1.13. «Принцип языковой относительности» Э. Сепира

Мысль о различии языков выражена у Сепира в одной из первых работ — «История и вариативность человеческой речи» (1912), где он утверждает: «Даже более, чем своими фонетическими системами, языки, как оказывается, различаются своими морфологическими или грамматическими структурами... В отношении действительного содержания различных морфологий ]vo>i обнаруживаем, как указывалось, огромные различия, и все же здесь опягь-таки важно отметить, с какой настойчивостью определенные логические категории отражаются в грамматических системах практически всех языков» [Sapir 1912а, 579]. В качестве примеров Сепир приводит различия между субъектом и предикатом, существительным и глаголом, относя их к универсалиям [Sapir 1912а, 580]. Именно морфология языка «свидетельствует об известных определенных модусах мышления, превалирующих среди носителей данного языка», а главный предмет морфологии составляют «определенные психологические и логические категории мышления, приобретающие грамматическое оформление» и «формальные методы их выражения» [Sapir 1912b, 236].

Вместе с тем, «всякая грамматическая система дает формальное выражение определенным модусам или категориям мышления, но способ (manner) выражения этих категорий или используемый формальный метод могут обнаруживать огромные различия как для различных категорий, так и в различньгх языках.

В «Языке» Сепир следующим образом размышляет об отношении языка и мыш ления: «С точки зрения языка, мышление может быть определено как наивысшее скрытое или потенциальное содержание речи, как такое содержание, которою можно достичь, толкуя каждый элемент речевого потока как в максимальной степени наделенный концептуальной значимостью. Из этого с очевидностью следует, что іграницьі языка и мышления в строгом смысле не совпадают. В лучшем случае язык можно считать лишь внешней гранью мышления на наивысшем, наиболее обобщенном уровне символического выражения,.. Вопреки общераспространенному, но наивному взгляду, язык не есть ярлык, заключительно налагаемый на уже готовую мысль» [Сепир 1993, 36].

Как ни удивительно, но Сепир поначалу вовсе не был сторонником идиоэтничности, хотя его практические примеры должны были просто заставить его мыслить в русле языковой уникальности. Для Сепира же «язык, как некая структура, по своей внутренней природе есть форма мысли», но все же «самые звуки речи не составляют языка, ... суть языка лежит скорее в связывании значений» [Сепир 1993, 41]. Этот процесс Сепиру представляется так: «Конкретность опыта беспредельна, ресурсы же самого богатого языка строго ограничены. Язык оказывается вынужденным разносить бесчисленное множество значений по тем или иным основным концептуальным рубрикам, а некоторые конкретные или полуконкретные значенні! использовать в функции связующих элементов» [Сепир 1993, 87].

Дсілее мы вправе были бы ожидать от Сепира замечания относительно уникальности этих «концептуальных рубрик» в каждом в отдельности языке в силу р азличия гносеологических факторов от одного языкового сообщества к другому.

Язык, по мысли Сепира, и с культурой связан лишь постольку, поскольку он «в своей лексике более или менее точно отражает культуру, которую он обслуживает», но параллельное развитие языка и культуры для лингвиста не представляет интереса [Сепир 1993, 194]. Более того, Сепир полагает, что культура — это то, что данное общество делает и думает, а язык — это то, как оно думает! Сепир вовсе не усматривает никакой причинной связи между накоплением инвентаря опыта и языком, понимаемым им столь узко — как «прием, при помощи которого общество выражает всячески свой опыт» [Сепир 1993, 193]. Налицо вновь желание Сепира отделить некую универсальную сферу познания от уникального способа его представления. Лишь позднее он даст следующее определение языка, очень напоминающее соответствующую мысль Кассирера: «Для все более фундаментальных проблем изучения человеческой культуры поэтому знание языковых механизмов и исторических тенденций, безусловно, станет все более важным, по мере того как наш анализ социального поведения становится все более тонким.

При отработке своей методики Сепир отмежевывается от всякой коммуникативной интерпретации его воззрений: «Из всех изучающий человеческое поведение лингвист должен по самой природе своего предмета быть самым большим релятивистом в своих ощущениях и менее всего поддаваться влиянию форм своей собственной речи» [Sapir 1929, 212]. Именно изучение культуры кажется Сепиру при этом наиболее многообещающим: «Язык становится все более ценным как проводник к научному изучению данной культуры. В каком-то смысле сетка культурных моделей цивилизации закреплена (indexed) в языке, который выражает эту цивилизацию. Иллюзия полагать, что мы сможем понять основные черты культуры путем простого наблюдения и без помощи лингвистического символизма, который делает эти черты существенными и интеллигибельными для общества» [Sapir 1929, 209]. Сущность лингвистической относительности, которого теперь пропагандирует Сепир, заключается в том, что «не найдется двух таких языков, которые были бы достаточно похожи, чтобы считать, что они представляют ту же самую социальную реальность. Миры, в которых живут различные общества, суть разные миры, а не один и тот же мир, снабженный разными этикетками» [Sapir 1929, 209]. В своей более ранней статье — «Грамматист и его язык» (1924) — Сепир более определенно признает относительность в качестве основополагающего принципа философии языка: «Все выражения языка от самых привычных и стандартных до чисто потенциальных, укладываются в искусный узор готовых форм, избежать которых невозможно. На основе этих форм в сознании носителей языка складывается определенное ощущение или понимание всех возможных смыслов, передаваемых посредством языковых выражений, и —- через эти смыслы — всего возможного содержания нашего опыта, в той мере, разумеется, в какой опыт вообще поддается выражению языковыми средствами. Если пытаться выразить это свойство формальной завершенности речи иными словами, то можно сказать, что язык устроен таким образом, что, какую бы мысль говорящий ни желал сообщить, какой бы оригинальной или причудливой ни была его идея или фантазия, язык вполне готов выполнить любую его задачу» [Сепир 1993, 251-252].

