутренней стороне, в отношении значения, весьма многообразно. Ни в одном языке практически нет ни одного слова и ни одной формы, которые полностью совпадали бы со словом или с формой другого языка по их значению. Если же вы полагаете, что язык есть sophon, то относите ли вы это не просто к звуку, но и также к значению? — Да, и прежде всего к значению, внутренней форме языка» [Steinthal 1860,299].

3. Расхождения с позднейшим неогумбольдтианством выявляются, когда Штайнталь берется рассуждать о сущности понятия «индивидуальность» у Гумбольдта. Исходя из его определения нации как человеческой индивидуальности, которая следует своей внутренней духовной колее [Steinthal 1848, 53], Штайнталь извлекает это понятие из дихотомии целостность / индивидуальность, тесно связанной с вышеизложенной реализацией языкового духа в конкретных языках, и сводит сущности индивидуальности всякого языка к деятельности индивидуумов внутри языкового сообщества: «Речь (Sprechen) отдельного человека предполагает язык народа, и все же только отдельный человек может создать язык.

4. Отсюда и своеобразное истолкование известного гумбольдтова тезиса о языке как энергейе: Штайнталь приравнивает ее к реализации возможностей, действительности, противопоставляя ее как нечто, стоящее на более высокой ступени, возможности и способности [Steinthal 1848, 91]. Находя у Гумбольдта противопоставление формы и характера, он отождествляет форму языка со способом создания его звуковой формы, а проявление характера связывает с языком как применением звуковой формы [Steinthal 1848, 93]. Форму языка он определяет как «способ созидания языка», а характер — как «способ применения языка и формирования языка» [Steinthal 1848, 94].

Штайнталь полагает, что почерпнул у Гумбольдта существующую в языке триаду «активный дух» (языковая деятельность, существующая в виде конкретного языка) — «звук» (звуковая форма) — «пассивный дух» (мысль) [Steinthal 1848, 98]. Причем последний элемент — «материал языка», содержание мышления — не содержится в языке, присутствует только в речи (!): в нем «бытует общее ядро всякого человеческою говорения, в нем открываются везде те же самые логические категории»; «он не относится к языку, его рассмотрение относится не к науке о языке, а к истории науки, а его исконные взаимосвязи (категории) — к логике;», и «если вообще существует хоть какое-либо различие между языками, то оно должно заключаться в первых двух принципах — в звуковой форме и использовании. Но звуковая форма — не просто звук, а такой звук, в котором заключена внутренняя форма языка. Оба они неразрывны, и каждый как таковой и в своей взаимосвязи они вызывают различие между языками» [Steinthal 1848, 105]. Иными словами, Штайнталь готов признать идиоэтничность только за речевой реализацией, а мышление относит к универсальным категориальным системам (см. также: [Steinthal 1848, 107]). В известном смысле Штайнталь противопоставляет мышление и язык, ибо «формы мышления, воззрения и понятия, суть законы жизни духа, которые не человек дал сам себе. 'Форма его языка — это его собственное (как субъекта и объекта) творение. Она охватывает законы, по которым он представляет самому себе свой внутренний мир, да и только созидает его» [Steinthal 1850а, 60].

В «Грамматике, логике и психологии» Штайнталь более четко излагает свое видение «разделимости языка и мышления», привлекая, к примеру, тот факт, что человек, якобы, в некоторых случаях думает без языка: «Глухонемой мыслит часто понятнее, чем иной говорящий: он даже чаще оказывается умницей и даіже без особого обучения обладает религиозны- ми представлениями» [Steinthal 1855, 153-154]. Другие случаи «мышления без языка», согласно Штайнталю, — сновидения, мышление в рамках логики и математических наук, химии (при использовании формул), восприятие музыки и живописи, изучение конструкции станка [Steinthal 1855, 154-155]. Из подобных случаев Штайнталь делает вывод, что низшая ступень мышления, созерцание внешних и внутренних картин, не нуждается в слове, что «обычное мышление простой человеческой жизни, по крайней мере, действительно и, как правило, нуждается в языке», но «дух пытается избавиться от этого груза звука на более высокой ступени своего формирования», нуждаясь при этом в «чувственных знаках» как своей опоре (например, в алгебраических формулах); слово, таким образом, главенствует в «срединном царстве мысли» [Steinthal 1855, 155].

