Истинность и образность в прочтениях Канта

Утверждение, что один и тот же текст разными читателями может быть по-разному прочитан, увиден и услышан, выглядит само собой разумеющимся. Тем не менее изучение конкретных примеров подобного различия полезно не только для познания способов бытия философского текста в культуре, но и для понимания внутренней сложности и многоаспектности самого текста.

Противоположные подходы к тексту демонстрируют прочтения И.Канта А.С.Лубкиным и Г.Д.Гачевым. Между указанными прочтениями - почти два века, и, проводя сравнение, данное обстоятельство нельзя сбрасывать со счетов. Вместе с тем восприятие Канта этими авторами, пожалуй, наиболее отчетливо демонстрирует особенности логико-гносеологического и эстетикокультурологического подходов к философскому тексту.

А.С.Лубкин был тем самым философом, который, как отмечал А.И.Введенский, первым в России «изложил главные основания философии Канта» и «едва ли не больше всех привлек внимание русских к Канту»[2]. В «Письмах о критической философии» А.С.Лубкин подчеркивает, что основные идеи Канта изложены в «Критике чистого разума» (название этого труда Канта переводится здесь как «Критика теоретического ума») и говорит об этом произведении как о важнейшей части философии Канта. Характеризуя в «Письме первом» философию Канта как состоящую из трех частей, А.С.Лубкин утверждает: «Самая важнейшая из них есть первая, известная под именем «Критики теоретического ума», ибо в ней находятся те мысли, по которым столько Кан- това философия отличается от всех прочих» (77, с. 8). Отождествление текста с учением или частью учения в данном случае весьма показательно. Дело в том, что А.С.Лубкина интересует истинность идей философа и логическая правильность его умозаключений. Что касается текста, то он, конечно, - необходимое средство доступа к авторской мысли, но он же способен во многом затруднить восприятие самой мысли.

Ключевые утверждения Канта в изложении А.С.Лубкина выглядят следующим образом: 1) «...мы познаем вещи не так, как они сами в себе суть, но только как они нам чрез наши чувства во времени и пространстве являются», 2) время и пространство «...отнюдь от вещей не происходят, а имеют основание в свойстве наших чувств и по поводу ощущения внешних предметов в душе нашей возбуждаются»; 3) «...мы чувствуем и познаем не вещи, а изменения находящихся в нас понятий о времени и пространстве».

Из «Письма» явствует, что непредвзятая оценка основ Кантова учения не составляет интеллектуальных затруднений, однако психологическая атмосфера в ученом мире такова, что заранее создает неудобства для всякого рискнувшего критически отнестись к критической философии. «Она [критическая философия. - АЛ.] ныне столько прославилась или столько наделала шума, - пишет А.С. Лубкин, - что почти опасно явно обнаруживать о ней свое мнение. Ибо... последователи Кантовы, коих число ныне очень умножилось и между которыми находятся уже известные ученые, не стыдя- ся, называют всех тех оглашенными в философии (uneingeweihte) или еще отрочествующими, кои не признают согласно с ними их философию единственно возможною, истинною и ненарушимою или кои еще думают в ней находить некоторые недостатки» (77, с. 7). В связи со сказанным философ ссылается на книги, самые заглавия которых служат подтверждением его слов: «Kiesewetters Darstellung der kritischen Philoso- phie, fur Uneingeweihte» и «Веп-David. Darstellung der kritischen Philosophie». Собственная позиция A.C.Луб- кина формулируется в таких словах: «...слепо последуя большинству голосов, не видеть в Кантовой философии некоторых важных неясностей и произвольных и недоказанных положений значило бы более, нежели философическое самоотречение, значило бы вольное порабощение своего ума мнениям подобного себе смертного» (там же, с. 7). К рассуждениям Канта автор «Писем» применяет методику «испытания мнения философского» , подробно описанную им в изданной два года спустя книге «Начертание логики».

В основе методики А.С.Лубкина лежат представления о логико-гносеологическом качестве (обозначаемом словом «справедливость») философского рассуждения. Согласно этим представлениям, «справедливость философического рассуждения» определяется следующими факторами: 1) «началами», то есть основаниями рассуждения; 2) соблюдением логических правил в ходе рассуждения и 3) согласованностью выдвигаемых автором положений с общеизвестными истинами.

