2.25. Языковая и научная картины мира

Язык вторгается в научное познание тремя способами: как предпосылка, как предмет и как средство этого познания [SW56, 178].

Вайсгербер возражает против такой трактовки научного познания, прежде всего против взгляда на научные понятия как нечто объективное; образования научных понятий совсем не обходится без эмоциональных компонентов, телеологичность присуща как языковым понятиям, так и научным, однако на самом деле они сильнее различаются «по степени осознанности», чем по реально достигнутому гносеологическому результату, ведь «то, что дает науке превосходство в большей це- леосознанности метода работы, в известной степени компенсируется языком благодаря большей сфере опыта» [SW56, 180]. Наконец, средства особого подъязыка науки черпаются из мыслительных средств данного языка, что и вовсе превращает идею «освобожденной от оков языка науки» в фантасмагорию сродни мистике. В таком случае возникает сомнение в универсальности научного познания, поэтому Вайсгербер определяет, что же следует понимать под этой универсальностью: «Универсально оно в том смысле, что оно независимо от пространственных и временных случайностей и что его результаты в том смысле адекватны структуре человеческого духа, что все люди вынуждены признать определенный ход научного размышления, если он правильно осуществлен, в качестве обязательного.

Приведем здесь мнение, которое бытовало в прошлом веке и которое разделял сам Гете, о том, что мир приобрел бы совершенно иные научные взгляды, если бы господство в научных рассуждениях сохранил греческий язык, а не латынь [SW56, 187]. Различие проявилось бы не столько в терминологии, сколько в самом способе концептогенеза; показательна в этой связи попытка Б. Снелля связать отсутствие динамического харакгера в естественнонаучных законах древних греков с превалированием способов действия над временами в древнегреческом языке [SW56, 205]. С этим сходно и мнение X. Гюнтерта о философских понятиях как «словесных трупах» и «понятийных мумиях», обладающих независимым от языка характером только в воображении самих философов [Giintert 1932, 91].

Наиболее явно влияние языка на научное познание и действительно обнаруживается в сфере: терминологии. В докладе на Втором международном лингвистическом конгрессе в Женеве, посвященном (впоследствии так и не реализованному) проекту словаря лингвистической терминологии, Вайсгербер определяет основные принципы разработки научной терминологии; проложить путь к возможно более ясной и единой терминологии, показать историческое развитие терминологии, собрав имеющиеся научные термины и проанализировав их с этой точки: зрения; распределить термины с учетом особенностей их отрасли науки по определенным предметным сферам (Sachgebiet); разграничить терминологические синонимы.

Так, в области вкусовых ощущений существуют четыре базовых качества, к которым сводят все остальные — bitter, salzig, sauer, st\J3 (горький,соленый, кислый и сладкий), и этот факт имеет чисто языковое объяснение: «Сформированный в языковом отношении человек привносит с собой эти языковые категории как нечто само собой разумеющееся» [SW9, 136].

Относительно же запаха X. Хенниг в своей знаменитой энциклопедии «Запах» отмечал: «В сфере обозначений запахов мы стоим выне все еще примерно там же, где и догомеровские греки находились по отношению к определениям цвета и где находятся многие примитивные народы во всех отношениях. Наши обозначения запаха суть либо адъективные производные от названий соответствующих носителей запахов (rosenhaft, kampfrig), либо они привлекают "собственно" носителя запаха в сравнении (himbeerartig, jasminahnlich). Ни в коем случае не удается го лучить абстрактное обозначение запаха» [Hennig 1924, 66]. Но с той же проблемой сталкивается и парфюмерная промышленность: химики характеризуют запахи либо путем называния источника запаха, либо, указывая наиболее сходный запах, типа: «Этиленфенилгликоль пахнет как смесь жасмина и розы» [Hennig 1924, 67],

