1.3. «Magus im Norden» и «гений языка»

Язык для Гаманна — выражение «состояния народа», существующих обстоятельств [Hamann 1967, 17]; «единственный первый и последний органон и критерий разума» [Hamann 1784, 222].

Сущность языка Гаманн определяет следующим образом: «Область языка простирается от чтения по буквам вплоть до шедевров поэзии и тончайшей философии, вкуса и критики; и характер языка определяет частью выбор слов, частью же — формирование выражений речи. Поскольку понятие о том, что подразумевают под языком, столь многозначно, то его лучше всего следовало бы определить по его умыслу — как средство сообщать наши мысли и понимать мысли других. Отношение языка к этому двойному умыслу было бы тем главным учением, из коего можно было бы как объяснить явл ения взаимовлияния мнений и языка, так и предсказать это взаимовлияние» [Hamann 1760, 93]. В качестве примера этого взаимовлияния Гаманн приводит следующее: «Тот, кто пишет на чужом языке, тот обязан зщть, как, подобно любовнику, лучше всего угодить образу мышления этого языка (Всякий язык требует образа мышления и вкуса, кои только ему и присущи...). Тот, кто пишет на своем родном языке, обладает домашним правом супруга, ежели он умеет им пользоваться» [Hamann 1760, 94]. Вместе с тем, понимание языка прежде всего как средства обмена мыслями дало повод Гаманну сравнить язык с деньгами, так что теория одного объясняет теорию другого [Hamann 1761, 97], и гносеологическое предназначение языка объясняется им исходя из этого: «Богатство всякого человеческого познания основано на обмене словами» [Hamann 1761,97].

Процесс познания рисуется Гаманну как взаимодействие чувств и разума: «Предположительно, чувства относятся к разуму как желудок к сосудам, кои выделяют из крови тонкие и высокие соки, без круговорота и влияния которых сам желудок не смог бы управлять своим ведомством. Таким образом, нет ничего такого в нашем разуме, что до этого не побывало бы в наших чувствах... Stamina и menstrua нашего разз^ма суть посему в собственном смысле откровения и передаваемые знания (Uberlieferungen), которые мы перенимаем в наше владение, превращаем в наши соки и силы и тем самым становимся достойными нашего предназначения — частью поведать миру, частью передать далее критическое и архонтское достоинство политического зверя» [Hamann 1772, 151].

В письме Якоби Гаманн предположил одная;ды5 что «вся наша философия более состоит из языка, нежели из разума» [Krieg 1914, 7]. Философские воззрению Гаманна следует, однако, непременно рассматривать на фоне его религиозно-символического воззрения на язык. Гаманна никогда не переставало удивлять то обстоятельство, что Святой Дух смиренно снизошел в Писании до человеческих понятий, столь смог «унизиться, дабы говорить на несовершенном, даже жалком образном языке с людьми, который только и соответствует их способности понимать» [Unger 1905, 137]. Это понимание языка как таинственного моста между божественным и бесконечно далеким от него человеческим можно считать лейтмотивом рассуждений Гаманна. Господь, по мысли Гаманна, воспользовался языком притчи, картинами примитивной чувственной жизни, ибо человеческое познание неизбежно ограничено рамками чувственности, и человеческий язык черпает соответственно образы из этой чувственности [Unger 1905, 141]. Такая организация человеческого духа позволяет человеку постичь откровение Господне только символическим путем; Господь обща- ется с человеком великими символами природы, истории, человек же выражает свою чувственную жизнь символами языка.

Религиозный контекст, в котором Гаманн рассуждает о языке, приводит его і: пониманию языка как статичного, подчиненного феномена, и лишь изредка Гаманн делает в трудах и письмах замечания, способные подвести его к пониманию языка в духе Гумбольдта. В частности, ему принадлежит замечание о возможности извлечения из языка важных сведений об истории народов и человеческой души: «В языке всякого народа мы находим историю такового. Поскольку дар речи относится к отличным преимуществам человека, то меня удивляет, что до сих пор не сделано ни одной попытки пристальнее изучить историю рода человеческого и нашей души с этой стороны» (письмо Г. JI. Линднеру от 3 августа 1759 г.) [Unger 1905, 217-218]. Однако оно так и остается, как и многие другие тонкие замечания, отдельным и чужеродным элементом его философии языка. Это же касается и весьма важного суждения Гаманна о взаимосвязи языка и мышления, относящегося к 1787 г.: «В иной философии, в иной религии и язык неизбежно будет иным; иные представления, иные имена для тех же самых предметов, кои каждый обозначает с точки зрения своей необходимости или произвола» (письмо Якоби от 30 апреля 1787 г.); и далее: «Наши понятия о предметах меняются новым языком, новыми знаками, которые рисуют перед нашими очами новые отношения или, напротив, восстанавливают старые, изначальные, истинные» (письмо Якоби от 23 апреля 1787 г.) [Unger 1905, 224]. В целом же показательно признание Гаманна: «Разум есть язык, logos. Эту мозговую кость я все еще глодаю, и гаодание это сведет меня в могилу. Мрак над этой бездной для меня все не рассеивается; я все еще жду апокалиптического ангела с ключом к этой бездне» [Unger 1905,238].