Однако не следует относить Штайнталя уже на одном только этом основании к предтечам концепции невербального мышления, ведь изложенную выше точку зрения он разъясняет следующим образом: «Утверждения о неразрывности мышления и языка есть преувеличение, человек мыслит не в звуках и посредством звуков, а вместе с ними и в их сопровождении. Ведь ни действительность мышления не зависит и не становится возможной благодаря соединению его со звуком, ни слово и понятие, язык и мысль не становятся идентичными в силу их присоединения друг к другу» [Steinthal 1855, 156]. Язык, таким образом, трактуется как набор звуковых средств реализации мышления как содержательной стороны. Эга содержательная сторона носит универсальный характер и приобретает своеобразие лишь в силу различия между оболочками: «Надо как следует поргізмьіслить, чтобы прийти к тому, что, несмотря на то, что человеческое: мышление всегда и везде остается тем же самым, все же в обсуждаемом здесь случае, в первом вспомогательном средстве мышления, в языке, проя вляется отличие от регулярных отношений, которое не может быть безразлично для образа мышления как такового, то есть для психологической деятельности» [Steinthal 1855, 157]. Именно такая трактовка языка и мышления позволяет Штайнталю утверждать, что «способность понимать чужой язык и научиться говорить на нем уже как минимум доказывает возможность отделять мои мысли от моего языка» [Steinthal 1855,158].

В речи проявляется, таким образом, по мысли Штайнталя, собственно с^/щность языка — соединение универсальных мыслительных элементов со звуковой формой, «представление первых во второй по определенным. присущим только этому языку формам и законам», и именно эту деятельность Штайнталь и называет «внутренней формой языка», его «идеальным обозначением» [Steinthal 1850а, 61]. Характерно в этой связи данное Штайнталем определение внутренней формы языка: «Внутренняя форма языка (грамматика) — это в собственном смысле вавилонская баш- ня: ибо при ее образовании действуют все силы умонастроения, чувство, фантазия и разум; все эти силы действуют, однако, своеобразным, соответствующим природе народного духа способом; разум может даже подвести человека ошибочными или даже ложными различениями и комбинациями к формам, более произвольным, нежели обусловленным воистину логическими законами мышления» [Steinthal 1848, 111], из чего неизбежно следует разделение логических и грамматических категорий. Считая, что каждый язык способен отобразить логические категории, Штайнталь сомневается в необходимости этого, ибо «одна общая форма может заменить в языке многие особенные» [Steinthal 1848, 118].

Мышление же, по мысли Штайнталя, «обладает собственными формами, которые не имеют ничего общего с их языковым сиянием, своими логическими и метафизическими формами; язык же располагает своим материалом. Этот материал есть средство; и нам уже известно это двойное средство языка: звук и инстинктивное самосознание. Звук — это в известном смысле холст, а инстинктивное самосознание поставляет краски и контуры для отображения мысли говорящим» [Steinthal 1855, 358]. Оба составляют динамическую сторону языка (Dynamis der Sprache), а «реальное говорение есть энергия; языковая форма, как звуковая, так и внутренняя, есть энтелехия, то есть движение, которое преобразует динамическую сторону в действительность, формирует материал» [Steinthal 1855, 360]. Характерно также то мнение Штайнталя, что «не у каждого народа инстинктивное самосознание имело достаточно мощи для того, чтобы довести до уровня представления как материал созерцаний, так и форму их элементов», имея в виду корневые языки [Steinthal 1855, 365].

