2*23. Язык как промежуточный мир

Посредующую функцию языка отмечает в своей концепции и Штайнталь, однако для него язык выступает как «клавиатура сознания», как посредник между содержаниями «сокровищницы души» (впечатлениями, результатами познания) и сознанием [Steinthal 1857, 215].

Потебня также не обходит своим вниманием посредническую миссию языка: «Если со стороны противоположности речи и понимания язык является посредником между людьми и содействует достижению истины в чисто субъективном кругу человеческой мысли, то с другой стороны, он служит средним звеном между миром познаваемых предметов и познающим лицом и в этом смысле совмещает в себе объективность и субъективность» [Потебня 1862, 26]. Возможность познания истины у Гумбольдта основана на «первоначальном согласии (внутреннем единстве?) человека с миром», хотя Потебня и отмечает, что Гумбольдт «слеша только касается этого вопроса» [Потебня 1862, 33]. В целом же, по мнению Потеб- ни, «между вещью и познавательною способностью всегда посредником является сумма приобретенных способностей и предания... Стало быть, изучение внешней природы есть тоже изучение произведений человеческого духа» [Потебня 1881-1882, 646].

У Кассирера мы находим практически готовую идею промежуточного мира языка, когда изучаем его рассуждения о различных формах символического познания: «Существует неверная, но весьма часто проявляющаяся тенденция измерять содержание и "истинность" тс го, что скрывают в себе они (язык, миф и искусство — Р. О. А.), тем, насколько они заключают в себе "бытие" — будь то внутреннее или внешнее, физическое или психическое бытие — вместо того, чтобы измерять их силу и законченность выражения как такового.

Вайсгерберу также представляются в качестве действующі-tx лиц в этой ситуации данный окружающий мир, переживаемый человеком исторический процесс и творческая сила людей, которые должны разобраться с этими данностями: «Язык же находится между ними как духовный промежуточный мир, в котором воздействия этих трех величин встречаются, перерабатываются и в ходе непрерывного взаимодействия ссюпределяют дальнейшее формирование тех трех областей, однако в соответствии с особым образом мышления и видением этого языка» [SW56, Teil 2, 159].

Впервые свою идею промежуточного мира и термин он сформулировал в «Родном языке и формировании духа» [Вайсгербер 1993, 160].

Языковой промежуточный мир характеризуется следующими особенностями: 1)

он подчиняется закону членения человечества на языковые сообщества; 2)

как мыслительный промежуточный мир он отделен от сферы «ве-

* щественных значений», т. е. «является не простым отображением

(Abbild) мира вещей, а содержит результаты мыслительной переработки этого мира» [SW99, 13]; 3)

выявление структуры этого существующего неосознанно для его носителей промежуточного мира есть основная задача описания языка; 4)

только сравнением различных языковых промежуточны?; миров можно выявить гносеологическую ценность (Erkenntniswert) каждого из них [SW99, 14].

Весьма важно, что с конца 40-х гг. Вайсгербер подчеркивает, что языковое сообщество — не столько гносеологическое, сколько экзистенциальное и деятельное сообщество [SW99, 14]; соответственно и признание существования языкового промежуточного мира должно повлечь за собой стремление выявить его воздействие на существование и деятельность сообщества; с точки зрения всех человеческих сил и результатов творчества, язык — не только архивариус, но и донор [SW99, 15].

