<<
>>

2.6. Диктатура письма

Особой ипостасью языка, не включаемой однако в вышеозначенный ряд, Вайсгербер считает письменность, и такое мнение имеет гумбольдти- анские в:орни.

Рассматривая особенности письма и его роль для человека и языка, Гумбольдт писал: «Только звучащее слово является одновременно вопло- щением мысли, а письмо — воплощением звука, Самое общее воздействие письма таково, что оно закрепляет язык, и тем самым позволяет совершенно иначе поразмыслить над языком, а не только предоставить преходящему звучащему слову постоянное место в памяти.

Однако одновременно неизбежно то, что к влияниюvязыка на дух не должно примешиваться какое-угодно воздействие этого обозначения посредством письма и определенною вида такового вообще. Поэтому ни в коем случае не безразлично то, какой вид побуждения получает д;/ховная деятельность от особой природы письменного обозначения. В законах этой деятельности заложено рассмотрение помысленного и наглядного в качестве знака и означаемого, она способна попеременно вызывать их и устанавливать между ними различные отношения; этой деятельности присуще в рамках одной идеи или наблюдения то, что она допускает воздействие на себя и со стороны родственных видов деятельности, поэтому перенос зафиксированной в звуке мысли на предмет наблюдения может придать духу, в зависимости от того, как этот перенос происходит, очень разные направления. Очевидно, что если не должно мешать общему воздействию, мышление в языке, речь и письмо должны быть сформированы в соответствии друг с другом (ubercinstimmend) и как бы вылиты из одной формы» [Humboldt 1824b, 109]. Из этой посылки Гумбольдт выводит сплошную взаимосвязь буквенного письма и языковой способности нации, причем «более тонкая обработка языка, для которой использование письма собственно и образует точку отсчета, является важнейшей и различает своеобразие языков сама по себе и в ее воздействии на формирование нации гораздо больше, чем более грубый, изначальный строй языка» [Humboldt 1824b, 110].

Роль письма в воздействии языка на человека определяется Гумбольдтом следующим образом: «То, что всякое буквенное письмо путем побуждения к наблюдению действительного предмета не может не помешать действию языка, само бросается в глаза.

Язык также требует наблюдения, но прикрепляет его к связанной посредством звука словесной форме. Ей должно подчиниться представление о предмете, чтобы как звено относиться к непрерывной цепочке, которой мышление опоясывает язык во всех направлениях. Когда эта картина вплетается в буквенный знак, она нерроизвольно вытесняет то, что желает означать ее, — слово. Господство субъективности, сущность языка, ослабляется, его идеальность страдает под реальной: властью явления, предмет воздействует всеми своими качествами на дух; но не теми, которые слово избирательно обобщает в соответствии с индивидуальным духом языка; письмо, которое должно быть только знаком знака, одновременно становится знаком предмета и ослабляет оказываемое словом именно в силу его желания быть только знаком воздействие, внося непосредственное явление предмета в мышление... А вот фигурное письмо, обозначающее понятия, кажется, собственно поощряет идеальность языка. Ведь его произвольно избранные знаки так же мало, как и знаки букв, обладают чем-то, способным рассеять дух, и внутренняя закономерность их образования возвращает мышление к самому себе» [Humboldt 1824b, 111]. Однако и такая письменность не идеальна, ибо для языка вещественно не только чувственное явление, но и неопределенное мышление, если только оно не связано прочно и в чистом виде звуком: «Ибо ему не достает присущей языку своеобразной формы. Индивидуальность слов, в каждом из коих заложено всегда что-то еще, помимо его логической дефиниции, в той степени связана со звуком, в какой посредством него непосредственно в душе пробуждается присущее им своеобразное воздействие. Знак, который стремится обозначить понятие и пренебрегает звуком, может выразить их лишь несовершенно. Система таких знаков передает лишь извлеченные понятия внешнего и внутреннего мира; язык же должен содержать сам этот мир, превращенный, правда, в мыслительные знаки, но во всей полноте его богатого, пестрого и живого многообразия» [Humboldt 1824b, 112].

Сзтцествование такого понятийного письма, не подвергшегося влиянию слов, для обозначения которых он был изобретен, представляется Гумбольдту, однако, невозможным, ведь «поскольку язык дан все же до письма, то он, естест венно, для каждого слова ищет знак и берет эти знаки, даже если бы оіш имели в результате систематичного их подчинения определенной понятийной системе независимую от звука значимость, все же в смысле подлежащих им слов» [Humboldt 1824b, 112].