В «Начертании логики» А.С.Лубкин писал: «...при исследовании философического рассуждения надлежит рассматривать: 1) начала, на коих оно основывается;

2. связь и правильность умозаключений; 3) сообразность его с другими истинами и началами» (76, с. 125). Прежде всего следует «испытать начала». Результатом «испытания» должно стать суждение «критика» (читателя) по пунктам, которые на современном языке могут быть сформулированы так: 1) адекватность опыту,

2. однозначность выражений, 3) модальность принятия. Адекватность опыту означает, что основания рассуждения должны или корениться во всеобщем опыте и вследствие этого обладать очевидной общезначимостью, или подтверждаться частными наблюдениями, результаты которых не вызывают сомнений. Однозначность выражений предполагает, что способ употребления слов и оборотов не должен оставлять сомнений в смысле, который в них вкладывается. Установление модальности, в которой принимает читатель-критик основания рассуждения, - заключительный этап их оценки. На этом этапе критик устанавливает («примечает»), могут ли быть выдвигаемые автором суждения приняты безоговорочно или с определенными ограничениями.

Предупреждения о «дефектах», которые могут быть присущи основаниям, показывают, что А.С.Лубкин осознавал сложность проблемы «вычленения» мысли из текста и тесно связывал эту проблему с недостатками авторской работы, с авторскими уловками, а порой и с недобросовестностью. Недостатки в формулировке оснований философ описывает в следующих выражениях: «...часто бывает, что сии предполагаемые начала иногда содержат в себе больше, нежели сколько опыт показать может, а иногда утаивают нечто являемое оным, отчего в обоих случаях могут произведены быть ложные последствия» (76, с.

Оценив начала, следует приступить к оценке логической правильности рассуждения, на них основывающегося, т.е., выражаясь современным языком, демонстрации (автор употребляет слово «умствование»). В ходе этой процедуры нужно удостовериться: 1) в достаточности оснований для тех выводов, которые из них делаются, 2) в отсутствии ложных заключений и произвольных положений, не обосновываемых посылками,

3. в отсутствии противоречия между положениями («не опровергаются ли какие предложения другими, т.е. нет ли противоречия в самом сочинении»), 4) в отсутствии противоречия между выводимыми положениями и «несомненными истинами». А.С.Лубкин указывает еще два необходимых свойства «умствования», вытекающих, впрочем, из приведенных выше. Во-первых, это непрерывность демонстрации, предполагающая отсутствие рассуждений, являющихся продолжением предыдущих лишь по видимости. Во-вторых, отсутствие в ходе рассуждения «принужденной напряженности, надмерного усилия доказать или объяснить то, что доказать и объяснить трудно».

На заключительном этапе следует «снова все пересмотреть и обозреть», чтобы составить «основательное решительное мнение» о достоинствах и недостатках сочинения, определить, «полную ли оно имеет умозрительную ясность, или только что автор в нем приближался к истине; или сомнительно и есть не другое что, как одно предположение, или, наконец, прямо неосновательно и ложно» (76, с. 127). Таким образом, в соответствии с рассмотренной методикой «справедливость философического рассуждения» оценивается с точки зрения истинности, проблематичности или ложности составляющих его утверждений, а также с точки зрения правильности логической связи между этими утверждениями.

Очевидно, что реализация подобного логико-гносеологического подхода применительно к конкретным рассуждениям затрудняется тем, что рассуждения эти, как правило, представляются в текстах, содержащих избыточные с точки зрения подобного подхода компоненты. Подчеркивая данную особенность философских сочинений, А.С.Лубкин отмечает, что здесь «многое для полноты и округлости слога вмешивается», и к тому же «иногда связь мыслей бывает искусственная». Поэтому собственно оценке «философического рассуждения» должна предшествовать деятельность по извлечению из текста того, что автор «Начертания логики» и «Писем о критической философии» называет «экстрактом». Для получения «экстракта» необходимо, во-первых, «откинуть все мысли, не существенно относящиеся к главному предмету», а то, что существенно для главного предмета, «привести в логическую краткость и простоту». «Сим образом, - пишет А.С.Лубкин, - все сочинение, будучи сокращено, раздроблено и, так сказать, обнажено во всех своих частях, не будет в себе ничего содержать трудного для обстоятельного уразумения, и мы тогда смелее и успешнее можем приступить к делу» (76, с. 126).

В первом из «Писем о критической философии» автор применяет описанную выше методику, анализируя рассуждения Канта. Извлеченный из сочинений немецкого философа «экстракт», который в дальнейшем и подвергается оценке, выглядит следующим образом:

«Представления чувственных вещей суть продукты (произведения) их действия на наши чувства и свойства самих чувств.