Концепция Штайнталя обнаруживает сведение языковой идиоэтничности к речевой реализации, а точнее — только к грамматике как особой логике данного народа, из факта наличия которой «проясняется одновременно возможность чрезвычайного различия языков, несмотря на одинаковые определения мыслительных содержаний у всех народов» [Steinthal 1850а, 62]. Внутреннюю форму языка как своеобразную систему грамматичесісих категорий одного языка Штайнталь противопоставляет создающему эту форму внутреннему смыслу языка (innerer Sprachsinn), понимаемому как «лингвосозидающий дух или народное сознание» [Steinthal 1850а, 71]. Формирование этой «внутренней формы» возможно по единому принципу не только в одном языке, но и в целой семье языков [Steinthal 1848, 112], что наводит на мысль о том. что Штайнталь разумел под внутренней формой типологические характеристики языков! Подтверждение этого предположения мы находим в размышлениях Штайнталя о китайском языке: «У этого языка нет внутренней формы, которая становится для него чисто внешним явлением. Внутренние связи и отноше- ния понятий выражаются внешним соположением слов» [Steinthal 1848, 134]. Сходное толкование внутренней формы обнаруживается и в его рассуждениях об америндских языках [Steinthal 1888, 120-121]. Гумбольдту же он приписывал отождествление внутренней формы языка и всеобщих форм мышления [Steinthal 1850а, 45] — факт неслыханно своевольной интерпретации его идей. Взаимосвязь между языком вообще и языками он видел в том,, что всякий язык является «индивидуальным осуществлением понятия язык»; исследование разнообразия этих осуществлений предполагалось Штайнталем как изучение родства и типологических характеристик языков [Steinthal 1855, 387].

Весьма важно отметить, что одной из доминант исследования языка в духе Гумбольдта Штайнталь также считал поиск ответа на вопрос о происхождении языка [Steinthal 1888, 66].

Несколько иначе излагает он свое понимание внутренней формы в «Грамматике»: «Звук становится знаком созерцания; звуковая реализация этого созерцания — это созерцание созерцания; подвергнутое же такому созерцанию созерцание есть представление; а представление и есть значение звукового знака. Созерцание созерцания есть перевод созерцания в звук, соединение обоих, внутренняя форма языка; в то время как звук есть внешняя форма языка, а представление относится к материалу сознания» [Steinthal 1855, 304]. Содержание же созерцания конкретного предмета, как считает Штайнталь, «не всегда охватывает полное содержание этого предмета, а лишь столько, сколько мы на самом деле в этом предмете разглядели)), так что если наше осознание объектов субъективно, то внутренняя форма, созерцание созерцания, субъективна вдвойне; ведь ее осознание субъективного уже само по себе созерцания получается опять же с субъективных позиций [Steinthal 1855, 304-305]. У внутренней формы языка как способа соединения созерцания и звука Штайнталь обнаруживает несколько ступеней развития: патогномическую ступень (язык эмоций, существовавший у животных, в котором отсутствовала внутренняя форма, т. е. определенное созерцание эмоций, а к тому же звук и значение были идентичны; образованные на основе элементов этого первого языка ономатопоэтические средства, в отличие от них, обладают значением, звучанием л внутренней формой, т. е. «связью между звучанием и значением, признаком созерцания» [Steinthal 1855, 310]), характеризующую ступень (на которой содержанием внутренней формы становится служащий основой для номинации признак, смысл которого может вскрыть только этимология) и ступень исторического времени (на которой звук и объективное созерцание / значение связаны без посредников, что объясняется исчезновением внутренней формы языка из сознания, уступившей место закону ассоциации, так что «внутренняя форма ныне есть лишь только точка соприкосновения звука и значения, точка без протяженности и содержания. Мы больше не обладаем инстинктивным самосознанием, оно вытеснено действительным самосознанием» [Steinthal 1855, 314]).