Преимущества буквенного письма относятся, согласно Гумбольдту, главным образом к форме выражения и посредством нее — к развитию понятий и занятию идеями, так как это письмо фиксирует конкретные выражения и способствует постепенно их обобщению, лишая необходимости сохранение языковых элементов в памяти; то же качество письма способствует возникновению более сложных синтаксических конструкций, которые также сложно было бы удержать в памяти без письма [Humboldt 1824b, 124-125]. От взгляда Гумбольдта, правда, не ускользает и то, что «письмо придает формам также больше прочности и тем самым в другом отношении больше единообразия» [Humboldt 1824b, 126], однако он видит в этом лишь положительную сторону — противодействие распаду языка на слишком разнообразные диалекты. Вообще, «воздействие письма таково, что оно сохраняет мысль, иначе передаваемую лишь устной традицией, без человеческого посредничества для последующей и будущей расшифровки ее, и самое вбщее следствие из этого для языка — то, что через облегченное сравнение сказанного в различные времена или домысленного в словах только и становятся, собственно, возможными размышления о языке и обработка его» [Humboldt 1838, 35]. Правда, он замечает, что письмо, «однажды возникнув и сформировавшись, может также, как и логическая обработка, которой оно более всех прочих содействует, стать помехой жизненности языка и его воздействию на дух » [Humboldt 1824b, 127]. Ведь именно в силу взаимовлияния языка и письма «потребности, границы, преимущества, своеобразие обоих воздействуют друг на друга. Изменения в письме ведут к изменениям в языке; и хотя пишут, собственно, так, как говорят, оказывается все же, что говорят так, поскольку так пишут» [Humboldt 1838, 35].

Гумбольдт удивительно оптимистично оценивает возможности нации усовершенствовать письмо, в особенности, если эта нация обладает «совершенным языком»; при этом он предполагает, что «верное и сильное языковое чувство нации отвергнет несовершенное письмо» [Humboldt 1838, 38].

С другой стороны, Гумбольдт расценивает введение письма как «заключение языка в узилище письма», где язык проходит сначала очищение, затем беднеет и, наконец, приближается к кончине, ибо «от буквы костенеет разговорная речь, некоторое время еще свободно и многообразно сосуществующая с нею; буква навязывает народному языку свои более необузданные всплески, свои многообразные формы, свои модификации, наглядно обозначающие каждый малейший нюанс, благодаря своей способности быть воспринятой, и вскоре не терпит воіеруг себя более ничего такого, что не похоже на нее. Только, с другой стороны, это неизбежное и лишь из того проистекающее зло, что язык разделяет преходящее бытие со всем земным» [Humboldt 1821,642].

Вайсгербер здесь гораздо менее оптимистичен, развивая в своих работах идею диктатуры письма.

Однако предварим еш мысли изложением весьма любопытного факта, описанною еще в 1885 г. К. Абелем [Abel 1885, 397-420]. 26 мая 1867 г. группа известных славянских политиков из Австрии, Сербии и Турции была принята российским императором по случаю устроения в Москве славянской этнографической выставки:. При этой оказии императрица «выразила свое сожаление, что у славянских народов все еще нет общего алфавита и общей орфографии» [Abel 1885, 397], затронув тем самым один из нерешенных ква- зи-политичеашх вопросов. Разбирая этот вопрос, Абель замечает: «Из этих алфавитов (т. е. кириллицы:, старого кириллическою письма и модернизированной латиницы) русский является самым пригодным для славянских языков. Изобретенный для древнеболгарскош, усовершенствованный для русского языка, он представляет собой богатое звуковое развитие этих языков одними буквами, без модифицирующих дополнительных значков. Принятие этого алфавита освободило бы поляков, чехов и хорватов для общих с русскими звуков от точек, чергочек и крючков, которые ныне осложняют их печать, замедляют их почерк» [Abel 1885, 399]. Но при всей выгоде общего алфавита Абель, считает малоприемлемым введение единой орфографии: «Ко- нечно, славянские языки близкородственны, обладают многими общими корнями и, казалось бы, делают естественным требование одинакового написания сходао звучащих слов.