Свои рассуждения Вайсгербер строит на следующей цепочке: 1. Он избирает поначалу ситуацию, в которой человеческому сознанию противостоит нечто объективно существующее и обязательно заметное любому жителю Земли: мир звезд. Этот мир во всех известных нам культурах расчленяется на созвездия, которые в космическом пространстве не существуют как взаимосвязанные образования: так, две самые яркие звезды Ориона — Бетельгейзе и Ригель — отстоят от Земли соответственно на 270 и 540 световых лет, не говоря об остальных. Таким образом, звезды одного «созвездия» не связаны между собой ничем, кроме человеческого воображения. Именно это воображение, вызванное к жизни исключительно практическими нуждами (ориентированием на море или в пустыне и пр.), порождает между бытием звезд и их осознанным бытием для человека некий промежуточный слой, в котором эти звезды соединяются в системы. Эти системы не имеют универсального характера: так, в германских представлениях о небе не было вовсе никакого Ориона; пояс и туманность образовывали в этой системе созвездие Рыбаков, а Бетельгейзе и Ригель вовсе друг с другом не связывались [SW133, 40]. Греческим 48 созвездиям соответствуют 283 созвездия древнекитайских астрономов, так что нельзя не сделать вывода, что всяческие созвездия суть entia rationis, т. е. ^мыслительные величины, играющие роль в мышлении определенных человеческих коллективов, исходя из условий человеческого земного видения: мира звезд» [SW133, 40]. Созидание мира звезд как одного из примеров духовного промежуточного мира шло поначалу в рамках мифологических сюжетов или ассоциа- ции, но конечный период характеризуется «стремлением к полноте», когда «остатки» звезд объединялись в системы, не имевшие уже никакой мифологической основы. Таким образом, природному миру бытия противостоит, по мысли Вайсгербера, не только субъективный внугренний мир человека, но и являющийся результатом духовного труда человеческого коллектива духовный промежуточный мир [SW133, 44],

2. Далее Вайсгербер обнаруживает влияние этого духовного промежуточного мира в ситуации «человек-окружающая живая природа», где на примере существования таких понятий как полезная трава (Kraut), кустарник (Strauch), сорняк (Unkraut), фрукты (Obst), овощи (Gemuse), цветок на земле / цветок на дереве (Blume / Bliite), ягода (Вееге) он доказывает, что подобные феномены не существуют в природе и ею таковыми не замышлялись (чего стоит только разделение на овощи и фрукты, которому невозможно дать разумного определения!), но являются типичными духовными предметами, созданными человеком в процессе духовной переработки им своего опыта столкновения с различными природными феноменами. Более того, этим духовным предметам невозможно дать однозначного определения, однако они вполне определенно существуют в нашем (языковом) сознании; ведь слова «часто старше ботаники, имели значимость задолго до формирования специальной дисциплины и понятийно охватывали мир растений» [SW133, 55]. Языковая картина мира растений «совершенно не совпадает с ботанической, и многие из необходимейших языковых средств вообще нельзя обосновать или оправдать ботанически» [SW133, 55]. Из приводимых Вайсгербером примеров вполне ясно, что духовные предметы суть в первую очередь языковые феномены, так что духовный промежуточный мир есть языковой промежуточный мир.

Эти случаи можно дополнить и примерами различного пошггийного оформления мира природы в русском и немецком языках. В русском языке также существуют понятия «сорняк», «цветок / цветы» и «цветок / цветки», «трава / травка» и пр., свидетельствующие о том, что и здесь существуют такие явления, которые mi за неимением доказательств из более отдаленных языковых семей можем обозначить как универсалии, встречающиеся в группе родственных языков. Вместе с тем, в видении мира природы заметны и расхождения: так, в немецком языке не выражена достаточно эксплицитно разница между земляникой и клубникой (кстати, в некоторых русских диалектах эти понятия тоже путаются); в то же время у этой пары в русском литературном языке имеются исторические корни: недаром еще в конце 19 века различались суника (fragaria vesca) — суница, земляника (Даль.) и тру- скавка (fragaria collina) — клубника, клубница (Даль), полунныця, полодныця [Будилович 1878, 101] (это различение, кстати, сохранилось в украинском языке). Трудно сопоставить немецкое понятие Dickicht и русские чащу, час- тину — густой лес, кустарник, хворост (Даль); гущу, гущину, густыню — густой лес (Даль) [Будилович 1878, 102]; а также близкородственные им дра- чие — сорная трава, залежь (Даль); хащ; буерак, байрак — лесок в долине, кустарник; кнею — отъемный лесок, сплошной кустарник (Даль); клею — кусты, оцепленные при охоте [Будилович 1878,102].

Показательным случаем можно считать различение в русском языке вигини — primus cerasus, cerasum apronianum — и черешни — cerasus, cerasum, в то время как в немецком эта разница выражается модификацией понятия Kirsche-Sauerkirsche (приблизительно: черешня — кислая черепшя).

