2.17. Язык как медиум символического познания

Разбирая различные современные ему взгляды на стороны знака, Вайсгербер особенно отмечает концепцию знака Ф де Соссюра; но при этом он считает, что определение языкового знака как двусторонней психической целостности, как единства концепта и акустического образа, теснейшим образом между собой связанных, «без сомнения, справедливо только для языкового организма» [SW2, 42]. Эту точку зрения можно считать исходным пунктом интерпретации Соссюра, в ходе которой Вайсгербер распространит его толкование знака и на сферу языковой системы, но уже в сочетании с полевой теорией. Главное для Вайсгербера достоинство идей Соссюра — четкое разделение сферы языка и речи, языкового организма и языковой системы — дает ему повод для критики, скажем, концепции Вундта, где эти понятия «перемешаны в безнадежном хаосе» [SW2, 43].

Положения Кассирера перенимаются Вайсгербером с некоторыми оговорками в процессе, который сам он понимает как переосмысление подходов средневекового ортодоксального номинализма [Вайсгербер 1993, 47], в частности, в ходе его размышлений о «духовном формировании мира» (geistige Formung der Welt) [SW19, 68]: «Фундаментальная ценность знаков заключается не в каком-либо возможно достоверном отражении (Abspiegelung) данного бытия, а в том, на что они способны как средства познания, а также в том единстве явлений, которое они исходя из себя самих устанавливают» [SW2, 158]. Изначальный отказ от упрощенчества, присущего теории отражения, — характернейшая черта концепции Вайсгербера: «Язык с его знаками и содержаниями не является простой "репродукцией" действительности, а содержит в высшей степени "продукцию". Критикуя современные ему коммуникативные концепции и их применение в школьной он выступает против того "наивного воззрения", что языковое дано вместе с нашим мышлением, а наше мышление есть опять-таки отражение действительности, объективного мира, в котором мы живем. Теория отражения рассматривается им как "принципиальное заблуждение", которое следует устранить, отказавшись при этом и от признания принципиальной однородности мышления человечества» [Вайсгербер 1993, 93].

Эта же мысль фактически присутствует в сочинениях Лейбница, считавшего, что знак не является просто случайной оболочкой мысли, но ее необходимым и существенным органом и что он служит не целям сообщения данного в готовом виде мыслительного содержания, а инструментом, в силу коего это содержание само вырабатывается и в силу коего оно только и обретает свою полную определенность [SW2, 158].

Языковые знаки как символические инструменты познания формируются на основе базового качества человеческого духа — его способности к репрезентации: непосредственно чувственное своеобразие и воздействие содержания могут совершенно отойти на второй план по сравнению с тем, что оно «означает», т.

Вслед за Кассирером Вайсгербер провозглашает примат систолического познания в функционировании языка: «Тем самым мы фиксируем базовый факт человеческой жизни: мир предметов и духа не дан нашему познанию непосредственно; в особенности он настолько бесконечно разнообразен, что ориентироваться в нем и освоить его возможно только путем переработки, упрощения. И это упрощение происходит, в том, что касается сферы интеллекта, в языке, в задействовании языковой способности, при помощи языковых знаков» [SW47, 43].

Опосредованность познания не равнозначна у Вайсгербера отрицанию объективного существования внешнего мира [SW47, 43], Мышление не способно непосредственно фиксировать действительность, т. е. не существует никакого «интуитивного познания» поверх языка, в связи с чем Вайсгербер и формулирует свой тезис о существовании «промежуточных миров». Соглашаясь с точкой зрения Кассирера на знак, Вайсгербер, тем не менее, полагает, что его философия символических форм представляет собой лишь одну форму гносеологической критики, а именно — научную или общеинтеллектуальную, между тем, «если применить принцип равноправия всех различных форм понимания мира, то напрашивается вывод, что интеллектуально-критическое рассмотрение форм познания следует дополнить подобными и соответствующими усилиями в других областях», прежде всего, — в области языка [SW2, 162].

На более продвинутом этапе формирования своей концепции Вайсгербер устанавливает еще два частных закона, характеризуют цих понятийный строй конкретного языка. Закон знака определяет, что «в соответствии с изначальными условиями человеческого познания человек вынужден использовать чувственные элементы для выработки "предметов" осознанного бытия / сознания» и что «всякое языковое средство есть такое единство звука и содержания, которое может стать действенным только » совокупном бытии (Miteinander) обеих сторон» [SW114, 47]. Закон языкового поля обеспечивает необходимое разграничение языковых содержаний.

В этой же связи следует оценить, насколько прав О. Ф^гаке, обвиняя Вайсгербера и «неоромантиков» в постулировании параллелизма языка и мышления [Funke 1927, 53]. Вайсгербер отмечает в начале 30 -х гг.: «На вопрос о том, в с е ли мышление связано с языком., следует ответить положительно, если понимать под мышлением свершение интеллектуальных актов, а под языком — воздействия человеческой языковой способности в нижеизложенном смысле» [SW47, 39]. В 1954 г. он уже не так категоричен: «Язык есть "форма" духа, т. е. путь, которым дух формирует и реформирует себя, так что язык в этом смысле есть часть духа, не весь дух, но — часть духа, а именно, с точки зрения закона языка, со всей очевидностью непременная часть развития духа» [SW140, 50].

Стоит обратить в этой связи внимание на то, какое значение придавал соответствию слова и концепта Гумбольдт, поскольку это положение имеет принципиальный характер, объясняя разницу между прямой и опосредованной (в виде описания) манифестацией концепта в системе языка: «Во всех языках дело обстоит так, что то, что одни выражают од- ним единственным словом, другими описывается при помощи нескольких, и ясность и определенность обозначения может, тем не менге, быть той же. Вместе с тем, ни в коем случае не является безразличным, если какому-то языку часто приходится прибегать к описанию. Сообщение мысли, сиюмоментная цель речи от этого, правда, не страдают; но различие заключается в форме языка, его обратном воздействии на мышление вообще... Где каждое понятие находит определенное ему слово, там это богатство подстегивает дух; язык предстает как мир, в котором и предмет примыкает к предмету, и язык как мировидение должен встать между природой и человеком» [Humboldt 1824а, 435]. Здесь мы находим еще одно конкретное доказательство того, что базовая для неогумбольд- тианства идея языка как промежуточного мира была по праву постулирована Вайсгербером как элемент гумбольдтова учения. Вместе с тем, Гумбольдт постулирует здесь преимущества концептуальной целостности языков, их способности выражать идеи при помощи особого в каждом случае концепта; вынужденная компенсация отсутствия одних концептов комбинированием других, по всей вероятности, является второстепенным качеством языка и не способствует его благотворному «обратному влиянию» на мышление его носителей.

С другой стороны, Гумбольдт полагает: «Потребность в понятии и возникающее из нее прояснение понятия должны всегда предшествовать слову как просто выражению его достигнутой ясности.