Переменяемое в представлениях происходит от предметов, а непер вменяемое и во всех общее - от свойства чувств.

Общие принадлежности всех представлений суть пространство и время.

Следовательно, понятия времени и пространства основываются на свойстве наших чувств».

А.С.Лубкин вполне согласен с первым из «экстрагированных» положений и ссылается для его обоснования на данные современной ему науки о восприятии световых лучей. Однако второе из приведенных положений он считает не получившим удовлетворительного обоснования у Канта.

Считая доводы А.С.Лубкина правомерными или неправомерными, оспаривая адекватность понимания им критической философии или соглашаясь с этим пониманием, следует все же признать, что его критика Канта показательна в том отношении, что опровергает представление о причинах неприятия Канта в России, связывающее последние с нерациональностью как якобы определяющим свойством «русской души». Критика А.С.Лубкина вполне рациональна. Она основана на классическом идеале рассуждения, применяемом к философии с учетом некоторых особенностей этой области знания, что, однако, не предполагает освобождения философского «умствования» от обязанности исходить из истинных начал и строить вывод в соответствии с нормами логики.

А.С.Лубкин, младший современник Канта, всерьез рассматривает учение последнего как претендующее на то, чтобы служить основой мировоззрения, и делает вывод, что законность подобных притязаний не доказана. При этом Кантова критика интересует собственно мысль, но не текст, в котором она выражена. Способ подачи мысли видится скорее как способ компенсировать недостаток основательности. Не случайно Письмо второе о критической философии начинается со слов: «Когда философы вымышляют новые системы, то редко заботятся оным дать прочное основание, а по большей части ставят вместо сего какое-либо свое предположение и думают о пышных последствиях, какие из оного выведены быть могут и которые бы своею новостию, неожи- даемостию и необычайностию могли на несколько времени заменить внутреннюю свою слабость» (77, с. 16). Мог ли предполагать ригорист, подходивший в начале XIX столетия к философии с мерилом непреложной истинности, что не пройдет и двух веков, когда новизна, неожиданность и «пышность последствий» станут признаваться законными основаниями успеха философских концепций, с лихвой искупающими вольное обращение авторов как с логикой, так и с эмпирией...

Исследователем, приступающим с теми или иными целями к «Критике чистого разума» в XX или XXI веке, труд немецкого философа изначально воспринимается как культурное достояние человечества. Кант не рассматривается в качестве претендента на власть над умами наших современников, однако его философия остается богатым интеллектуальным ресурсом, способным использоваться в самых неожиданных целях.

Г.Д.Гачев, автор книги «Осень с Кантом: Образность в “Критике чистого разума”», исходит в своем исследовании из предпосылки, что в основе метафизических построений Канта лежит своего рода «образный априоризм», определяющий особое германское видение мира, и что его раскрытие позволит показать «зависимость национального духа от национальной телесности». «Вот почему, - объясняет свой необычный подход к тексту И.Канта Г.Д.Гачев, - я и нацелился на, по общему мнению, отвлеченнейший продукт человеческого разума - на главный труд Канта - с целью посравнить да посмотреть, не удастся ли там зацепку какую найти, чтоб осуществить, как говорят архитекторы, «привязку на месте» - заземлить его, а точнее, исконную и первородную его заземленность в национальном германском космосе обнаружить и, главное выяснить: не проявляется ли она конкретно в задачах, идеях, ходах мысли?» (34, с. 13). Признак укорененности главного труда Канта в национальном космосе Г.Д.Гачев видит уже в определении предмета исследования - «чистого разума», поскольку понятие-образ чистоты считает центральным для немецкой культуры.

Метод Г.Д .Гачева не предполагает выделения тезисов и оснований, проверку их на истинность и прочность логической связи. Цель - составление «свода» Кантовых образов - определяет иной подход, формулируемый в следующих выражениях: «...нам прежде всего предстоит дать изложение «Критики чистого разума» с акцентом на образную ткань: ее мы выпятим, а скелет отвлеченного рассуждения, вокруг которого, как плющ вокруг ствола, вьется образность, подсурдиним» (там же. с. 21). Полученный таким путем «свод» Кантовых образов включает Разум, который видится читателю принцем в темнице, «государство граждан, где желанны покой и мир», «психологическую характеристику отвлеченных понятий, описание их поведения и нравов» (напоминающее средневековые аллегорические повествования), образ судилища и т.д. Подчеркивая «обилие духовных смыслов» в немецком «Raum», не находящих коррелятов в русском слове «пространство», Г.Д.Гачев пишет: «Пустота в Германии не пуста, не мертвяща, она насыщена возможностями колонизации, есть их местопребывание. Русское «пространство» - представление о чем-то более безжизненном, разреженность воздуха в нем и бесплотность... Все это несколько объясняет, почему первым делом в Raum узрел Кант ближайшее и подручное чистое наглядное представление (Anschung), которое коренится в нас, продуцируется нашей чувственностью (Sinnlickeit), как сок и гормон и истечение света, прилепив который к любому предмету, наслюнявив и тем причастив к себе и благословив, мы и можем далее его воспринимать» (34, с. 95).