Приводя многочисленные примеры «несоизмеримости членения опыта в разных языках», Сепир приходит к «общему выводу об одном виде относительности, которую скрывает от нас наше наивное принятие жестких навыков нашей речи как ориентиров для объективного понимания природы опыта»; в частности же, «здесь мы имеем дело с относительностью понятий или, как ее можно назвать по-другому, с относительностью формы мышления» [Сепир 1993, 258]. О важности такой относительности свидетельствует следующее мнение Сепира: «Быть может, самое существенное следствие признания относительности формы мышления, проистекающее именно из лингвистических исследований, состоит в расширении нашего интеллектуального кругозора. В наибольшей степени сковывает разум и парализует дух упрямая приверженность догматическим абсолютам» [Сепир 1993,258].

Сепир рассуждает в косвенной форме о своеобразии языков, разбирая вопрос о влиянии окружающей среды на формирование языка. Этот вопрос кажется ему с самого начала «ложной посылкой», ибо «среда может непосредственно воздействовать только на индивида, а в тех случаях, когда мы имеем дело с той или иной чертой общественной культуры, обусловленной исключительно средой, мы должны интерпретировать эту черту как результат суммирования влияний факторов среды на отдельных представителей данного общества» [Сепир 1993, 270]. В контексте формирования языка Сепир относит к понятию среды как физические факторы (топографию страны, климат, природу, ресурсы и пр.), так и социальные (религию, мораль, политическую организацию общества, искусство и пр.).

Словарь конкретного языка рассматривается Сепиром как «комплексный инвентарь всех идей, интересов и занятий, привлекающих внимание даннош общества» [Сепир 1993, 272], и как «набор символов, отражающих культурный фон данного общества» [Сепир 1993, 276], Иллюстрацией различий между такими инвентарями Сепир считает, с одной стороны, обозначение окружающих обычного носителя английского языка растений «сорняками» и существование массы обозначений разнообразнейших диких растений в индейских языках, используемых для питания [Сепир 1993, 273]. Более того, «чем более необходимым представляется носителям данной культуры проводить разграничение в пределах данного круга явлений, тем менее вероятно существование в их языке общего понятия» [Сепир 1993, 273]. Корреляции между морфологией языка и средой Сепир не обнаруживает, и даже в тех случаях, когда в америндских языках находятся суффиксы-локализаторы действия в зависимости от местонахождения его источника, Сепир склонен видеть в них связь между средой и значением, т. е. опять-таки: словарем [Сепир 1993, 281]. Язык мог быть отражением культуры, по мысли Сепира, только на очень ранней стадии развития человеческого сознания, но затем, в силу большей консервативности языка и соответственно различной скорости изменений языка и культуры, эта взаимосвязь распалась [Сепир 1993, 282]; поэтому «формы языка более адекватно отражают состояние прошлых стадий культуры, нежели ее современное состояние» [Сепир 1993, 283].

Дань символизму как главной характеристике языка отдавал и Б. Л. Уорф, (делавший в одной из первых рукописей следующее замечание: «Один факт, бросающийся в глаза внимательному наблюдателю, но не подмеченный ни одной из школ (психологии — Р. О. А.), — это великая и, быть может, основополагащая важность того принципа, который мы обозначаем термином "значение" (meaning). Значение оказывается теснейшим образом связанным с лингвистикой: его принцип есть символизм, но язык и есть тот великий символизм, от коего прочие символизмы берут свое начало» [Whorf 1927b, 42].

И все же описание философских посылок, на которых строится принцип относительности языков Сепира-Уорфа, обнаруживает такие особенности интерпретации идеи идиоэттшчности, которые были бы неприемлемы для немецкою неогумбольдгианства, прежде всего, — непоследовательность Сепира в определении роли языка как базового гносеологическою фактора. Остановившись впоследствии на констатации существования некоею «среднею европейскою» понятийною фонда, представители американской этнолингвистики не завершили тем самым концептуальною движения в сторону абсолютной идиоэтничности каждою родного языка. Именно такая точка зрения определяет сущность неогумбольдтианства в Германии.