Между тем, полное сходство целых слов получилось бы лишь в тех случаях, когда сходно звучит не только корень, но и окончание — как основы, так и склонения. Но такие случаи относительно редки» [Abel 1885, 400]. Более того, «то, что в звуковом и формальном отношении различает сл авянские языки, — это как раз-таки индивидуальное устроение того, что было поначалу у них общего. Устранение его означало бы не только изменение орфографии, но и частичное выведение из строя того или иного языка. Мы сталкиваемся здесь не с графическим, а с лингвистическим, национальным и политическим преобразованием» [Abel 1885,401].

Что же конкретно различает славянские языки? По мнению Абеля, это различна в нюансах значений, которые каждый язык извлек из первоначального туманного смыслового объема, присущий каждому языку в отдельности собственный словарный фонд. Помимо этого, введение новой орфографии представляет собой акт политического насилия, по сравнению с которым гораздо легче усвоить совершенно новый язык, ибо это означает «воспринять новый мыслительный мир, который, как только он становится естественным, инфицирует весь дух и необоримо оккупирует его» [Abel 1885, 405]. Это подвигает Абеля к предложению возвести русский, польский или чешский языки в ранг общеславянского, поскольку они «в словарном составе, синтаксисе и ученом стиле столь опережают прочие, обладая много более древнею, многостороннею и ценною литературою, что ни сербский, ни вендский, ни рутенский и болгарский не могут рассматриваться в одном ряду с ними» [Abel 1885, 406]. Самое удивительное. что в той же работе Абель приводит факты учреждения в семидесятых годах прошлого века специальных двуязычных журналов (в частности, русско-чешских) для подготовки введения русского языка в качестве общеславянского; он цитирует работы того времени, в которых содержатся предложения о создании особых обществ по распространению русского языка в Чехии, созданию кафедр, введению русского языка в преподавание как обязательного школьного предмета и пр.

[Abel 1885, 417].

Упомянутый выше Абелем панславянский конгресс в Москве принял В СЕЮЮ очередь резолюцию об избрании русского языка общим языком всех славянских народов. С другой стороны, Абель упоминает и о фактах притеснения славянских языков в России: «Русское правительство препятствует на своей территории уже теперь в интересах национального единства всякое книгопечатание на диалектах. Малоросский, на котором печатают в Австрии и который давно культивируется в галицийском монастыре Бела Криница, фактически исключен в России из прессы... Также и польсісий рассматривается уже как подлежащий ассимиляции диалект, и его можно немного использовать в официальных: учреждениях, но почти нельзя печатать» [Abel 1885, 420]. Что же касается «великой цели», то для введения русского языка как языка науки всех славян в июне 1885 г. восстанавливается Московский панславянский комитет.

Таким образом, и предтечи неогумбольдтианцев подмечали в проблемах, связанных с письмом и орфографией, зачастую политический, или, во всяком случае, этнический подтекст. Но на отношение Вайсгербера к проблеме письменности повлияло более суждение Ф. Маутнера: «С точки зрения индивидуальной психологии, письмо — это опасность, болезнь; оно же ведет к письменному языку, который по отношению к диалектам является незаметным началом отмирания. С точки зрения народа, письмо — это помощь; лишь в общем письменном языке народа сложился sensorium commune. Литература народа — это его запасной мозг» [Mauthner 1906, 28].

Вайсгербер следует в своих рассуждениях, помимо этого, идее Ф. де Соссюра о дихотомии устной и письменной речи, связывая это положение с у словиями, при которых формируются эти два вида речи [SW47, 112]. Именно на этой дихотомии он строит свой тезис о проблематичности орфографических новаций, реформировании «объективированного феномена» письма вообще и связанной с этим диктатуре письма.

О необходимости реформы немецкой орфографии, в частности, отказа от написания имен существительных с прописной буквы как не имеющего никакого исторического обоснования, Вайсгербер говорит уже в начале 30-х годов [SW47. 129]. Все свои размышления о трудаостях орфографической реформы он связывает с воздействием письменного языка как объективированного духа на языковое сообщество: «При этом положение объективного, т. е. проявляющегося в группе духа, уже само по себе прочно; именно этот дух создает и закрепляет единение этих людей как правового сообщества, как сообщества языкового. Но он увлекает эту группу еще дальше: когда она закрепляет свое владение в виде кодифицированного права, письменно зафиксированного языка, она еще больше усиливает его позиции, что влечет за собой прямую зависимость носителей от языка. Такой "объективированный дух" приобретает неожиданные формы, в которых он страхует себя от каких- либо изменений: не только конкретному человеку навязывается амплуа послушного, но и вся группа теряет в целом свободу маневра и решения как в процессе соблюдения установленного ей самой закона, так и во внутренней и внешней зависимости от жизненных условий обьеішівированного образования» [SW142, 4]. Одним из результатов подобного влияния письма на носителей языка является неосознаваемый ими консерватизм, парализующий всякие поползновения к изменению действующей нормы, к реформам орфографии. Этот консерватизм находит себе две опоры в языковом сообществе: благоговение перед наследием предков и сопротивление школьных учителей [SW142, 9]. Между тем, уже одна только проблема написания с прописной буквы занимает в процессе школьного обучения родному языку столько времени (и дает такие скромные результаты)! Это время могло быть с гораздо большей пользой потрачено на «введение ребенка в духовный мир содержаний родного языка», и это еще один аргумент для Вайсгербера, помимо чисто лингвиагических, в пользу отмены этого написания [SW142, И].