Образы Канта в описании Г.Д.Гачева столь нагружены читательскими ассоциациями, что бывает затруднительно, а порой и невозможно отделить образность авторскую от образности читательской. Гачевское видение темы образа у Канта интересно во многих отношениях, но, конечно же, не является единственно возможным. Концентрируя внимание прежде всего на тексте, следует отметить ряд характерных особенностей образной компоненты «Критики чистого разума».

Первая и наиболее заметная состоит в том, что основной текст и предисловие (как к первому изданию, так и ко второму) весьма различаются по степени насыщенности образами. Если в основном тексте метафоры, сравнения и «одушевления» интеллектуальных способностей встречаются не слишком часто, то в авторских предисловиях разум и метафизика уподоблены героям литературных произведений. Разум предстает здесь имеющим судьбу и долю; он осаждаем вопросами, от которых не может уклониться и на которые не может ответить. Путь разума, пытающего разрешить данное противоречие, рисуется в драматических тонах. Разум, пишет И.Кант, «начинает с основоположений, применение которых в опыте неизбежно и в то же время в достаточной мере подтверждается опытом. Опираясь на них, он поднимается (в соответствии со своей природой) все выше, к условиям более отдаленным. Но так как он замечает, что на этом пути его дело должно всегда оставаться незавершенным, потому что вопросы никогда не прекращаются, то он вынужден прибегнуть к основоположениям, которые выходят за пределы всякого возможного опыта и тем не менее кажутся столь несомненными, что даже обыденный человеческий разум соглашается с ними. Однако вследствие этого разум погружается во мрак и впадает в противоречия, которые, правда, могут привести его к заключению, что где-то в основе лежат скрытые ошибки, но обнаружить их он не в состоянии, так как основоположения, которыми он пользуется, выходят за пределы всякого опыта и в силу этого не признают уже критерии опыта» (59, с. 9). Итак, вопросы, на которые разум пытается ответить, побуждают его возвыситься, а после загоняют «во мрак» (что и дает Г.Д.Гачеву повод вообразить разум «принцем в темнице»). «Наш век» (то есть век Канта) требует от разума вновь взяться за самопознание - осуществить критику чистого разума. Подобная критика, самое трудное из занятий разума, видится Кантом как суд «героя» над самим собой, «суд, который бы подтвердил справедливые требования разума, а с другой стороны, был бы в состоянии устранить все неосновательные притязания - не путем властного решения, а опираясь на вечные и неизменные законы самого разума» (59, с. 11). Восхождение, падение и суд над самим собой, суд-подвиг, открывающий неожиданный выход из тьмы противоречий, - такова драматическая история Кантова разума, дающая повод вспомнить об архетипе Лабиринта, кроющемся в глубинах бессознательного.

Метафизика изображается Кантом как царица, некогда пользовавшаяся деспотической властью, а теперь отвергнутая и презираемая. Удовлетворить ее прежние притязания невозможно, ибо они не вполне законны. «Было время, когда метафизика называлась царицей наук, и если принимать желание за действительность, то она, конечно, заслуживала этого почетного названия ввиду большого значения своего предмета, - пишет Кант. - ...В эпоху догматиков господство метафизики было вначале деспотическим. Но так как законодательство носило еще следы древнего варварства, то из-за внутренних войн господство метафизики постепенно выродилось в полную анархию и скептики - своего рода кочевники, презирающие всякое постоянное возделывание почвы - время от времени разрушали гражданское единство... Правда, в новое время был момент, когда казалось, что всем этим спорам должен быть положен конец некоторого рода физиологией человеческого рассудка ([разработанной] знаменитым Локком) и что правомерность указанных притязаний метафизики вполне установлена. Однако оказалось, что, хотя происхождение этой претенциозной царицы выводилось из сфер простого опыта и тем самым должно было бы с полным правом вызывать сомнение относительно ее притязаний, все же, поскольку эта генеалогия в действительности приписывалась ей ошибочно, она не отказывалась от своих притязаний, благодаря чему все вновь впадало в обветшалый, изъеденный червями догматизм; поэтому метафизика опять стала предметом презрения, от которого хотели избавить науку» (59, с. 10). Критика чистого разума делает возможным решение вопроса о существовании метафизики, определение ее источников и границ. Суд разума над самим собой дает отвергнутой царице новые права, позволяющие рассчитывать на небывалые успехи. В конце основного текста «Критики» (глава третья раздела И) вновь возникает образ метафизики - теперь уже как достойного и авторитетного цензора, рассматривающего разум с точки зрения его начал и высших максим, лежащих в основе возможности некоторых наук и применения всех наук. Метафизика видится Канту гарантом «общего порядка, согласия и даже благополучия в мире науки», требующим, «чтобы мужественная и плодотворная разработка ее не отвлекалась от главной цели - от всеобщего блаженства» (59, с. 618).

