2.6. Диктатура письма

Рассматривая особенности письма и его роль для человека и языка, Гумбольдт писал: «Только звучащее слово является одновременно вопло- щением мысли, а письмо — воплощением звука, Самое общее воздействие письма таково, что оно закрепляет язык, и тем самым позволяет совершенно иначе поразмыслить над языком, а не только предоставить преходящему звучащему слову постоянное место в памяти.

Роль письма в воздействии языка на человека определяется Гумбольдтом следующим образом: «То, что всякое буквенное письмо путем побуждения к наблюдению действительного предмета не может не помешать действию языка, само бросается в глаза.

Сзтцествование такого понятийного письма, не подвергшегося влиянию слов, для обозначения которых он был изобретен, представляется Гумбольдту, однако, невозможным, ведь «поскольку язык дан все же до письма, то он, естест венно, для каждого слова ищет знак и берет эти знаки, даже если бы оіш имели в результате систематичного их подчинения определенной понятийной системе независимую от звука значимость, все же в смысле подлежащих им слов» [Humboldt 1824b, 112].

Гумбольдт удивительно оптимистично оценивает возможности нации усовершенствовать письмо, в особенности, если эта нация обладает «совершенным языком»; при этом он предполагает, что «верное и сильное языковое чувство нации отвергнет несовершенное письмо» [Humboldt 1838, 38].

Вайсгербер здесь гораздо менее оптимистичен, развивая в своих работах идею диктатуры письма.

Однако предварим еш мысли изложением весьма любопытного факта, описанною еще в 1885 г. К. Абелем [Abel 1885, 397-420]. 26 мая 1867 г. группа известных славянских политиков из Австрии, Сербии и Турции была принята российским императором по случаю устроения в Москве славянской этнографической выставки:. При этой оказии императрица «выразила свое сожаление, что у славянских народов все еще нет общего алфавита и общей орфографии» [Abel 1885, 397], затронув тем самым один из нерешенных ква- зи-политичеашх вопросов. Разбирая этот вопрос, Абель замечает: «Из этих алфавитов (т. е. кириллицы:, старого кириллическою письма и модернизированной латиницы) русский является самым пригодным для славянских языков. Изобретенный для древнеболгарскош, усовершенствованный для русского языка, он представляет собой богатое звуковое развитие этих языков одними буквами, без модифицирующих дополнительных значков. Принятие этого алфавита освободило бы поляков, чехов и хорватов для общих с русскими звуков от точек, чергочек и крючков, которые ныне осложняют их печать, замедляют их почерк» [Abel 1885, 399]. Но при всей выгоде общего алфавита Абель, считает малоприемлемым введение единой орфографии: «Ко- нечно, славянские языки близкородственны, обладают многими общими корнями и, казалось бы, делают естественным требование одинакового написания сходао звучащих слов.

Что же конкретно различает славянские языки? По мнению Абеля, это различна в нюансах значений, которые каждый язык извлек из первоначального туманного смыслового объема, присущий каждому языку в отдельности собственный словарный фонд. Помимо этого, введение новой орфографии представляет собой акт политического насилия, по сравнению с которым гораздо легче усвоить совершенно новый язык, ибо это означает «воспринять новый мыслительный мир, который, как только он становится естественным, инфицирует весь дух и необоримо оккупирует его» [Abel 1885, 405]. Это подвигает Абеля к предложению возвести русский, польский или чешский языки в ранг общеславянского, поскольку они «в словарном составе, синтаксисе и ученом стиле столь опережают прочие, обладая много более древнею, многостороннею и ценною литературою, что ни сербский, ни вендский, ни рутенский и болгарский не могут рассматриваться в одном ряду с ними» [Abel 1885, 406]. Самое удивительное. что в той же работе Абель приводит факты учреждения в семидесятых годах прошлого века специальных двуязычных журналов (в частности, русско-чешских) для подготовки введения русского языка в качестве общеславянского; он цитирует работы того времени, в которых содержатся предложения о создании особых обществ по распространению русского языка в Чехии, созданию кафедр, введению русского языка в преподавание как обязательного школьного предмета и пр.

Упомянутый выше Абелем панславянский конгресс в Москве принял В СЕЮЮ очередь резолюцию об избрании русского языка общим языком всех славянских народов. С другой стороны, Абель упоминает и о фактах притеснения славянских языков в России: «Русское правительство препятствует на своей территории уже теперь в интересах национального единства всякое книгопечатание на диалектах. Малоросский, на котором печатают в Австрии и который давно культивируется в галицийском монастыре Бела Криница, фактически исключен в России из прессы... Также и польсісий рассматривается уже как подлежащий ассимиляции диалект, и его можно немного использовать в официальных: учреждениях, но почти нельзя печатать» [Abel 1885, 420]. Что же касается «великой цели», то для введения русского языка как языка науки всех славян в июне 1885 г. восстанавливается Московский панславянский комитет.