Понятийное оформление животного мира в русском языке оперирует такими квалификациями, как животное и зверь; в немецком понятие Tier модифицируется как Haustier (домашнее животное) и Wildtier (дикое животное).

Немало примеров можно обнаружить среди географичесісих терминов: туча, облако (укр. хмара) — нем. Wolke; море и нем. термины See и Меег, имеющие собственные характеристики, которых в конкретных случаях не всегда придерживаются (теплое или холодное, южное или северное и пр.).

Еще больше расхождений в описании человеческого тела. Русское туловище, тулово, туло — truncus — тело, торс, тело без конечностей (Даль) можно сопоставить с немецким Rumpf ohne Kopf, Arme und Beine [Будилович 1878, 202]. Отсутствие терминологического разграничения мозга (в виде особых понятий) на костный и головной в русском языке — и соположение понятий Mark, Gehirn в немецком. Русское ноздря описывается в немецком как крыло носа (NasenfKigel). Но особенным разнообразием отличалось раньше оформление сферы русского язык: так, выделяли лизун (коровий язык), озор (бычий язык), тумак (рыбий язык), лопату (песий язык), терку (кошачий язык), вилку (змеиное жало), жало (Даль) [Будилович 1878, 212]. Немецкие понятия этой сферы как правило представляют собой модификации слова Zunge. Русское: горло — передняя часть шеи у человека и животного, заключенный внутри шеи двойной проход (Даль) существует как понятийный пароним рядом с немецкими Kehle, Gurgel, Hals [Будилович 1878, 213]. Чрезвычайно любопытны разновидности глаз, которые? выделяли в старину: баки, балухи, зерки, зекры (косые глаза) [Будилович 1878, 215]. Различение в русском усов — волос на верхней губе (Даль) — и бороды соответствует нечеткому противопоставлению немецких Bart и Schnurrbart.

Пристального внимания заслуживает и рука: ее в зависимости от конкретных факторов именовали раньше десница, правша (правая рука), левица, шуйца, пакила, пакула, пакуша, патиа, пакля, пальга, левша, люк- ша (левая рука) (Даль) [Будилович 1878, 220]. В современном русском и немецком языках эта разница утрачена. Нет никакого понятийного соответствия в немецком русской длани — ладони, долони — внутренней сто- роне кисти и пясти (Даль), которую приходится по-немецки описывать как Handflache (пространство пясти) [Будилович 1878, 221]. Тем более нет таких соответствий русским пяди, пядени, пядке — протяжению меж большого и указательного перстов, растянутых на плоскости (Даль) [Будилович 1878, 221]. Утраченное ныне в русском языке понятие пясть — кисть руки — могло бы компенсировать немецкое деление «руки вообще» на Hand и Arm. Горсть — пясть, полость ладони с перстами (Даль) — соответствует в немецком языке описанию Handvoll, а пригоршня — еще более громоздкому описанию doppelte hohle Handvoll [Будилович 1878, 222].

Не менее любопытны названия и фрагменты пальцев: если в русском нет особого слова для большого пальца (нем. Daumen), то в немецком, наоборот, не отмечен особым словом мизинец (der kleine Finger); утрачены ныне в русском языке цыпки, цыпочки (за исключением выражения «встать на цыпочки») — ножные персты, кончики ножных пальцев (Даль), соответствия немецкому Zeh, и поныне активному понятийному элементу немецкой лингвоанатомической картины.

Это лишь некоторые из многих примеров расхождения меясду этой картиной и понятийным оформлением человеческого тела в русском языке, причем остается только сожалеть, что с течением времени все эти понятийные тонкости и разграничения теряются.