Драматизм предисловия оттеняет академизм основного текста. Суд разума над самим собой в описании Канта далеко не столь страшен, как можно было ожидать поначалу. Адресуя работу «настоящему знатоку науки», автор отказывается нагружать изложение примерами и пояснениями, необходимыми для популярности. Критика способности разума «вообще и в отношении всех знаний, к которым он может стремиться независимо от всякого опыта» не есть критика «книг и систем», а потому имена и оценки предшественников автора сосредоточены, главным образом, в очень небольшой по объему четвертой главе раздела II \ На страницах «Критики чистого разума» автор - не только властелин, но и единственный работник, поскольку все возможные траектории движения мысли, допускаемые к рассмотрению, есть траектории его мысли. В меру спокойная, в меру живая манера изложения «высококонцентрированной» мысли, легкость и изящество, с какими подаются сложнейшие рассуждения и применяются неожиданные интеллектуальные приемы, тактичность автора, не выставляющего на первый план собственную личность, но и не скрывающего ее от читателя, - все это создает неповторимое очарование кантовского текста, неизбежно утрачиваемое в процессе изготовления из этого текста «экстрактов» для научных и учебных целей.

Что такое дискуссия? Чем она отличается (если отличается вообще) от диспута, спора, диалога, полемики? Несмотря на многочисленность предпринятых попыток «развести» соответствующие понятия, перспектива точно определить различия между ними не представляется обнадеживающей.

Иногда различие между спором и дискуссией видят в логических отношениях между суждениями, выражающими позиции участвующих сторон. Например, спор трактуется как столкновение противоречащих друг другу мнений, а дискуссия - как отстаивание противоположных мнений. Проводится различение и по целям участников - например, предполагается, что в споре каждый из участников стремится утвердить свое мнение и опровергнуть мнение другого, а в дискуссии партнеры стремятся установить истину, не принимая априорно ни одного из противоположных мнений как истинных. Различия между спором и дискуссией связывают и с их длительностью: считается, что спор, прежде всего научный, имеет более широкие пространственно-временные границы, чем дискуссия, в спор вовлекаются ученые, работающие в разных странах, в разные исторические эпохи и, возможно, не знающие друг о друге (см., напр.: 115).

Подобные попытки провести границу между спором и дискуссией вызывают возражения. Во-первых, как в споре, так и в дискуссии могут отстаиваться мнения, находящиеся друг с другом и в отношении логической противоположности, и в отношении логического противоречия. Во-вторых, цель победить или приблизиться к истине, углубить понимание предмета может ставиться участником обмена мнениями независимо от того, называется эта форма обмена мнениями спором или дискуссией. В-третьих, даже если согласиться, что в науке формы обсуждения научных проблем получают, как правило, название споров или дискуссий в зависимости от пространственно-временных границ, то все же следует

отметить, что в других областях - в том числе в политике, праве и повседневной жизни - подобные границы не служат основанием для «разведения» спора и дискуссии.

Конвенции, закрепляющие лишь один термин за каждой из возможных форм обмена мнениями или обсуждения, в принципе, не исключаются, однако вряд ли подобные конвенции могут всерьез претендовать на общепризнанность. В любом случае все эти формы допускают или даже предполагают некоторую организацию аргументационной и аргументационно-оценочной деятельности. Форма организации обмена мнениями, которая включает более или менее упорядоченные аргументационные монологи и моцологи, выражающие оценку аргументации, и понимается здесь как дискуссия в широком смысле этого слова.