Таким образом, и предтечи неогумбольдтианцев подмечали в проблемах, связанных с письмом и орфографией, зачастую политический, или, во всяком случае, этнический подтекст. Но на отношение Вайсгербера к проблеме письменности повлияло более суждение Ф. Маутнера: «С точки зрения индивидуальной психологии, письмо — это опасность, болезнь; оно же ведет к письменному языку, который по отношению к диалектам является незаметным началом отмирания. С точки зрения народа, письмо — это помощь; лишь в общем письменном языке народа сложился sensorium commune. Литература народа — это его запасной мозг» [Mauthner 1906, 28].

Вайсгербер следует в своих рассуждениях, помимо этого, идее Ф. де Соссюра о дихотомии устной и письменной речи, связывая это положение с у словиями, при которых формируются эти два вида речи [SW47, 112]. Именно на этой дихотомии он строит свой тезис о проблематичности орфографических новаций, реформировании «объективированного феномена» письма вообще и связанной с этим диктатуре письма.

О необходимости реформы немецкой орфографии, в частности, отказа от написания имен существительных с прописной буквы как не имеющего никакого исторического обоснования, Вайсгербер говорит уже в начале 30-х годов [SW47. 129]. Все свои размышления о трудаостях орфографической реформы он связывает с воздействием письменного языка как объективированного духа на языковое сообщество: «При этом положение объективного, т. е. проявляющегося в группе духа, уже само по себе прочно; именно этот дух создает и закрепляет единение этих людей как правового сообщества, как сообщества языкового. Но он увлекает эту группу еще дальше: когда она закрепляет свое владение в виде кодифицированного права, письменно зафиксированного языка, она еще больше усиливает его позиции, что влечет за собой прямую зависимость носителей от языка. Такой "объективированный дух" приобретает неожиданные формы, в которых он страхует себя от каких- либо изменений: не только конкретному человеку навязывается амплуа послушного, но и вся группа теряет в целом свободу маневра и решения как в процессе соблюдения установленного ей самой закона, так и во внутренней и внешней зависимости от жизненных условий обьеішівированного образования» [SW142, 4]. Одним из результатов подобного влияния письма на носителей языка является неосознаваемый ими консерватизм, парализующий всякие поползновения к изменению действующей нормы, к реформам орфографии. Этот консерватизм находит себе две опоры в языковом сообществе: благоговение перед наследием предков и сопротивление школьных учителей [SW142, 9]. Между тем, уже одна только проблема написания с прописной буквы занимает в процессе школьного обучения родному языку столько времени (и дает такие скромные результаты)! Это время могло быть с гораздо большей пользой потрачено на «введение ребенка в духовный мир содержаний родного языка», и это еще один аргумент для Вайсгербера, помимо чисто лингвиагических, в пользу отмены этого написания [SW142, И].

Влияние письма проявляется в трех направлениях: кумулирующем (накопительном), ретардирующем (замедляющем) и материализующем (усиливающем материальное) [SW153, И]. Это влияние дает в руки носителей языка множество преимуществ: доступ ко всем областям жизни, результаты «воссоздания мира посредством слова», сохранение наследия предков, обретение исторической Шубины, постоянства, упорядоченности, усиление творческих возможностей носителей языка, преодоление границ акустических знаков [SW153, 12-14]. Вместе с тем, исторические изменения затрагивают устную речь быстрее письменной, что усложняет соблюдение основных законов, определяющих сущность письма: «Письменные знаки обязательно до;ижны как можно точнее соответствовать звуковым знакам, а также следовать конкретной духовно обоснованной системе» [SW153,18].

Поскольку все носители языка выступают в вышеуказанном амплуа послушных письменности, следует ослабить господство объективированного духа, для чего необходимы единство воли всего языкового сообщества и готовность властей к исполнению этой воли [SW153, 34]. Воля языкового сообщества осложняется, прежде всего, психологическими проблемами, однако «новшество без "секунды ужаса" невозможно; верное суждение лишь тогда можно высказать, когда различия между старым и новым, связанные с привыканием, выровняются» [SW153, 59]. Поэтому Вайсгербер рекомендует предусмотреть между провогаашением реформы и ее осуществлением «передышку» [SW162, 14]. Сами «орфографические конфликты» являются результатом проистекающего из процесса постепенного обособления письма его влияния на языковое сообщество, которое Вайсгербер и характеризует как диктатуру письма [SW162, 9], т. е. «роботоподобное воздействие инструмент на сферу духовного» [SW172, 194], а состояние самой орфографии квалифицирует как «окаменение» [SW172,289].

Вайсгербер исповедует принцип устранения ненужных дублетов и даже тройных написаний одного и того же звука: ei и ai, cks, х и chs и пр. [SW172. 287], что вполне соответствует стремлению упростить «вход» в язык для более активного изучения его содержания. Печально, что этот «вход» даже после новейшей реформы немецкой орфографии 1996 г. остается не только все еще, но даже еще больше загроможденным разнообразнейшими учеными нелепицами, в числе которых по-прежнему обнаруживается написание существительных с прописной.