Из подобных рассуждений выявляется еще одно толкование внутренней формы у Штайнталя — как степени мотивированности номинации, как характера связи значения и звучания, выявляемой этимологическим анализом единиц номинации; исследование внутренней формы языка понимается как изучение истории формирования понятий. Всякое слово понимается как обозначение того способа, которым авторы первичной номинации вычленили некий признак предмета и положили его в основу номинации [Steinthal 1855, 321]. Слово приобретает в концепции Штайнталя характер «вещи в себе», ведь «оно обозначает ту единицу, с которой связана сумма восприятий, неизменное ядро, остающееся прочным, даже если отдельные признаки меняются» [Steinthal 1855, 320]. Важно заметить, что Штайнталь формирует свое понимание внутренней формы в рамках моделирования глоттогенеза — момент, совершенно иррелевант- ный для неогумбольдтианства, которое принципиально ориентировано на исследование живого языка и поэтому только и считает его эмпирически постижимым. Эта же особенность проясняет и психологическую канву размышлений Штайнталя — от реконструкции ментальности создателей первых слов к созиданию психологии народов. Познание в период создания языка рисуется Штайнгалю субъективным феноменом, ибо оно основывается на чувственном восприятии, т. е. «на том возбуждении, которое душа воспринимает от реального» [Steinthal 1865, 237]. Но он автоматически переносит это качество первичной номинации на позднейший этап развития языка, когда это познание уже не столько связано с непосредственным чувственным вогриятием и сотворением «субъективного мира понятий», сколько с перенятием уже созданного мира объективированных в данном языковом коллективе понятийных единиц. Исследование этих единиц, тех «объектов, которые создал себе народ», Штайнталь относит к сфере исторической [Steinthal 1865,240] и стилистической [Steinthal 1865,243].

Цитируя знаменитые слова Гумбольдта о посреднической роли языка между человеком и природой [Steinthal 1888, 72-73], он поразительно настойчиво игнорирует это принципиальное положение, сводя его лишь к констатации топ), что «всякий язьш следует рассматривать как творение идеального мира.» [Steinthal 1848, 128]. Более того, он полагает, что, наделяя язык подобной ролью, Гумбольдт «полностью закрыл себе дорогу к пониманию сущности языка, всестороннему определеггию его отношения к духу», так что «язык превращается у него в causa sui, в субстанцию, в нечто непосредственное, то есть "непостижимое"» [Steinthal 1850а, 27]. Так одно из фундаментальнейших положений концепции Гумбольдта, которое легло в основу неог/мбольдтианской характеристики роли языка в жизни человека, отвергается Штайнталем! И это при том, что в другом месте Штайнталь совершенно справедливо характеризует взаимосвязь языка и духа: «В языке дух схватывает сам себя, приходит сам к себе, освобождается, опредмечивая себя в звуке для самого себя. Поэтому речь — это акт самоосвобождения духа народа. В языке содержится познание этим духом самого себя. Поэтому язык является духом народа, а его дух — его языком. Ведь дух — это то, чем он себя полагает. В языке содержится логика народа, познание народом идеи и первичных взаимосвязей мысли. Поэтому грамматика в ее высшем назначении есть история логики народов» [Steinthal 1848,137]. Однако такая история признается Штайнталем, очевидно, лишь второстепенной, ибо «язык существует в действительности и может быть познан воистину только как звучащий язык», в чем Штайнталь видит и проявление «совершенной индивидуальности», опять вырывая ее из дихотомии с целостностью, постулируемой Гумбольдтом [Steinthal 1848,139].

Более того, Штайнталь вообще считает: «Что наиболее определенно характеризует образ мысли В. фон Гумбольдта, так это направленность на своеобразие индивидуальности. Поэтому он строго следит за тем, чтобы закон государства не вторгался без права на то в свободу конкретного человека и не препятствовал формированию его своеобразия» [Steinthal 1850а, 13], а «общее и конкретное сущностно различны, противоположны, т. е. у Гумбольдта первое — сущность, второе — просто явление, первое — причина, второе — воздействие: между обоими Гумбольдт помещает для нас незаполнимую пропасть» [Steinthal 1850а, 16-17]. Остается добавить к этому, что и пропасть, и оба ее края являются таковыми только в фантазии Штайнталя, приравнивавшего общее к языковому идеалу, а конкретное — к речи конкретного человека и потому увидевшего между ними не язык как медиум языкового сообщества, а деятельность гениев, «личностей с бесконечным языковым сознанием» [Steinthal 1850а, 19].