3. Третий, последний, шаг Вайсгербер предпринимает, чтобы сделать самый радикальный вывод о характере промежуточного мира, отделяющего объективный мир от мира осознанного бытия: «В каждом языковом средстве действует промежуточный мир родного языка» [SW133, 59]. Здесь он приводит в качестве примера ситуацию «человек-человек», в частности, систему имен родства. В этой системе теоретически возможно специальное наименование каждой ниши родства, между тем, в каждом языке наблюдаются не только лакуны, но и широчайшая омонимия, описание которой Вайсгербер предпринимает при помощи неизбежных элементов «отец», «мать», «сын», «дочь», «супруг(а)» [SW133, 61]. Важность существования особых имен для особенно существенных для данного человеческого коллектива ниш родства связана, помимо прочего, еще и с тем, что именно эти имена обусловливают отношение человека к конкрет- нрму другому человеку, который лишь благодаря имени ниши становится для него «дядей», «зятем» или «братом»; кровное родство — феномен менее броский, чем языковая номинация этого родства, по крайней мере, ни внешнее сходство, ни эмоции на уровне подсознания не могут претендовать на первичность в сравнении с номинацией ниш родства.

Имена родства (Verwandschaftsnamen) «были точками кристаллизации для формирования понятий родства. Иными словами: в словах родства родного языка понятийно переработана сфера родственных отношений вполне определенным образом, и изучая слова родства, всяішй носитель языка неосознанно усваивает эти понятия родного языка, приобретая тем самым основу для своего понятийного отношения к этой области» [SW19, 67-68]. Систему слов родства в современном немецком языке Вайсгербер сопоставляет с системой этих слов в средневерхненемецком языке [SW19, 67]: различались брат матери (oheim) и брат отца (vetere), сестра матери (muome) и сестра отца (base), лишь позднее вытесненные заимствованиями из французского Onkel и Tante и т. д. Что же касается современных терминов родства, то те из них, которые относятся сразу к нескольким нишам реального родства, представляют собой, по мнению Вайсгербера, «мыслительные сопряжения» (Zusammengriffe) [SW104, 70].

Еще более интересные примеры можно почерпнуть из анализа современных диалектов живого языка, к примеру, русского. Так, И. М. Шарапова приводит следующие определения имен родства, бытующих в диалектах Рязанской области: невестка — жена старшего брата мужа, тятя — старшая сестра, маманя — обращение к старшей сестре или тетке ниш крестной матери; мать, матерь, матеря, матря — номинативные термины, в отличие от вокативных терминов мамка, мамона, мамаха; сестричка — двоюродная сестра; дядюшка — обращение к дяде по свойству, маматиха — мачеха; падчерок — пасынок; пасынка — падчерица; леля — тепса; отец старый — дед; мать старая — бабушка; няня — старшая сестра; большак — старший брат; меньшак — младший брат; посадный — жених в день свадьбы; молодой — жених после свадьбы [Шарапова 1970. 300-302]. И здесь обнаруживается избыточность в оформлении одних ниш родства и мыслительное сопряжение других ниш родства. В широком смысле слова диалект является «языковым освоением родных мест» и присутствует как со-творящая величина в этом освоении; диалект участвует в процессе духовного созидания родины как таковой» [SW161,6]. Диалект совпадает с доступным всем жителям данного региона пространственным и духовным кругом. Вайсгербер называет его поэтому «жаргоном местных исконных занятий крестьянина, горца, рыбака, лесничего, а также позднее — винодела, горянка, других доиндустриаль- ных ремесел» [SW161, 7]. Действующие в местном языковом сообществе способы видения и суждения обретают в своем диалектном выражении, включая формулы и пословицы, свое жизненное значение и свою действенность, так что, как считает Вайсгербер, именно относительно диалекта справедливы слова Гумбольдта о том, что собственно родина есть по сути родной язык. Более того, Вайсгербер признается: «Можно позгшидоватъ людям, которые поначалу росли в условиях диалекта. Неповторимая внутренняя связь с родиной сильно зависит от первого языкового освоения этой родины, и тут исконный диалект уже все же немного превосходит более от- страненный от человека общеупотребительный язык» [SW183, 134]. Проблема диалектной картины мира в рамках неогумбольдтианской философии языка подробно проанализирована нами в [Радченко, Закуткина 2004].