В сравнении с цветом, запах обладает, однако, некоторыми особенностями как феномен материального мира: он более предметен, физиологически более зависим от одного и того же источника, обладает слишком индивидуальным характером, чтобы образовывать однородные ряды с другими запахами, не вызывает в сознании абстрактных представлений, а только лишь «эйдетические образы запахов с вероятностным характером»; он был и остается прежде всего биологическим феноменом, связанным с повседневностью, по этой причине обозначения запаха являются одновременно объективными и субъективными [Hennig 1924, 67]. В таком случае возникает в целом сомнение в возможности существования абстрактных обозначений запаха как таковых. Хенниг приводит в немецком языке всего девять слов, способных выражать относительно обобщенную идею запаха: Aroma (запах всякой пряности, который был связан в 19 веке с запахом бензольных производных), balsamisch (запах любого благово- ния), atherisch (помимо обозначения химического класса, связан с эфирными маслами, цветами и фруктовым запахом), Harz (связан с запахом благовонных смол), wiirzig (пряный), brenzlich (подгорелый), faulig (запах гниения), duftend (благо>гхающий) [Hennig 1924, 72].

Не менее скептически настроен и П. Кречмер, анализируя попытку Вайсгербера объяснить разную степень классифицированности сфер чувств: он полагает, что в основе недостаточной понятийной дифференцированно сти сферы обоняния лежат чисто физиологические причины, как то: не столь интенсивный кош акт газообразных веществ со слизистой оболочкой, как контакт жидкостей и твердых веществ; деградация обоняния в процессе перехода человекообразной обезьяны к прямохоэдению и пр. [Kretschmer 1931, 210]. В целом и он считает, что следует из;/чить средства понятийного оформления сферы обоняния не только в индоевропейских, но и в «примитивных» языках, с тем чтобы разрешить эту проблему [Kretschmer 1931,210].

Подобные наблюдения приводят Вайсгербера к выводу, что «трудности при классификации ощущений запаха нельзя безо всякого соотнести с природой самого предмета, но, прежде всего, следует предположить их связь с состоянием нашего языка» [SW9, 139]. Постулирование четырех базовых качеств вкуса и бесконечного количества категорий запаха отображает, таким образом, в первую очередь не объективные данности, а являющееся следствием языкового формирования человека видение этих данностей, которое в первом случае побуждает нас к категориальной классификации наших ощущений, а во втором — к соотнесению наших ощущений с конкретными предметами. Вайсгербер полагает, что «непреодолимые трудности присовокупления определенного запаха к группе предметов с неизбежностью проистекают из отсутствия языковых понятийных категорий так же, как у амнестического больного, у которого отсутствуют названия цвета, который не способен классифицировать нюансы цвета и вообще не понимает этой возможности языка» [SW9, 141]. Попытка достроить понятийную систему запахов рисуется Вайсгерберу как исследование немецких диалектов, профессиональных жаргонов торговцев вином, табаком, хмелем, чаем, ботаников, парфюмеров, дегустаторов на консервных фабриках и пр.

Пример с названиями запахов Вайсгербер дополняет исследованием цветообозначений (Farbennamen). Ориентируясь на идею Маутнера о существовании трех понятийных миров, он исходит из того, что «в нововерхненемецком языке обнаруживаются прочные связи между определенными видами визуальных ощущений и определенными категориями языковых средств. Так, в отношении цветовых явлений мы вращаемся вполне в сфере прилагательных: мы говорим о предметах, которые являются farbig, bunt, rot... Совершенно иное дело — явления блеска. Используемые для этого языковые средства обнаруживают вполне глагольный характер: предметы glanzen, leuchten, glitzern и т. д.; й соответственно мы используем в атрибутивной функции причастия: существуют ganzende, blinkende, schimmernde предметы» [SW18, 199]. В соответствии с этим Вайсгербер говорит об адъективной и вербальной переработке (Auffassung) этих визуальных ощущений [SW18, 199]. Привлекая древневерхненемецкий материал, он приходит к выводу, что там, как и в древнесаксонском, преобладала адъективная переработка явлений блеска, адъективные языковые средства стоят самостоятельно рядом с глагольными; не обнаруживается образованных от глаголов прилагательных, а производные от существительных слова играют незначительную роль. Напротив, прилагательные представляют собой основной источник словопроизводства. Переработка цветовых ощущений с самого начала является адъективной [SW18, 209]. Сдвиг в сторону глагольной переработки явлений блеска намечается только в средневерхненемец- кий период [SW18, 210-214].