Влияние письма проявляется в трех направлениях: кумулирующем (накопительном), ретардирующем (замедляющем) и материализующем (усиливающем материальное) [SW153, И]. Это влияние дает в руки носителей языка множество преимуществ: доступ ко всем областям жизни, результаты «воссоздания мира посредством слова», сохранение наследия предков, обретение исторической Шубины, постоянства, упорядоченности, усиление творческих возможностей носителей языка, преодоление границ акустических знаков [SW153, 12-14]. Вместе с тем, исторические изменения затрагивают устную речь быстрее письменной, что усложняет соблюдение основных законов, определяющих сущность письма: «Письменные знаки обязательно до;ижны как можно точнее соответствовать звуковым знакам, а также следовать конкретной духовно обоснованной системе» [SW153,18].

Поскольку все носители языка выступают в вышеуказанном амплуа послушных письменности, следует ослабить господство объективированного духа, для чего необходимы единство воли всего языкового сообщества и готовность властей к исполнению этой воли [SW153, 34]. Воля языкового сообщества осложняется, прежде всего, психологическими проблемами, однако «новшество без "секунды ужаса" невозможно; верное суждение лишь тогда можно высказать, когда различия между старым и новым, связанные с привыканием, выровняются» [SW153, 59]. Поэтому Вайсгербер рекомендует предусмотреть между провогаашением реформы и ее осуществлением «передышку» [SW162, 14]. Сами «орфографические конфликты» являются результатом проистекающего из процесса постепенного обособления письма его влияния на языковое сообщество, которое Вайсгербер и характеризует как диктатуру письма [SW162, 9], т. е. «роботоподобное воздействие инструмент на сферу духовного» [SW172, 194], а состояние самой орфографии квалифицирует как «окаменение» [SW172,289].

Вайсгербер исповедует принцип устранения ненужных дублетов и даже тройных написаний одного и того же звука: ei и ai, cks, х и chs и пр. [SW172. 287], что вполне соответствует стремлению упростить «вход» в язык для более активного изучения его содержания. Печально, что этот «вход» даже после новейшей реформы немецкой орфографии 1996 г. остается не только все еще, но даже еще больше загроможденным разнообразнейшими учеными нелепицами, в числе которых по-прежнему обнаруживается написание существительных с прописной.

<< | >>
Источник: Радченко Олег Анатольевич. Язык как миросозидание: Лингвофилософская концепция неогумбольдтианства. Изд. 2-е, испр. и доп. — М.: Едиториал УРСС,. — 312 с. (История лингвофилософской мысли.). 2005

Еще по теме 2.6. Диктатура письма:

  1. ПИСЬМО О ДУШЕ (ПЕРВАЯ РЕДАКЦИЯ ПИСЬМА XIII) Письмо о г-не Локке
  2. № 180 Письмо Г.Г. Карпова А.Я. Вышинскому по поводу циркулярного письма Д. Илиева Св. Синоду Болгарской православной церкви
  3. Второе письмо Лейбница в ответ на первое письмо Кларка 1
  4. № 172 Сопроводительное письмо С.К. Белышева В.А. Зорину к докладу епископа Ужгородского и Мукачевского Нестора опребывании в Албании и Югославии и письму протоиерея И.И. Сокаля о положении в Сербской православной церкви1
  5. Диктатура
  6. Установление единоличной диктатуры.
  7. ГЛАВА XI КОРОЛЕВСКАЯ ДИКТАТУРА
  8. Продовольственная диктатура
  9. ДИКТАТУРА
  10. СВЯЩЕННАЯ ИМПЕРИЯ ИЛИ ДИКТАТУРА АНТИХРИСТА