Вайсгербер призывает искать «в нашей общей интеллектуальной деятельности, естественно, и в основанных на ней поступках и использовании языка, влияние нашего языкового владения», так что «наше мышление и действия не могут не находиться на каждом шагу под влиянием картины мира родного языка. В использовании языка родной язык вторгается в нашу жизнь и налагает свою печать на нашу интеллектуальную деятельность, в мышлении и действиях» [SW19, 122]. Пример со сферой имен родства позволяет сделать вывод, что имеется в виду под вторжением (Eingreifen) родного языка в наши воззрения: «Даже там, где собственный опыт мог бы нам показать совсем иное, мы остаемся верны тому воззрению, которое передано нам родным языком» [SW19, 123]. При этом родной язык влияет не только на то, как мы понимаем предметы, но и определяет то, какие предметы мы подвергаем понятийной переработке.

Для Вайсгербера не является спорным, что выявленные различия в номинации ниш родства «проистекают из многообразных условий социальной жизни» [SW133, 66], однако духовные предметы представляют собой основу и обоснование тех духовных содержаний, которые включает та или иная система имен родства.

Примеры из социальной жизни человека для иллюстрации особенной роли языка как промежуточного мира приводил еще К. Абель: синонимическая пара «ami» — «Freund» оказывается при ближайш ем рассмотрении ложным соответствием, ибо «дружба во Франции есть иное дело, чем в Германии, поэтому и слова, используемые там для ее обозначения, не могут не иметь значения, несколько отличающегося от значения соответствующих немецких слов» [Abel 1869, 3]. Так, немецкое Freund включает следующее содержание: «Дружба выражает для нас преимущественно отношение, которое, будучи столь же чистым и благородным, сколь и любовь, заменяет то, чего недостает ему в страсти, полным отсутствием всех эгоистических мотивов. Немецкий друг должен заключить союз с тем, кого он избрал себе в друзья. Он должен чувствовать, что его притягивают те же воззрения к нему, должен медленно довериться ему, проверяя, достоин ли другой этой склонности... Но тогда уж он должен быть верен ему во все времена» [Abel 1869, 4]. В отличие от этого, во французском ami «превалирует содержащееся в дружбе понятие знакомства. И французское ami может быть всем, чем должно быть немецкое Freund; но оно не обязательно будет таковым, чтобы наполнить то понятие, которое французы обычно связывают с этим выражением. Это чаще всего ваш знакомый, желающий вам добра» [Abel 1869, 5]. Таким образом, в первом случае речь идет о «теплоте эмоциональной жизни», а во втором — об «обязательном тоне общения» [Abel 1869, 8].

Абель в связи с этим полагает: «Такое явление, что слова, которые в различных языках якобы означают то же самое, если их рассмотреть внимательнее, обычно обладают несколько отличаюіщгмся друг от ,]рут значением, повторяется по всему лексикону. И это естественно. Ведь если народы различаются в своих мыслях, то и знаки, коими они выражают свои мысли, то есть слова, не могут не иметь разные значения» [Abel 1869. 9]. Он также приводит примеры выражения родства («тетя»), сравнивает тонкое различение цветовых слов в анпшйском и немецком языках [Abel 18(59, 26]. Такие примеры суть «одно из важнейших различий, которые могут бытовать между двумя языками, один из тех фактов, которые наиболее убедительно показывают, что язык есть зеркало тех мыслей, которые присущи всем членам одного народа, и насколько разными являются те мысли, и потому — языковые зеркала таковых. Как капля и океан, так соотносятся и те немногие слова, на примере коих я позволил себе показать бушевание (Walten) языкового духа в значениях, с многообразными другими наблюдениями, кои можно сделать на их основе, и с тысячами примеров, которыми их можно подтвердить. Того же, что я сказал, довольно, вероятно, чтобы обнаружить, что язык есть точнейшая фотография присущего одному народу своеобразного мыслительного мира. В самом деле, если подумать, что все слова всех языков имеют значения, которые присущи только им, и что слова других языков, долженствующие означать то же самое, почти никогда им в точности не соответствуют, то мы сможем по этому измерить то, насколько национальными язык можег сделать наши мысли» [Abel 1869,27].