Любопытно, что «адъективное представление о цветовых явлениях настолько всеобще распространено, что было бы трудно назвать хотя бы один язык, который принципиально отличался бы от нашего (насколько вообще этим языкам присуще сравнимое с нашим деление на существительные, прилагательные и глаголы)» [SW 18, 215]. Гораздо больше различий в цветовых глаголах. В этом отношении Вайсгербер особо называет на русский язык как язык, «которому и поныне присуща глагольная переработка цветовых явлений», во всяком случае, тургеневскому «воды синеют; чернеют леса; сереют груды скученных камней» нет соответствия ни в одном германском или романском языке [SW18, 216]. Напротив, существуют языки, которые заходят еще дальше в ограничении глагольного выражения цвета, к примеру, английский и французский языки. Что касается последнего, то в нем отсутствует категория адъективного оформления явлений блеска, за исключением clair и латинизмов типа lucide и lu- mineux. Нелишне напомнить здесь и о дискуссии по поводу мнимого дальтонизма древних греков, взбудоражившей лингвистов Германии в конце XIX века и разгоревшейся вокруг того факта, что в древнегреческом нет обозначений цвета, подобных тем, которыми оперируют немецкий или русский языки, но являвшихся денотативно обусловленными и понятийно , нечеткими [Steche 1930, 194].

Истолкование примеров подводит Вайсгербера к мысли о том, что «ядро проблемы находится не, на формально-грамматическом уровне, а на уровне содержательном» [SW18, 218]. Относительно немецкого языка это означает, к примеру, что «если нововерхненемецкий язык в отношении цвета обладает почти только адъективными средствами, то тем самым весь цветовой мир схвачен как атрибут предметов. И изучение языковых средств означает для каждого носителя данною языка, что он учится по мере усвоения языка понимать цветовые явления как "качества" предметов: они для него белые или красные и т. п. Тем самым это воззрение прочно коренится в нашей картине мира... Оно также фрагмент "языкового миропонимания" (sprachliche Weltauffassung), который мы усвоили вместе с родным языком» [SW18, 219].

Адъективное и вербальное представление о цветовых я влениях суть, по мнению Э. Херманна, два разных языковых мира и, добавляет Вайсгербер, тем самым два разных мыслительных мира (Denkwelten). Если воспользоваться выражениями der Himmel blaut. и der Himmel ist blau, то, по мнению Вайсгербера, в первом случае небо рассматривается как постоянно воспроизводящее «бытие синим», излучающее синеву; синева не понимается как чистое его качество, но на первом плане стоит соответствующее его сущности воспроизводство синего. Тем самым данное цветовое явление можно представить как «проявление жизни» [SW18, 220]. Глагольное воплощение цветовых явлений позволяет нам в таких случаях «привести явления, которые мы поначалу осознали адъективно как лишь (внешне) связанные с объектом, в более тесные, сущностные отношения с их "носителем", будь то случаи, когда они рассматриваются как соответствующие природе, проистекающие из сущности или как минимум длительной диспозиции некоею предмета, будь то случаи, когда эти явления осознаются непосредственно как "жизненные проявления", как состояние, проистекающее из деятельности носителя» [SW18, 221]. Примеры: пары krank sein — kranken (быть больным — болеть), lahm sein — lahmen (быть хромым — хромать), gleich sein — gleichen (быть похожим — походить). Более того, сравнивая между собой три случая словообразования в сфере цветовых обозначений, т. е. словопроизводство от гааголов (тіш glitzrig), от существительных (тип glanzig) и первичные образования (тип blank), Вайсгербер считает, что эта разница в формировании языковых средств сопровождалась и различиями в способах понятийного оформления.