Прочтение гумбольдтовой «целостности» как чего-то потустороннего [Steinthal 1850а, 38] позволило ему обвинить Гумбольдта в «аморфном мистицизме» [Steinthal 1850а, 17] и неточности в изложении своих мыслей, а также в очередной раз заявить: «Гумбольдт в своих теоретических рефлексиях не имеет стиля в строгом и глубоком смысле этого слова. Введение в работу о языке кави совершенно бесформенно» [Steinthal 1850а, 22]. Гениальность он проявляет, по мысли Штайнталя, лишь в конкретных языковых штудиях: «Гумбольдт удовольствовался тем, что заставил свою теорию настолько сохранять молчание, чтобы она не искажала рассмотрение отдельных фактов» [Steinthal 1888, 107]!

Свою в конечном итоге неспособность проникнуть в смысл идей Гумбольдта Штайнталь объясняет «путаницей понятий в мышлении Гум- больдта» [Steinthal 1850а, 26]. Чего стоят заявление Штайнталя, что «Гумбольдт не может понять взаимосвязи между духом и языком» [Steinthal 1850а, 28], или его многочисленные вопросительные знаки в гумбольдто- вом определении внутренней формы языка [Steinthal 1850а, 29], в ходе разбора которого он приходит к выводу, что «Гумбольдтом неясно определено отношение грамматических форм к логическим, а тем самым недостаточно определено и вообще отношение: языка и мышления» [Steinthal 1850а, 31]. Подобные суждения о Гумбольдте вряд ли можно вслед за В. Лиопольдом умилительно назвать «простительным бурчанием по поводу недостаточной точности в утверждениях Гумбольдта» [Leopold 1929, 255].

Поиски противоречий, неясностей и «ошибок» у Гумбольдта — излюбленный метод его «интерпретации» Штайнталем, проблематичность которой заключается в том, что установив в самом начале этой «интерпретации» свой собственный канон прочтения гумбольдтовых терминов, Штайнталь, естественным образом, не находил подтверждения их истинности в текстах Гумбольдта в ходе последующего их анализа. Кульминацией расхождения с Гумбольдтом является данное Штайнталем определение языка: «Язык есть деятельность духа по представлению себе себя самого — своих воззрений и понятий — в самосозданном всеобщем воззрении (Anschauung), каковое закрепляется мимикой и знаками всякого рода, особенно же в звучащей речи при помощи артикуліфуемого звука. Язык является таким образом самоосознанием — не понятия, но — воззрения; он есть йнстинктоподобное самоосознание (Selbstbewusstsein), а его мы называем ... представлением... Язык — это царство представления. Представление есть само себя рассматривающее или себе самому представленное воззрение и следовательно, всегда самопредставление... Слова содержат лишь представления, а история языка есть история человеческого представления» [Steinthal 1850а, 59]. Суммируя проблемы, с которыми столкнулось «критическое гум- больдтианстЕїо» в ходе «достраивания» концепции Гумбольдта, Штайнталь признает: «Гумбольдт описал чудо языка и именно поэтому не постиг язык как таковой. Он, во-первых, никогда, в том числе и в своем последнем великом труде, не понимал, как язык вообще взаимосвязан с духом; во-вторых, он, правда, глубоко охватил необходимость языка для мышления, но не понял отношения языка и мышления и, следовательно, отношения грамматических категорий к логическим; в-третьих, именно поэтому он не осознал отчетливо отношение особых грамматических категорий одного языка к требованиям языка вообще и именно поэтому и — сущность и отношение различия между языками; и по этим причинам, в- четвертых, он пришел к тому заявлению, что классификация языков, "если при более глубоко проникающем исследовании эта классификация должна войти также в их (т. е. языков) сущностные характеристики и их внутреннюю взаимосвязь с духовной индивидуальностью наций", как она на самом деле и должна сделать, "она вовлечет нас в неразрешимые сложности"» [Steinthal 1850с, 216/217]. «Критическое гумбольдтианство», следует понимать, противоречия этого (по выражению Штайнталя) «воистину трагического героя» -Гумбольдта — разрешило.