В целом «силы, которые задействованы во внутреннем обустройстве языков, возникают из взаимодействия языка, языкового сообщества и конкретной личности, взаимодействия, которое вряд ли возможно раз- ложить на отдельные его компоненты. В языке заложены все понятийные и синтаксические средства, которыми располагает языковое сообщество; через общий язык языковое сообщество приобретает единообразную картину мира. Над ней, естественно, непрестанно продолжают работать, новый опыт, новые познания получаются и закладываются в язык, — но все эти познания проходят свой путь через уже имеющиеся языковые средства, то есть в их оформлении участвует существующий язык, и они непременно приспосабливаются к характеру уже существующего. Точно так же конкретный человек развивает язык: и он действует не как независимая личность, а как личность, сформированная языком; его новации в исходной и в конечной точке теснейшим образом связаны с существующим языком. В этом кругу нам следует искать ведущие и созидающие силы, если мы ходим объяснить изменения языкового видения мира в ходе исторического развития» [SW18, 224]. Но какое значение имеет тот факт, что конкретный язык передает своим носителям определенное (адъективное или вербальное) видение цветовых явлений? Для Вайсгербера не подлежит сомнению, что «посредством существующих средств возникли определенные воздействия: на мышление и действия говорящих и языковых сообществ, в повседневной жизни, в науке, искусстве или где бы-то ни было» [SW18, 226], подобно тому, как это проиходит в сфере запаха и вкуса, и в этом заключается один из важных выводов исследования слов и вещей.

Таким образом, взаимосвязь языковой и научной картин мира раскрывается Вайсгербером на основании того, что «всякое научное мышление основывается на дифференциациях и способах мышления, данных в общеупотребительном языке» [SW26, 602], что особенно заметно в сфере научной терминологии. Даже тот факт, что эта терминология в существенной мере является интернациональной, не меняет ничего во взаимосвязи ее с конкретным языком: «Как показывает опыт, даже образованные на основе латинского и греческого языкового материала термины используются в различных языковых сообществах зачастую с большими различиями, так что по праву указывалось на те преимущества, которые проистекают для прогресса конкретной науки, как и для всего языка в целом, если и научные подъязыки будут подпитываться путем последовательного развития данных в общеупотребительном языке средств» [SW26, 603]. Неизбежная взаимосвязь научного мышления с языковыми предпосылками делает возможным допущение, что научные результаты обладают той же степенью объективности, что и сами эти языковые предпосылки. Более того, эволюция как науки, так и культуры вообще не просто отражается в становлении и эволюции внутренней формы языка, но и теснейшим образом связана с этой эволюцией [SW26, 603]. Здесь Вайсгербер интерпрети- рует тезис Гердера: «Мы являемся людьми, прежде чем становимся мудрецами: таким образом, мы уже обладаем образом мышления и языком, прежде чем мы приблизимся к философии, и оба лежат в основе определенного феномена: язык — в основе разума, рассудка, а образ мышления жизни — в основе спекуляции. А что тем самым лежит в основе всего? — Родной язык» [Herder 1766, 136].

Воззрение на язык как феномен, соопределяющий науку, был свойствен и Потебне: «И по отношению к математике язык есть основное явление. Было бы напрасно учить четырем правилам арифметики дикаря, в языке коего есть числительные не далее четырех, а затем начинается много... Главенство языкознания и математики в первоначальном и среднем образовании основано на их основном характере по отношению к другим наукам. Оно прочно, потому что наиболее целесообразно, потому что служит естественным входом в познание человеческой жизни и природы» [Потебня 1881-1882, 246]. То же самое мнение высказывал, как это ни странно, и Фосслер: «Прямо-таки невозможно либо авантюрою было бы сделать перевод мыслительного мира Канта или Гегеля на древневерхненемецкий или готский. Когда Аристотеля переработали на арабском языке, из него вышло нечто совсем иное. Всякое научное мышление облечено в какой-либо определенный язык, и требуется напряженная,, также научная работа, чтобы его освободить оттуда, а это освобождение возможно не иначе, как путем перевода его в другие формы выражения и другие языки» [Vossler 1923, 218].

Эти размышления подводят нас к фундаментальному понятию концепции Гумбольдта — внутренней форме языка — и его интерпретации в трудах неогумбольдтианцев.